освещенные окна висят в черноте, огни справа, огни слева.
Впереди меня колышется большая волосатая спина Джона Брея.
Белизна ее светит сквозь волосы и ночь. Где-то перед ним
сбегает вниз Ненси. Смех ее прыгает по камням, отскакивает от
невидимых стен невидимых домов. И вдруг впереди огромная теплая
темнота. Она еле слышно дышит. Затаилась или спит. Это океан. Я
скидываю полотенце и сандалии в общую кучу. Тонкий песок пляжа
хранит дневную жару. Я подхожу к океану, трогаю его ногой,
вступаю, иду. Я вхожу в него по пояс. Отличный этот Индийский
океан. Джон Брей погружается в него, как корабль со стапелей. К
нам бежит Ненси. - Вода вокруг ее тела светится. Я загребаю
рукой, и у меня вода начинает вспыхивать, там что-то
разбудилось, переблескивается. Мы плывем, оставляя за собой
светящийся след. Мы забираемся в океан, касаемся кромешной дали
его, той, где острова, бури, теплоходы, кораблекрушения, акулы.
Ненси объясняет, что ночью акул у берега нет, они уходят спать,
разве что какая-нибудь загулявшая... Лица Ненси не видно. И у
Джона не видно лица. Мы как в черных масках. Поэтому говорим
что взбредет в голову. Ненси хочет показать мне Южный Крест. Я
с трудом понимаю ее. Она не умеет говорить медленно. Она не
может повторять одно и то же. Вероятно, речь ее выглядит так:
видишь - Центавр, так вот Крест - часть созвездия. Прямо над
тобой. Крест, ну Христа распяли. Евангелие. Смешно, как ты мог
подумать, конечно, я атеистка. Левее Млечного Пути. Молоко,
понимаешь? Дорога, понимаешь? Автомобиль. Да никуда мы не
поедем. Джон, я замучилась с ним.
Креста, и я увидел наверху четыре звездочки. Ничего особенного
в них не было. Звездочки, каких тысячи. Просто им повезло в
смысле расположения. Вот про них и насочиняли, сотни лет
сочиняют стихи и песни.
созвездиями заколыхался надо мной. Я плыл среди них, между
Скорпионом, Стрельцом, Павлином, мне вспомнилась школьная карта
в нашем кабинете астрономии и прекрасные слова: Орион, Козерог,
Водолей, Знаменосец. Они все были где-то здесь, под рукой, их
надо было лишь соединить линиями, нарисовать Козерога и
Водолея. Фантазия первых астрономов - они были просто пастухи,
это я тоже помнил из школы, - фантазия их сохранялась
тысячелетия. Они сочиняли на небе звездами - самым стойким из
всех материалов, какие я знаю.
пространстве Вселенной. Только океан мог что-то уследить в
жизни звезд. Часы внутри меня остановились. Тиканье их умолкло.
Тело мое плыло и плыло в этой теплой невесомости, пока я не
увидел даль огней на берегу. Куда мне возвращаться - я понятия
не имел. И пока я добирался к берегу, я уже знал, что потерял
Ненси и Джона. Я шел по пляжу, кричал и прислушивался. Никто не
отвечал. Я не представлял себе, в какой стороне дом Ненси, как
искать его. Я был один на берегу Австралии, голый человек,
приплывший из океана. А может, это была не Австралия?
Я ненавижу песок, покорность песка, равнодушие песка, его
беспамятность, его мертвость. Нет ничего мертвее песка. Он не
способен ни к чему, кроме уничтожения. Песок - это смерть, это
враг всякой жизни.
Длинные сараи тянулись вдоль обочины. Потом сад. Потом
коттеджи. Там горели торшеры, были окна, где голубовато
пульсировали телеэкраны. Был ли это тот самый поселок или
другой, огни тянулись вдоль всего побережья. Редкие прохожие -
они не оглядывались на меня, не удивлялись. За низкой оградой
горели костры. Мужчины и женщины бродили, грелись, чинили
полосатые паруса. Многие были, так же как и я, в одних трусах,
в купальниках. Я толкнул калитку и вошел во двор, - никто не
обращал на меня внимания. Я ничем не отличался от них. Я
протянул руки к костру, - можно было подумать, что здесь
пристанище для тех, кто вышел из моря. Мне хотелось думать, что
сюда приходят люди из океана, голые, заблудившиеся люди. Я
грелся вместе со всеми, слушал их песни, я мог бы лечь тут
спать на циновке. Пока я молчал, я был неотличим. Смуглые
девушки сидели на корточках у огня. Раскачиваясь, они тихо
пели. Бородатый парень сыпал чай в котелок. Над пламенем,
вертясь, пролетел бумеранг. Двое мальчиков танцевали вокруг
ошалелого от света и шума кролика. Девушка с белой доской
серфинга на плече улыбалась. Она осмотрелась, с кем бы
поделиться своей улыбкой, встретила мой взгляд и подарила
улыбку мне. Это был прекрасный подарок. Мне как раз сейчас не
хватало улыбки, и я с ней пошел в темноту.
мимо перевернутых смоленых шлюпок, развешенных сетей, мимо
бочек, грузовиков, мачт с высокими красными огнями. Шоссе жирно
блестело гибкой лентой. Неоновые буквы освещали бензостанцию.
Кудрявый золотой баран горел над ней. Голый, я шел по шоссе.
Неоновые отсветы тонули в темной глубине асфальта. Машины
обгоняли меня. Мокрые следы тянулись за мной. Они быстро
исчезали, высыхали. Я отпрыгнул в темноту на обочину. В машине
ехала женщина. Она видела несколько следов босых ног перед
собою. Следы начинались посреди шоссе и обрывались. Несколько
следов. Как будто кто-то спустился сверху, прошелся по шоссе и
опять взлетел. Машина проехала. Мне было обидно, что никого не
заинтересовала странность. Никто не хотел удивляться одинокому
следу на асфальте. Я стоял под эвкалиптом и смотрел на этот
последний высыхающий след. Представлял себе огромный пустынный
пляж, океан, солнце и посреди отмели на плотном песке тяжело
вдавленный один след одной босой ноги. Необъяснимость этого
пугала.
жизнь начиналась сначала, с ничего, как будто я только что
родился и все мои чувства воспринимали окружающие в новинку. Не
было ни памяти, ни тревоги, я еще ничего не знал, я еще не был
ни в каких других путешествиях, у меня еще нет биографии.
исчезли все заботы, планы, расписания, напряженная готовность
ко всяким вопросам, страх, что не успею записать, запомнить
имена, даты, всевозможные истории, куда ходили, что делали...
Все это стало ерундой-ерундистикой, сгинуло.
стоило ни о чем беспокоиться. Если бы я заблудился нормально,
то есть имея деньги, документы, одетый, то, конечно, я бы
пытался куда-то звонить, что-то выяснять, подумал бы о ночлеге.
Но на мне были только мокрые трусы. И что я мог сказать
прохожим на своем ужасном английском языке? Все это я соображаю
теперь, а тогда я даже не размышлял на эту тему.
большим холлом, вместо стола там стойка, наподобие бара, в
холле остались все, кто не пошел купаться, они сидели в
креслах, пили кофе, трепались, ожидая нас. Может, искали,
волновались. И это меня тоже не трогало. Оно перестало иметь ко
мне отношение. Оно отделилось от меня, вернее я отделился от
всего, что со мной было до сих пор, осталось лишь то, что со
мной, - вот эти ноги, руки и мотивчик, который я высвистывал.
Никаких должностей, положения, только то, что я умею. Сейчас я
не понимаю, как же я не испугался. Я пытаюсь как-то оправдать
себя и понять то счастливое состояние. Я шлепал по шоссе,
наслаждаясь прохладой, и свистел и пританцовывал. Кто-то
древний высвободился из моей оболочки, распрямился в своем
натуральном естестве и, торжествуя, убегал от всего нажитого. В
темноте белели эвкалипты, светлые, оголенные стволы их,
причудливо перекрученные, появлялись как призраки. Процессия их
следовала за мной вдоль шоссе, заламывая руки, кланяясь,
изгибаясь узловатыми туловищами. Ветви со вздутыми бицепсами
тянулись к небу.
созвездие. Я все видел и чувствовал: запахи, спутанные ночью
краски, легкие звуки, я жил наибольшей полнотой ощущений, какая
была у меня в детстве с готовностью принимать все окружающее,
удивляться красоте и странностям мира. Это было начисто забытое
состояние.
Давным-давно я разучился так жить. Гулять я ходил чтобы
проветриться. Ездил - за впечатлениями. Смотрел то, что мне
надо было увидеть или узнать. Я отвык просто пойти в лес, как в
детстве, мне нужна была какая-то цель - собирать грибы,
охотиться или пройти сколько-то километров. А было время, когда
я мог бродить часами, воображать, смотреть, не стараясь ничего
запомнить, записать, чтобы потом использовать. Я ходил по лесу
и чувствовал себя путешественником, заблудившимся в какой-то
неведомой стране. Я пробирался к капиталистам и готовил там
Акунин Борис
Контровский Владимир
Ильин Андрей
Круз Андрей
Роллинс Джеймс
Елманов Валерий