Чтение 24–й страницы книги ~Глазами клоуна~

открытый платяной шкаф.

- Это платья фрейлейн Деркум? - спросил он.

- Да, - сказал я.

Он с "многозначительным" видом взглянул на свою напарницу, но та только
пожала плечами, он тоже пожал плечами, еще раз внимательно посмотрел на
ковер, увидел пятно, нагнулся, потом посмотрел мне в глаза, словно ожидая,
что сейчас я сознаюсь в убийстве. После этого они удалились. Весь
спектакль до самого конца был проведен с отменной вежливостью. Как только
они ушли, я поспешно уложил чемоданы, велел принести счет, вызвал с
вокзала носильщика и уехал ближайшим поездом. Хозяину я заплатил даже за
непрожитый день. Багаж я отправил во Франкфурт, а сам сел в первый
попавшийся поезд, который шел в южном направлении. Мне было страшно, и я
хотел скорее уехать. Укладывая чемоданы, я обнаружил кровь на полотенце
Марии. Даже после того, как я наконец-то дождался франкфуртского поезда, я
все боялся, что чья-то рука ляжет мне на плечо и незнакомец в штатском у
меня за спиной вежливо спросит: "Сознаетесь?" И я бы сознался в чем
угодно. Было уже за полночь, когда я проезжал Бонн. Но у меня не появилось
ни малейшего желания выйти.

Я поехал дальше и прибыл во Франкфурт около четырех утра, остановился в
гостинице, которая была мне не по карману, и позвонил в Бонн Марии. Я
боялся, что ее не окажется дома, но она сразу же подошла к телефону и
сказала:

- Ганс, слава богу, что ты позвонил, я так беспокоилась.

- Беспокоилась? - спросил я.

- Да, - ответила она, - я звонила в Оснабрюк, и мне сказали, что ты
уехал. Я сейчас же еду во Франкфурт. Сейчас же.

Я принял ванну, заказал в номер завтрак и заснул; часов в одиннадцать
меня разбудила Мария. Ее как будто подменили, она была очень ласковая и,
пожалуй, даже веселая. Я спросил ее:

- Ну как, надышалась католическим воздухом?

Мария засмеялась и поцеловала меня. О встрече с полицией я ей ни слова
не сказал.

13

Некоторое время я раздумывал, не подлить ли мне еще раз горячей воды,
но вода в ванне уже никуда не годилась, и я понял, что пора вылезать. От
воды колену стало хуже, оно опять распухло и совсем затекло. Вылезая из
ванны, я поскользнулся и чуть было не упал на красивый кафельный пол. Я
решил сейчас же позвонить Цонереру и попросить, чтобы он пристроил меня в
какую-нибудь акробатическую труппу. Растеревшись полотенцем, я закурил и
начал разглядывать себя в зеркале: здорово я осунулся. Зазвонил телефон, и
на секунду у меня проснулась надежда, что это Мария. Но звонок был не ее.
Может быть, звонил Лео. Хромая, я добрался до столовой, снял трубку и
сказал:

- Алло.

- Надеюсь, - произнес Зоммервильд, - вы не прервали из-за меня двойное
сальто.

- Я не акробат, а клоун, - сказал я, приходя в бешенство, - и разница
между этими профессиями, во всяком случае, такая же большая, как между
иезуитом и доминиканцем... А если уж я решусь на что-нибудь двойное, так
не на сальто, а на убийство.

Он засмеялся:

- Шнир, Шнир, - сказал он. - Вы меня не на шутку тревожите. Неужели вы
приехали в Бонн только для того, чтобы объявить нам всем по телефону
войну?

- Разве я вам звонил? - спросил я. - По-моему, вы позвонили мне.

- Это не так уж важно, - возразил он.

Я молчал.

- Я прекрасно знаю, - начал он опять, - что вы меня недолюбливаете, не
удивляйтесь, но я вас люблю, вы должны только признать за мной право
проводить в жизнь определенные принципы, в которые я верю и которые я
представляю.

- Если потребуется, то даже силой, - сказал я.

- Нет, нет, не силой, а всего лишь с надлежащей настойчивостью, -
возразил Зоммервильд; он произносил слова очень четко, - как это
необходимо в деле с известной нам особой.

- Почему вы называете Марию "особой"?

- Потому что, с моей точки зрения, очень важно рассматривать это дело
как можно более объективно.

- Вы глубоко заблуждаетесь, прелат, - сказал я, - это дело в высшей
степени субъективное.

Я мерз в халате; сигарета намокла и курилась кое-как.

- Если Мария не вернется, я убью не только вас, но и Цюпфнера.

- Ради бога, не впутывайте сюда Хериберта, - сказал он сердито.

- Хорошенькие шуточки, - сказал я, - некий господин уводит у меня жену,
но как раз его-то и нельзя впутывать.

- Он не некий господин, а фрейлейн Деркум не была вашей женой... И
потом никто ее у вас не уводил, она сама ушла.

- Совершенно добровольно, не так ли?

- Да, - подтвердил он, - совершенно добровольно, хотя, возможно, в ней
боролись чувственное и сверхчувственное начала.

- Ах так, - сказал я, - в чем же вы видите сверхчувственное начало?

- Шнир, - прервал он сердито, - я считаю вас, несмотря ни на что,
хорошим клоуном... но в богословии вы совершенно не сведущи.

- Я сведущ в нем ровно настолько, чтобы понять, - сказал я, - что вы,
католики, поступаете со мной, неверующим, так же жестоко, как иудеи
поступали когда-то с христианами, а христиане с язычниками. Вы мне все уши
прожужжали: закон, богословие... и все это, в сущности, из-за какого-то
идиотского клочка бумаги, который должно выдать государство, да,
государство.

- Вы путаете повод и причину, - сказал он, - но я вас понимаю, Шнир, я
вас так хорошо понимаю.

- Ничего вы не понимаете, - сказал я, - и в результате заповедь о
супружеской верности будет нарушена дважды. Один раз Мария нарушит ее,
выйдя замуж за вашего Хериберта, второй раз она ее нарушит, когда в один
прекрасный день опять сбежит ко мне. Ну, конечно, я мыслю недостаточно
тонко и я недостаточно творческая личность, а главное, недостаточно
хороший христианин, чтобы какой-нибудь прелат мог сказать мне: "Лучше бы
вы, Шнир, продолжали свое внебрачное сожительство".

- Вы не улавливаете самого существенного - богословского различия между
вашим случаем и тем, о котором мы в свое время спорили.

- А в чем различие? - спросил я. - Видимо, в том, что у Безевица более
чувствительная натура... и что для вашего католического общества он -
тяжелая артиллерия.

- Да нет же, - он и впрямь рассмеялся. - Нет. Различие
церковно-правовое. Б. жил с разведенной женой, на которой при всем желании
не мог жениться по церковному обряду, в то время как вы... одним словом,
фрейлейн Деркум не была разведенной женой и вашему браку ничто не
препятствовало.

- Я же согласился подписать эту бумажку и был готов даже вступить в
лоно церкви.

- Готовы из чистого презрения.

- Хотите, чтобы я притворялся верующим, изображая чувства, которых у
меня нет? Раз вы требуете соблюдения чисто формальных условий, настаиваете
на праве и на законе... тогда почему вы упрекаете меня в отсутствии
чувств?

- Я вас ни в чем не упрекаю.

Я молчал. Зоммервильд был прав, и это угнетало меня. Мария ушла сама,
конечно, они встретили ее с распростертыми объятиями, но, если бы она
хотела остаться со мной, никто не заставил бы ее уйти.

- Алло, Шнир, - сказал Зоммервильд. - Вы меня слушаете?

- Да, - сказал я, - я вас слушаю. - Разговор с ним я представлял себе
совсем иначе. Я хотел поднять его с постели часа в три ночи, отчитать как
следует и припугнуть.

- Чем могу вам помочь? - спросил он тихо.

- Ничем, - сказал я, - разве что убедить меня в том, что секретные
переговоры в ганноверской гостинице велись с одной целью - укрепить любовь
Марии ко мне... и я вам поверю.

- Вы совершенно не хотите понять, Шнир, что в отношениях фрейлейн
Деркум к вам наступил кризис.

- А вы были тут как тут и показали ей всякие законные церковно-правовые
лазейки, чтобы она могла расстаться со мной. А я-то считал, что
католическая церковь противница разводов.

- Боже мой, Шнир, - воскликнул он, - не можете же вы требовать, чтобы
я, будучи католическим священнослужителем, помогал женщине упорствовать в
грехе и жить вне брака?

- А почему бы и нет? - сказал я. - Ведь вы толкаете ее на путь разврата
и супружеских измен... И если вы, будучи священником, согласны отвечать за
это - воля ваша.

- Ваш антиклерикализм меня поражает. С этим я встречался только у
католиков.

- Я вовсе не антиклерикал, не воображайте, я просто
антизоммервильдовец, потому что вы нечестно играете и потому что вы
Двуличны.

- Боже мой, - сказал он, - откуда вы это взяли?

- Слушая ваши проповеди, можно подумать, что у вас душа широкая, как
парус, ну а потом вы начинаете строить козни и шушукаться по углам в