Чтение 24–й страницы книги ~Генеральная репетиция~

Санитарка. Сосновка!..

И едва только произносит она это слово, как в окна вагона врывается
стремительный разнобой голосов:

- Яички каленые, яички!..

- Варенец, варенец!

- Покупайте яблочки, братья и сестры! Давай-налетай, полтора рубля
штука, на десять рублей...

Но поезд, не останавливаясь, проносится мимо. Замирают вдалеке голоса.
Стучат колеса. Поскрипывает и покачивается на ремнях пустая койка над
головой Давида. Тишина.

И вдруг кто-то закричал, задыхаясь и захлебываясь слезами :

- А-а-а!.. Не хочу, не хочу!.. А-а-а!

Людмила (поспешно встала, прошла в конец вагона). Что с вами,
Гаспарян?! Успокойтесь, успокойтесь, голубчик, нельзя так... Ну, тише, тише,
тише, тише - успокойтесь!..

Рванув дверь тамбура, в вагон быстро входит Иван Кузьмич Чернышев в
белом халате.

Чернышев. Людмила Васильевна, у вас радио включено?

Людмила. Нет, товарищ начальник... А что? Письма из дома?

Чернышев. Сообщение Информбюро. Сейчас должны повторить. Я был в
третьем вагоне, там точка в неисправности - я не все расслышал! (Положил
руку Людмиле на плечо, тихо проговорил.) Держитесь, дружок! На вас лица нет!
Держитесь, прошу вас!

Людмила. Стараюсь! (Позвала.) Ариша, включи радио!

Санитарка. Письма из дома? Людмила. Сообщение Информбюро!

Санитарка включает радиорепродуктор. Тишина. Стук метронома.

Чернышев. Как Давид?

Людмила. Плохо.

Чернышев (наклонился к Давиду). Здравствуй, братец. Здравствуй,
Давид... Это я - Чернышев... Ты слышишь меня?

Людмила (после паузы). Он не слышит. Он совсем, совсем ничего не
слышит?..

Молчание. Обрывается стук метронома. Слышен голос диктора :

- От Советского Информбюро. В последний час! Сегодня, шестнадцатого
октября, наши войска, прорвав глубокоэшелонированную оборону противника,
перешли границы Восточной Пруссии и овладели рядом крупных населенных
пунктов, в том числе стратегически важными городами Гумбиннен и Гольдап...
Наступление продолжается!

Загремел торжественный марш.

Чернышев (взмахнул рукой). Товарищи! Вот... Вот... Вот, что мы сделали!
(У него перехватило дыхание.) Я поздравляю вас?.. Вот... Вот, что мы с вами
сделали, дорогие мои!..

Гремит марш. Постукивают колеса. Протяжно гудит поезд.

Занавес

ЧЕТВЕРТАЯ ГЛАВА

...В конце третьего действия что-то случилось с занавесом.

Он закрывался медленно, судорожными рывками, и в еще темном зале мне
послышалось, что кто-то всхлипывает. Я помнил остроту Генриха Гейне, что
читателя или зрителя легче всего заставить плакать - для этого достаточно
обыкновенной луковицы.

Но после того, как в течение целых трех действий на лицах этих зрителей
в этом зале не отразилось ровным счетом ничего, мысль о том, что кого-то из
них все-таки прошибла слеза, доставила мне минутное горькое удовлетворение.

Впрочем, когда занавес наконец закрылся и в зале включили свет,
оказалось, что я ошибся. Никто и не думал плакать. Просто бутылочную
начальницу окончательно расхватил насморк.

Отсморкавшись и с достоинством запихав платочек в рукав, она обернулась
к Солодовникову и сказала с искренним огорчением:

- Как это все фальшиво!.. Ну, ни слова правды, ни слова!..

И тут я не выдержал!

Бешенство залило меня, как озноб, и, уже не помня себя, я проговорил
отчетливо и громко:

- Дура!

Жена вцепилась мне рукою в плечо.

Бутылочная и кирпичная внимательно, словно хорошенько запоминая на
будущее, посмотрели на меня, кирпичная сокрушенно покачала головой, а
бутылочная совершенно неожиданно улыбнулась.

...Дней через десять мы будем сидеть с нею вдвоем в ее служебном
кабинете на Старой площади, в здании ЦК КПСС.

Уступив настояниям Олега Ефремова, который бессмысленно продолжал
надеяться, что еще можно что-то спасти, - я позвонил бутылочной и попросил
разрешения придти к ней побеседовать.

Как ни странно, она чрезвычайно охотно согласилась на свидание. И даже
без обычного чиновного - позвоните на будущей недельке. Нет, она сказала:

- Приходите, пожалуйста. Завтра вам удобно?

- Да.

- Ну, давайте завтра.

И вот мы сидим с нею вдвоем в ее служебном кабинете. Очень, как
выражаются в пивных, культурно сидим. Соколова за столом, в кресле, я
напротив, на стуле. За окном - серенький зимний день. Бесшумно падает мелкий
снежок. И вообще вокруг как-то удивительно, почти неправдоподобно тихо. Так
уж положено в этом здании - говорить негромко, по коридорам ходить чуть ли
не на цыпочках. Здесь не смеются и не балагурят, здесь даже телефонные
звонки звенят настороженноприглушенно.

Здесь сердце и мозг страны, здесь ее святая святых?

И в этой святой святых я услышал такие слова - доверительно
наклонившись ко мне через стол, округлив маленькие бесцветные глазки,
Соколова сказала:

- Вы что же хотите, товарищ Галич, чтобы в центре Москвы, в молодом
столичном театре шел спектакль, в котором рассказывается, как евреи войну
выиграли??. Это евреи-то!

Я сделал неуверенный протестующий жест, но Соколова строго сказала:

- Нет, вы обождите, вы не перебивайте меня? Вы ведь ко мне пришли,
чтобы мое мнение выслушать, верно? Вот я вам его сейчас и выскажу!

Она побарабанила пальцами по столу:

- Еврейский вопрос, Александр Арка-ди-е-вич, - она необыкновенно
тщательно, по слогам, выговаривала мое отчество, - это очень сложный вопрос?
К нему, знаете ли, с кондачка подходить нельзя. В двадцатые годы - так уж
оно получилось, - когда русские люди зализывали, что называется, раны,
боролись с разрухой, с голодом - представители еврейской национальности, в
буквальном смысле слова, заполонили университеты, вузы, рабфаки... Вот и
получился перекос? Возьмите, товарищ Галич, к примеру - кино...

Она сделала паузу и, понизив голос, почти шепотом проговорила:

- Ведь одни же евреи!

Она снова повысила голос и почти в упор спросила меня:

- Должны мы выправить это положение? И сама, не дождавшись моего
ответа, твердо сказала:

- Должны! Обязаны выправить! Вот, говорят - я сама слышала - будто мы,
как при царском режиме, собираемся процентную норму вводить!.. Чепуха это,
поверьте!.. Чепуха, если еще не хуже! Никакой процентной нормы мы вводить не
собираемся, но...

Она погрозила пальцем какому-то незримому оппоненту:

- Но, дорогие товарищи, предоставить коренному населению
преимущественные права - это мы предоставим! Хотите, обижайтесь на нас,
хотите, жалуйтесь, - но предоставим!..

...Так впервые, зимою 1958 года, во вполне дикарском изложении
бутылочной Соколовой - инструктора Центрального Комитета Коммунистической
партии Советского Союза - я услышал о теории "национального выравнивания".

Впоследствии, в целом ряде выступлений, статей и даже в докторской
диссертации преподавателя Горьковского университета, некоего Мишина -
напечатанной, кстати, отдельной книгой в семидесятом году под названием
"Общественный прогресс", - теория эта получит свое вполне наукообразное
оформление. Впрочем, от наукообразия дикарская суть этой теории не
изменится. Это будет все то же вечное - "Бей жидов, спасай Россию!", все то
же стремление к созданию гетто - правда, нового типа, этакого
интеллектуального гетто, которое оградит наши больницы и институты, наши
издательства и редакции, наши киностудии и театры от проникновения в них
представителей сионистской пятой колонны.

После шестидневной войны и разрыва дипломатических отношений с Израилем
обо всем этом заговорят уже не стесняясь, в полный голос, открытым текстом.

...А Соколова, покончив с вводной частью, перешла, наконец,
непосредственно к моей пьесе.

- Вот у вас, товарищ Галич, есть там сцена в санитарном поезде... Я
сказала, что в ней все фальшиво, а вы меня за это "дурой" обругали!

Я снова попытался сделать не слишком искренний протестующий жест, и
Соколова снова не дала мне возразить: