Чтение 24–й страницы книги ~Похитители красоты~

называется наша мыза? "Сухоцвет". Так назвали ее пастухи, когда здесь еще
пасли стада. Вообще-то это растение, иначе говоря, бессмертник. Слово
понравилось нам, показалось знаком судьбы. Вот мы и сделали "Сухоцвет"
темницей, в которой прекраснейшие из прекрасных вянут и сохнут как цветы,
заложенные в книгу. Никакого насилия к нашим гостьям, а сейчас у нас
преимущественно женщины, мы не применяем. Похищаем мы их за сотни
километров отсюда, ни с кем из нас они никогда не виделись, даже словом не
перемолвились. Мы сжигаем их одежду, уничтожаем документы, расплавляем
украшения, какова бы ни была их ценность. Здесь отменяются законы и
упраздняются права - до тех пор, пока они не станут такими же людьми, как
все.

Их камеры - стены там с мягкой обивкой, в каждой есть откидная койка и
умывальник - находятся под постоянным наблюдением с помощью
видеоаппаратуры. Увы, мы не в состоянии держать больше двух пансионерок -
нас слишком мало. Мы - лишь скромные кустари-одиночки, как здешние
часовщики - знаете, их много в окрестных долинах по обе стороны границы.

Стейнер умолк. Мне это не нравилось. Я боялся темноты, подземелья,
этих застенков. Я ждал, но он не спешил продолжать. Когда он говорил, мне
было спокойнее. Пока распинается, кипятится, хоть не тронет. А теперь я
слышал только его прерывистое дыхание - ну как ему стукнет в голову ни с
того ни с сего наброситься на меня?

- И что же, этого достаточно, чтобы они состарились?

- Ишь, какой нетерпеливый! Не спешите, юноша, всему свое время! Наши
узницы не общаются ни между собой - их разделяет широкий слой земли, ни с
кем-либо из нас. Если нам случается входить в камеры, мы закрываем лица. Ни
одна не знает, почему она здесь, где находится тюрьма, в чем ее вина и
долог ли срок наказания. Мы окружаем их стеной безмолвия, и эффект это дает
потрясающий: ведь поговорить хотя бы с тюремщиком - все-таки какое-никакое
общение. Здесь же им остается лишь бесконечный монолог в пустоту. За все
месяцы, проведенные у нас, они не видят ни одного человеческого лица, не
слышат ни единого слова. Они лишены прогулок, света, пищи для ума, звуков -
и зеркала. Единственное, что у них есть, - часы на потолке камеры, но это
часы с разлаженным механизмом: стрелки мчатся во весь опор, минуты проходят
как секунды, часы как минуты, а сутки как часы. Этот бег стрелок, как на
секундомере, отсчитывающем сотые доли секунды на спортивных состязаниях,
олицетворяет их стремительный распад. И ничто не должно отвлекать узниц от
быстротекущего времени, которое делает свое дело. Время уничтожает их - вот
для чего они отбывают наказание в этом горном мавзолее, где мы хороним
красоту, словно радиоактивные отходы под водами океана.

- И как, действует?

Я ляпнул очередной дурацкий вопрос. Любопытство пересилило страх.

- Поверьте, как нельзя более эффективно. Изоляция, оторопь от
внезапного заключения, контраст с весельем и утехами прежней жизни - все
работает на разрушение. Совсем недавно они строили планы, готовились кто к
каникулам, кто к учебе, кто к помолвке. И вот они в наших катакомбах,
откуда ни одна не выйдет прежней. Красота - лишь миг в вечности, рано или
поздно время все равно разрушит ее. Мы лишь ускоряем процесс. Знаете, люди
иногда, пережив утрату или удар, седеют за одну ночь. Нечто подобное
происходит и с нашими протеже: пройдя курс небытия, они выходят
постаревшими на двадцать - тридцать лет. Никаких ультрафиолетовых лучей,
никакой химии - вполне достаточно одиночного заключения. Старость падает на
них хищной птицей. Заснув молодыми, они просыпаются шестидесятилетними.
Когда потери становятся, на наш взгляд, необратимыми - обычно на это уходит
от полутора до двух лет, - мы выпускаем их на волю, очень далеко отсюда, в
безлюдной местности, ночью и с завязанными глазами. Они ничего не понимали,
когда их бросили в тюрьму, и не больше понимают, оказавшись на свободе. На
свежем воздухе от них попахивает плесенью, затхлостью богадельни, прокисшим
временем. А в карман мы им суем маленькое зеркальце. И вот наша Венера
глядит на себя и видит отражение Мафусаила. Этот последний удар их
доканывает: они не узнают себя. И обретенная свобода им не в радость, ибо
свою темницу они обречены носить в себе - темницу уродливой старости.

Стейнер включил свет. Лицо его было пурпурным, почти малиновым;
скользнув по мне тревожным взглядом, он одним прыжком пересек кабинет и
уселся за компьютер. Пальцы его забегали по клавиатуре на диво проворно,
клавиши зацокали приглушенным галопом.

- Мне кажется, скепсиса в вас поубавилось, Бенжамен, я не ошибся?

Я счел за благо промолчать. Теперь, когда горел свет, я хоть мог
видеть его.

- Я, знаете ли, немножко медиум, работаю на интуиции. Как в невзрачной
мордашке девочки-подростка я провижу дивные черты, так и в безупречном
овале девичьего лица угадываю червоточинки, будущие изъяны, которые нарушат
его гармонию. Да, красота возводит человеческое существо в ранг
произведения искусства, но один штрих может превратить принцессу в Золушку.
Вот, смотрите.

На экране в фас и в профиль, как фотография в уголовном деле, возникло
лицо Элен. По застывшей на лице моей спутницы гримаске я узнал снимок - тот
самый, что Раймон сделал "поляроидом" сегодня утром у крыльца. Цвета
немного поблекли. Стейнер поместил мою Элен в свой банк данных!

- Снимок неважный, ваша подруга была не в лучшей форме, но все равно
она очень хороша.

Он взял лист бумаги и мягкий карандаш, провел несколько штрихов.

- А теперь, глядя на это моментальное фото, я набросаю вам портрет
будущей Элен - какой я представляю ее лет через тридцать. У нее старость
затронет в первую очередь рот и щеки. Левый край губ сместится к уху, и лет
в пятьдесят вот здесь образуется ямка. Губы потрескаются, утратят нынешний
округлый контур, подожмутся, а подбородок, наоборот, выдвинется вперед.

Он поглядывал то на экран, то на бумагу, время от времени стирая
что-то ластиком на конце карандаша.

- Заметьте, в человеческом теле сдает не все сразу. Первой стареет
кожа, теряя упругость. У Элен она сморщится, пойдет складками. Щеки
ввалятся, отчетливее проступят скулы, и лицо сузится. Гармонии черт как не
бывало - нос сразу покажется длинным, глаза запавшими. Взгляд утратит живой
огонек. Вот, я почти закончил: сейчас подчеркну складки, заострю черты, тон
кожи потемнее, седина... Ну, что скажете?

Передо мной было женское лицо, почти точная копия матери Элен на
фотографиях, сделанных незадолго до ее смерти, - ей тогда было под
шестьдесят.

- Испугались, а? Бьюсь об заклад, что это вылитая ее мамаша! Когда
наши гостьи возвращаются домой, матери шарахаются от них в ужасе. Им будто
являются их собственные двойники. Причем дочки, превратившись в седые
мумии, говорят прежними девичьими голосами. Этот контраст делает их
особенно отталкивающими. Даже если они обращаются к властям, никто не
принимает их всерьез. Результат - психиатрическая клиника, или же близкие
прячут их, как постыдную семейную тайну; так после нашей тюрьмы они снова
оказываются в заключении.

Я был ошарашен. И все же один вопрос вертелся у меня на языке: мне
хотелось - если бы я решился - попросить Стейнера таким же манером
нарисовать меня, каким я буду через двадцать лет. Наверно, он уловил мое
замешательство, потому что глаза его весело блеснули.

- Я вижу, вас зацепило, Бенжамен. Вы считаете меня чудовищем, но тема
вам интересна, не отрицайте.

В каком-то лихорадочном возбуждении он вскочил, взял с полки толстый
альбом в пластиковом футляре, положил на стол.

- Да сознают ли они, все эти девицы, как мы их осчастливили? Сбросить
кабалу имиджа, диктат моды, не краситься, не следить за весом, не быть
игрушками для мужчин... Хотели же они, чтобы их любили ради них самих? Вот
им и шанс!

Он придвинул табурет поближе к моему креслу и открыл альбом.

- Когда у нас появляется новенькая, я рисую ее будущее лицо, а потом
сравниваю оригинал с моим наброском. Здесь все наши прелестницы за
последние пять лет с указанием роста, возраста и антропометрических данных.
На странице слева - исходный материал, в центре - мой рисунок, а справа
фотография, сделанная два года спустя, Можете убедиться, я редко ошибаюсь.

Стейнер ничего не таил, напротив, он был горд собой, чуть ли не
похвалы ждал: вот, мол, я каков. Собрание его трофеев с виду походило на
порто-фолио манекенщиц, но зрелище это было жуткое. Наклеенные на картон
лица рассказывали скорбную повесть; я видел разрушение, будто ускоренным
темпом прокручивалась лента в кино: все они состарились, не успев созреть,
на всех застыло одно и то же выражение растерянности и ужаса, да еще эта
мертвенная бледность - так бледны могут быть только люди, которые года два
не видели солнечного света. Это были не благородные старческие черты,
вылепленные самой жизнью, а враз осевшие, сморщившиеся, как проколотый
воздушный шарик, лица. Кожа не успела ни поблекнуть, ни покраснеть, ни
растрескаться, как должно. Вот снимок, рядом второй - какой недуг их всех
поразил? Беспощадная язва разъела белоснежный мрамор этих лиц, раздробила
на осколки, превратив в мозаику дивные статуи. Стейнер не скупился на
комментарии, переворачивая страницы и демонстрируя мне череду живых
покойниц, двадцатилетних бабушек, чья единственная вина была в том, что они
родились красивыми. Была там, в конце, и Рэчел, последняя на сегодняшний
день, - такая прелестная, совсем юная, она вся будто светилась изнутри.
Круглое личико и удивленно-голубые глаза лучились простодушным счастьем и
добротой. Из прошедших через этот ад американка пострадала больше всех, она
стала совершенно неузнаваемой. Я не выдержал и охнул:

- Но почему, почему...

- Что - почему! Идиот! - Стейнер вдруг грохнул кулаком по столу. -
Битый час я вам толкую, сколько можно? Я подвергаюсь недопустимой агрессии,
я вынужден защищаться, вот почему.

В следующее мгновение он как с цепи сорвался, озверел, да и только:
зарычал, засучил ногами, лицо пошло лиловыми пятнами.

- Серная кислота, Бенжамен, серная кислота - вот чего они заслуживают!