Чтение 24–й страницы книги ~Заводной апельсин~

что сейчас не время, но я должен попытаться снова, а потом все заухмылялись,
захихикали и пропали, жаркий всеозаряющий свет стал холодным, и вот я уже
снова сижу как сидел за столом перед пустым стаканом и чуть не плачу оттого,
что единственный выход, похоже, это смерть.

Да, понял я, вот оно, вот что мне надо сделать, но как это сделать, я
не знал, потому что прежде об этом никогда не думал, бллин. В мешочке с
личным имуществом у меня была моя опасная britva, но при первой мысли о том,
как я проведу ею по своему телу, вжжжжжик, и хлынет красная-красная кровь,
меня охватила ужасная тошнота. Нужно придумать что-нибудь ненасильственное,
отчего я просто вроде как мирно усну, и не станет вашего скромного
повествователя, не будет он больше никому мешать. Я решил, что, может быть,
стоит сходить в публичную biblio за углом да поискать книжку там про
какой-нибудь безболезненный способ расстаться с zhiznnju. Я представил себя
мертвым, представил, как все меня будут жалеть -- па, ма и этот voniutshka
Джо, который занял мое mesto, а кроме того, доктор Бродский и доктор Браном,
и тот нутряных дел министр и всякие прочие. И хвастливое подлое
правительство тоже. С тем я и выкатился на улицу, на зимнюю стужу, а времени
было уже за полдень, к двум часам уже -- это я понял, увидев большие часы на
башне, так что в otklutshke я, оказывается, был дольше, чем мне казалось, --
крепенькое мне дали молоко-плюс! Я прошел по бульвару Марганита, свернул на
Бутбай-авеню, опять за угол и вот наконец biblio. То была поганенькая
развалюха, куда я вряд ли заходил хоть раз с тех пор, как мне минуло лет
шесть от роду; она делилась на два зала: один -- чтобы брать книги на дом,
другой -- чтобы читать их прямо здесь, весь заваленный газетами и журналами
и пропахший старичьем -- особой такой vonnju старости и нищеты. Kashki
толклись у стеллажей по всей комнате, сопели, рыгали, разговаривали сами с
собой, печально перелистывали газетные страницы либо сидели за столами,
притворяясь, будто читают журналы, причем некоторые спали, а кое-кто даже
громко храпел. Сперва я вроде как забыл, зачем пришел, а потом меня как
стукнуло, что ведь пришел-то я поискать какой-нибудь безболезненный способ
сыграть в ящик, и я направился к картотеке. Книг оказалось множество, бллин,
но, по названиям судя, вряд ли хоть одна из них годилась в дело. Одну
медицинскую книжку я все же выписал, но когда я раскрыл ее, оказалось, что
там полно рисунков и фотографий всяких uzhasnyh ран и болезней, и меня опять
слегка затошнило. Так что я отложил ее и взял огромный том Библии, решив,
что хоть она, может быть, даст мне кое-какое утешение, как бывало в добрые
старые времена в Гостюрьме (не такие уж добрые, да и не старые, но теперь
мне казалось, что тюремная жизнь была когда-то очень давно), взял и поплелся
за стол читать. Однако все, что я там обнаружил, это распри и ругань евреев
с евреями да избиения всех до седьмого колена, и мне снова стало
тошнехонько. Тут уж я чуть не расплакался, а сидевший напротив меня kashka
заметил и говорит: -- Что случилось, сынок? В чем дело? -- Жить не хочу --
ответил я. -- Надоело, все надоело. Жизнь эта у меня уже во где сидит!

Мой сосед по столу сказал: "Тшшшшшшшшш! ", не отрываясь от журнала, где
он, как bezumni, разглядывал какие-то большие геометрические построения.
Что-то в нем показалось мне знакомым. А тот, другой kashka, и говорит:

-- Ну-ну, такой молодой! Зачем же, ведь у тебя еще все впереди!

-- Ага, -- сказал я горестно. -- Впереди, как две фальшивых sisski. --
Сосед по столу снова сказал: "Тшшшшшшшш! ", на сей раз обернувшись, и нас
обоих словно током ударило. Я понял, кто это. А он. и говорит, да так
громко:

-- Никогда не забываю очертаний, ей-богу! Любые очертания запоминаю
накрепко. Даже столь мерзкие, как у твоей свинской рожи, гад, ну наконец-то
ты мне попался!

Кристаллография, вот оно что. Та самая книга, которую он тогда нес из
biblio. Искусственная челюсть -- хрусть-хрусть. Пиджак -- хрясь -- и в
клочья. Книжки его все vrazdryzg, и все по кристаллографии. Ну, думаю, пора
отсюда в темпе сматываться, бллин. Однако этот kashka был уже на ногах и
поднял bezumni kritsh на весь зал, так что все полудохлые kashki со своими
газетами и журналами аж встрепенулись.

-- Держите его, -- кричит, -- это тот самый малолетний подонок, который
порвал мне книги по кристаллографии, редкие книги, таких теперь днем с огнем
не сыщешь! -- Экий ведь shum поднял, прямо bezumni. -- Подлый трус, типичный
малолетний преступник! -- кричит. -- Он здесь, он среди нас, теперь никуда
не денется! С бандой таких же своих приятелей он избивал меня, пинал и
топтал ногами. Раздел меня и разломал мою вставную челюсть! Они хохотали,
когда я стонал и истекал кровью! Погнали меня домой голого и растерзанного!

Как вы знаете, все было не совсем так. Кое-какую одежду мы ему
оставили, он был не совсем nag.

Я кричу в ответ:

-- Это же два года назад было! Меня за это наказали уже! Я теперь
научился! Сюда поглядите, вот мой портрет в газете!

-- Наказали, говоришь? -- сказал один, вроде как из отставных военных.
-- Да таких, как ты, уничтожать надо. Морить, как крыс! Наказали, как же!

-- Ну хорошо, хорошо, -- все еще Пытался урезонить их я. -- У всех есть
право на собственное мнение. Но я прошу вас меня простить, всех прошу, а мне
идти надо. -- И я попытался покинуть это pribezhistshe bezumnyh kashek.
Аспирин, вот что мне было нужно. Сто таблеток аспирина съешь, и kranty.
Продается в любой аптеке. Но любитель кристаллографии закричал:

-- Не упускайте его! Мы ему сейчас покажем "наказали", мерзкая
малолетняя скотина! Бейте его! -- И хотите верьте, хотите нет, бллин, двое
или трое старых истуканов, каждый этак лет под девяносто, схватили меня
трясущимися rukerami, причем меня чуть не выворачивало от болезненной
старческой voni, которая исходила от этих полутрупов. Любитель
кристаллографии повалил меня и пытался давать мне маленькие слабые toltshoki
в litso, а я силился высвободиться и смыться, но старческие rukery держали
меня крепче, чем можно было себе представить. Потом и другие kashki,
отделяясь мало-помалу от стендов с газетами, заковыляли ко мне, чтобы вашему
скромному повествователю не показалось мало. И все кричали что-то вроде:
"Убей его, топчи его, по зубам его, по роже! " и прочий kal, но меня-то не
проведешь, я понимал, в чем дело. Для них это был шанс отыграться за свою
старость, отомстить молодости. А другие повторяли: "Бедный старина Джек, он
ведь чуть не убил старого Джека, свинья такая! " и тому подобное, словно это
было чуть не вчера. Хотя для них-то это вроде как вчера и было. Я оказался
посреди волнующегося моря из старых voniutshih тел, kashki тянулись ко мне
слабыми ручонками, норовили зацепить когтем, кричали и пыхтели, а этот мой
кристальный drug бился впереди всех, выдавая мне toltshok за toltshokom. А я
не осмеливался ничего предпринять, ни единым движением им ответить, бллин,
потому что мне лучше было, чтобы меня били и терзали, чем снова испытать
ужасную тошноту и боль, хотя, конечно же, сам факт происходящего насилия
заставлял тошноту выползать откуда-то из-за угла, как бы в раздумье, то ли
наброситься на меня в открытую, то ли скрыться обратно.

Тут появился библиотекарь, довольно молодой еще vek, и закричал:

-- Что тут происходит? Прекратите немедленно! Это читальный зал! -- Но
никто на него не обращал внимания. Тогда библиотекарь сказал: -- Ладно,
звоню в полицию. --- И тогда я заорал что есть мочи, никогда в жизни я так
неорал:

-- Да! Да! Да! Сделайте это, защитите меня от этих чокнутых стариков!

Я решил, что библиотекарь, который явно не рвался принять участие в
избиении, вызволит меня из когтей этих старых безумцев; он повернулся и ушел
в свою конторку или где там у него стоял телефон. Старики к этому моменту
уже изрядно выдохлись, и я мог бы левым мизинцем их всех раскидать, но я
позволял держать себя, лежал спокойно, с закрытыми глазами, терпел их слабые
toltshoki в litso и слушал одышливые старческие голоса: "Мерзавец,
малолетний убийца, хулиган, вор, убить его мало! " Потом мне достался такой
болезненный toltshok в нос, что, сказав себе "ну вас к черту", я открыл
глаза и стал биться по-настоящему, так что вскоре без особого труда вырвался
и кинулся в коридор. Но старичье, Чуть не помирая от одышки, кинулось толпой
следом, грозя вновь поймать вашего скромного повествователя в свои
трясущиеся звериные когти. Меня снова свалили на пол и начали пинать, а
потом донеслись голоса помоложе: "Хватит вам, ладно, прекратите", -- и я
понял, что прибыла полиция.

3

Состояние у меня было, бллин, полуобморочное, виделось все нечетко, но
мне сразу показалось, что этих ментов я где-то уже видел. Того, что вывел
меня, приговаривая "ну-ну, ну-ну", за дверь публичной biblio, я не знал
вовсе, мне только показалось, что для мента он что-то больно уж молод. Зато
двое других со спины показались мне смутно знакомыми. Они с явным
удовольствием вклинились в толпу kashek и принялись охаживать тех плетками,
покрикивая: "А ну, драчуны! А ну, вот, будете знать, как нарушать
спокойствие в публичном месте, паршивцы этакие! " Одышливо кашляющих и еле
живых kashek они загнали обратно в читальный зал и, все еще хохоча и радуясь
представившемуся им развлечению, повернулись ко мне. Старший из двоих
сказал:

-- Так-так-так-так! Неужто коротышка Алекс? Давненько не виделись,
koresh. Как жизнь?

Я был чуть не в обмороке, форма и shlem мешали понять, кто это, но
litso и голос казались очень знакомыми. Тогда я поглядел на второго, и тут
уж, когда мне бросилась в глаза его идиотская ухмылка, насчет него сомнений
не возникло. Тогда, все больше и. больше цепенея, я вновь оглянулся на того,
который так-такал. Им оказался толстяк Биллибой, мой заклятый враг. А другой
был, разумеется, Тем, мой бывший друг и тоже в прошлом враг толстого kozliny
Биллибоя, а теперь мент в форме и в шлеме и с хлыстом для поддержания
порядка. Я сказал: -- Ой, нет.

-- Ага, удивился! -- И старина Тем разразился своим ухающим хохотом,
который я так хорошо помнил: -- Ух-ха-ха-ха!

-- Не может быть, -- вырвалось у меня. -- Этого же не может быть. Я не
верю!