Чтение 24–й страницы книги ~Призрак Александра Вольфа~

Его положение было безвыходным. За последнее время его деятельность стала
особенно бурной, грабежи следовали за грабежами, и в полиции, наконец,
подняли на ноги всех, от кого можно было ожидать какой-нибудь помощи в его
деле. Женщина, из-за которой все это произошло, была женой Филипа, помощника
Пьеро. Филип был огромный мужчина, совершенный Геркулес, не боявшийся, по
его собственным словам, ничего и никого на свете, кроме своего патрона,
который был знаменит тем, что стрелял без промаха.

Эту женщину, которая недавно стала любовницей Пьеро, - я думаю, что
инспектор Жан именно поэтому и добился признаний Филипа, - я видел несколько
раз. С тем неизменным дурным вкусом, который отличал всю среду, в которой
она жила, ее прозвали Пантерой. У нее были огромные, дикие глаза синего
цвета под синими же ресницами, туго вьющиеся

---------------------------------------(1) может быть, погибнешь из-за
женщин (фр.) черные волосы, которым никогда не нужна была никакая прическа,
очень большой рот с крупными, всегда густо накрашенными губами, маленькая
грудь и гибкое тело, - и я никогда не видел более свирепого существа. Она
кусала своих любовников до крови, визжала и царапалась, и кажется, никто не
слышал, чтобы она когда-нибудь говорила спокойным голосом. Недели три тому
назад она бросила Филипа и ушла к Пьеро - и это она ответила мне по
телефону, когда я позвонил в Севр, перед тем как ехать к инспектору Жану.

Когда я вошел к нему, он сидел на стуле в своей сдвинутой шляпе. Против
него, поставив локти на колени, сидел Филип в наручниках. У него было
бледное и грязное лицо со следами засохших струй пота. От него вообще сильно
пахло потом, он был очень грузен, в комнате было душно и жарко. Жан говорил
ему:

- На этот раз довольно. Ты хорошо сделал, что был откровенным. Если бы ты
молчал, я бы недорого дал за твою шкуру. Теперь ты посидишь немного в
тюрьме, и больше ничего. Для человека с твоим здоровьем это пустяки.

Я посмотрел на Филипа, он опустил глаза. Двое полицейских его вывели.

- Я предполагаю, - сказал Жан, обращаясь ко мне, - и льщу себя надеждой,
что вы разделяете мое предположение... я предполагаю, что Пьеро спит сейчас
сном праведных. Насколько ходячие выражения бывают всегда условны! Наши
общие друзья мне звонили, что вы хотели бы поехать с нами. Не так ли?

- Да, - сказал я, - меня ждет такси.

- Мы выезжаем через пять минут. Было около семи часов утра, когда
полицейский автомобиль остановился в нескольких метрах от маленького
особняка, в котором жил Пьеро. Ставни его были затворены. Утреннее солнце,
уже горячее, освещало неширокую улицу. В этот ранний час было очень тихо.

Я остановил такси позади полицейской машины и вышел, хлопнув дверцей.
Меня давила вялая и тяжелая тоска. Я представил себе Пьеро, одного - потому
что на помощь своей любовницы он не должен был, конечно, рассчитывать в этом
закрытом и темном доме, из которого он не мог уйти. Из невысокого бокового
окна можно было, правда, выпрыгнуть в маленький садик, примыкавший к дому,
но вдоль его решетки стояли полицейские. Никакое бегство в этих условиях не
было возможно.

Полицейских было шесть человек. На всех лицах было одно и то же смешанное
выражение мрачности и отвращения. Я чувствовал, как мне казалось, что мое
лицо выражало то же самое.

Один из полицейских постучал в дверь и крикнул, чтобы отворили.

- Отойдите в сторону, - сказал Жан, - он может выстрелить.

Но выстрела не последовало. Я начал надеяться, что Пьеро, может быть,
успели предупредить. После слов инспектора наступила напряженная тишина, за
которой чувствовалось в темном доме присутствие притаившегося человека с его
страшным револьвером в руке. Его репутацию стрелка знали все полицейские.

- Пьеро, - сказал Жан, - предлагаю тебе сдаться. Ты нас избавишь от
тяжелой работы. Ты знаешь, что ты не можешь уйти.

Ответа не было. Прошла еще минута томительного молчания.

- Я повторяю, Пьеро, - сказал Жан, - сдавайся.

И тогда из этой тишины раздался голос, при первых звуках которого я
почувствовал холод в спине. Это был тот же непостижимо спокойный и
человечески выразительный голос Пьеро, который я так хорошо знал и который
сейчас казался мне особенно страшен, потому что через несколько минут - если
бы не произошло чуда - он должен был замолкнуть навсегда. И то, что в этом
голосе слышалась свежая сила молодого и здорового человека, казалось
невыносимо тягостно.

- Все равно, - сказал он. - Если я сдамся, меня ждет гильотина. Я бы
хотел умереть иначе, je voudrais mourir autrement(1).

То, что последовало за этим, произошло с неправдоподобной быстротой. Я
услышал, как затрещали ветки в саду, затем раздался выстрел и один из
полицейских, стоявших у решетки, грузно рухнул на землю. Я видел, как Пьеро
вскарабкался на эту решетку - ему мешал револьвер, который он держал в руке,
- потом спрыгнул с нее уже на улицу, и в эту секунду выстрелы

---------------------------------------(1) мне бы хотелось умереть иначе
(фр.) затрещали со всех сторон. Никто из полицейских, кроме того, который
был убит возле решетки, не был ранен, это казалось мне удивительным. Они все
бросились к тому месту, где упал Пьеро. Я понял потом, почему ни один из них
не пострадал: первая же пуля попала Пьеро в руку, в которой он держал
револьвер, и размозжила ему пальцы. Он лежал буквально в луже крови, я
никогда не думал, что у человека столько крови. Но он еще хрипел.
Полицейские стояли вокруг него. Я подошел вплотную. Что-то булькало не то в
горле, не то в легких Пьеро. Потом это бульканье прекратилось. Глаза Пьеро
встретили мой взгляд, и тогда раздался его хрип:

- Спасибо. Было слишком поздно. Я не знаю, как у него хватило силы это
сказать. Я стоял неподвижно и слышал, как стучат мои зубы от бессильного
волнения, бешенства и внутреннего нестерпимого холода.

- Вы предупредили его? - спросил меня Жан. Я молчал несколько секунд.
Пьеро дернулся в последний раз и умер. Тогда я сказал:

- Я думаю, что он бредил.

Труп Пьеро был увезен. Полицейские уехали. Двое мужчин в рабочей одежде
пришли с тачкой песка и засыпали лужу крови на мостовой. Солнце уже стояло
высоко. Я расплатился с шофером такси и пошел пешком по направлению к
Парижу.

Я не переставал ощущать душевную тошноту и тупую печаль; по временам мне
становилось холодно, хотя день был почти жаркий. На следующее утро статья о
Пьеро должна была появиться в газете. "Трагический конец курчавого Пьеро". Я
представил себе редактора и его всегда возбужденное лицо и услышал еще раз
его хриплый и отчаянный голос: - Половина успеха - это заглавие. Оно хватает
читателя. Это уж ваше дело потом не отпустить его до конца. Никакой
литературы. Понятно? - Вначале, когда я его мало знал и когда я от него
зависел, я с досадой пожимал плечами. Потом я понял, что он был по-своему
прав и что литература в газетных статьях была действительно неуместна.

Как я это делал очень часто, я вошел в первое сравнительно приличное
кафе, потребовал бумаги и кофе и, куря папиросу за папиросой, начал статью о
Пьеро. Я, конечно, не мог ее написать так, как мне хотелось бы ее написать,
и сказать в ней то, что мне хотелось бы сказать. Вместо этого я подробно
описывал солнечное утро в мирном предместье Парижа, особняки на тихих улицах
и эту неожиданную драму, которой предшествовала такая бурная жизнь Пьеро. Я
не мог, конечно, не посвятить несколько строк Пантере, воспоминание о
которой не вызывало у меня ничего, кроме отвращения. Я писал о Филипе, о
баре на Boulevard St.Denis, о биографии Пьеро, которую он мне рассказывал,
прибавляя через каждую минуту:

- Ты себе это представляешь?

Потом я вошел в телефонную кабинку и позвонил инспектору Жану:

- Вы не узнали ничего нового?

- Ничего особенного. Пантера, впрочем, уверяет, что сегодня рано утром ей
кто-то телефонировал и настаивал, чтобы она предупредила Пьеро.

- Почему же она этого не сделала?

- Она говорит, что Пьеро вернулся домой буквально за минуту до того, как
мы приехали.

- Это мне кажется неправдоподобным, слишком уж удивительное совпадение. Я
даже не знаю, стоит ли упоминать об этом в статье. Кстати, ваша роль там
подчеркивается особенно. Нет, нет, я не мог это обойти молчанием.

Я повесил трубку, задумался на несколько минут и, преодолевая отвращение,
прибавил четыре строки о "таинственном телефонном звонке".

Когда я кончил статью и отвез ее в редакцию, было уже около двенадцати
часов дня. Я так скверно себя чувствовал, то состояние угнетенности, которое
я испытал еще ночью, во время бессонницы, так усилилось, что я почти не
замечал ничего происходившего вокруг меня. По привычке, не думая ни о чем,
кроме этого тягостного чувства, я вошел в небольшой ресторан, недалеко от
Boulevard Monmartre. Но едва я взял в рот первый кусок мяса, я вдруг увидел
перед собой труп Пьеро, и в эту секунду мне буквально ударил в нос тот
сильный запах пота, который исходил от Филипа в конце его допроса. Я сделал
необыкновенное усилие, чтобы удержать мгновенный позыв к рвоте. Потом я
выпил немного воды и ушел из ресторана, сказав удивленной хозяйке, что я
плохо себя чувствую и что у меня судороги в желудке.

Был жаркий день, улицы были полны народа. Я шел, как пьяный,
безрезультатно стараясь избавиться от невыносимого ощущения тоски и
какого-то чувственного тумана, через который я все не мог пройти. Я шагал,
бессознательно вбирая в себя весь этот шум и не отдавая себе отчета в его
точном значении. Время от времени тошнота опять подходила к горлу, и тогда
мне казалось, что не может быть вообще ничего более трагического, чем эта
толпа людей в солнечный полдень на парижских бульварах и все, что происходит
сейчас, и что я только теперь понимаю, как давно и как смертельно я устал. Я
думал, что хорошо было бы сейчас лечь и заснуть - и проснуться уже по ту
сторону этих событий и этих чувств, которые мне не давали покоя.

И вдруг я вспомнил, что в четыре часа Елена Николаевна должна была прийти
ко мне. Она была единственным человеком, которого я хотел бы видеть сейчас.
И я решил не ждать ее и просто поехать к ней. Но даже тогда, когда я
поднимался по ее лестнице, эта тупая и тяжелая тоска не оставляла меня. Я,
наконец, подошел к ее квартире, достал ключи и с беспокойством отворил