Чтение 24–й страницы книги ~Большая руда~

прилепился он к развалившемуся "мазику"? И что хорошего нашел в убогом
проплеванном Рудногорске, с которым бесповоротно связал свои надежды и
планы? Теперь, когда на какой-нибудь БАМ или КАМАЗ гонят по спецнабору,
заманивают двойными и тройными окладами, апельсинами и дубленками, та участь
кажется мне даже величественной. И я спрашиваю себя: неужели такое было?
Разве могло быть?
Но ведь нашему народу немного и надо. Посвети ему солнышко благих
перемен, повей ему только запах свободы, исполнись для него хоть одно из
обещаний и обещаний и обещаний, хоть малое послабление от нескончаемых
тягот, - и вот уже энтузиазм, и песни на вокзалах, и поезда увозят
романтиков осваивать азиатскую целину или Алтайские горы, и люди так просто
ломают себе карьеры и шеи, мечтают о новых городах, построенных своими
руками, засыпая у костров и кормя собою таежного гнуса.
Но - "единожды солгавши, кто ж тебе поверит". Так - после сталинского
великого ГУЛага - можно было поступить с народом только раз. Вторично
обманутая вера - уже не воскреснет. В эти двадцать четыре года как раз
уложились: закат хрущевской нервической реформации, тупая и медленная
брежневская давильня, андроповская опричнина и судорожные его довороты гаек
с давно сошедшей резьбой, теперь - безличностное монгольское царствование
Черненки... Радетели наши вдоволь и всласть потрудились на ниве народолюбия,
чтоб истоптать робкие подснежники до корней, вытравить всякую поросль, все
синенькое и зелененькое сделать одинаково серым. Никак не устанут они
совершенствовать человеческую породу, добиваясь немыслимого - чтобы и
личностей не было, и великая держава была, и подвиги совершались. И все
кажется им - достаточно только вырезать "фрондирующий элемент", и остальное
- уладится. Но ничего безнаказанно отторгнуть от тела нации нельзя. Когда из
Москвы гонят в бессудную и бессрочную ссылку неугодного академика, а
где-нибудь в Сызрани или Хабаровске кривая алкоголизма еще набирает
крутизны, в этом не видится никакой связи, но почему-то оба эти процесса
происходят одновременно... И вот нелепый энтузиаст Пронякин глядит на меня
точно с другого берега - живым анахронизмом, вехою времени, отлетевшего
навсегда.
Однако ж "Большая руда" - не только иллюзия, она еще и трагедия, а
значит - и некое предвидение, прозрение. И в этой связи по меньшей мере два
неосновательных представления об этой повести я хотел бы здесь оспорить.
Одно из них состояло в том, что судьба ее в СССР сложилась более чем
благополучно, что она стала бестселлером, т. е. издавалась многократно.
Действительно, переведенная на 17 языков, поставленная в кино, в театре, на
радио, на телевидении, удостоенная 120-ти статей и рецензий, бессчетно
упоминаемая, эта повесть, казалось бы, и не могла иметь другой судьбы.
Однако, не считая публикации в "Новом мире", она издавалась всего дважды, с
разрывом в десятилетие, тиражами вовсе не колоссальными для самой читающей
страны мира... Все же власть предержащим не откажешь в проницательности:
спинным ли мозгом, или гипоталамусом, они чувствовали - что-то там было "не
то". Самые доброжелательные не понимали, почему герой погибает, и требовали
"оживить" Пронякина на свете ведь много людей, не подозревающих, что смерть
- еще не худший исход. Коротко сказать, "Большую руду" не приняли, а -
стерпели. Еще не хотелось ругаться с Твардовским, недавно принявшим тогда
"Новый мир". Не хотелось портить кампанию любви к молодым. К тому же учли,
что перелицованные тексты инсценировок и сценариев имеют, в конце концов,
мало общего с самой повестью, даже скорее уводят от нее в сторону, и способ
избрали, ввиду либеральных веяний, пристойный: автора - похвалить, читателя
- не развращать.
Другое представление было - насчет "попадания в точку". "Большая руда"
многим казалась случайностью, с неба свалившимся подарком - в виде удачного
сюжета, или случая, выпавшего молодому критику во время его командировки за
очерком. Мне даже неловко доказывать, что ничего случайного в литературе не
бывает, лестные для автора тогдашние разговоры, что он как бы миновал период
ученичества, - это лишь комплименты, до "Большой руды" я перепробовал многие
жанры попросту больше мне повезло с литературно-критическими статьями,
которыми я даже составил себе некоторое имя. Что же касается моей
командировки на КМА, во время нее ровным счетом ничего особенного не
случилось, никакого сюжета мне не выпало, историю горемыки-шофера я выдумал
от начала до конца, вложив в нее весь предыдущий личный опыт,
- разумеется, не шоферский, я тогда не водил машину, - гибель же
Пронякина возникла из общего трагического ощущения Курской Магнитки как
Молоха, перемалывающего людские судьбы, и еще - от ощущения зыбкости наших
благих и, казалось, необратимых перемен.
Что мне исключительно повезло, казалось даже такому зрелому,
оригинальному мастеру, как Василий Шукшин, который своим друзьям говаривал с
досадой, что это он должен был написать "Большую руду", - точно бы она
лежала у всех на дороге, и надо было лишь догадаться ее поднять. Увы, никто
никогда ничего ни за кого не напишет, как не написали "Верного Руслана"
двенадцать авторов, которым казалось, что они владеют необычайно выигрышным
бродячим сюжетом, на самом деле - моим. Однако мысль об упущенной им находке
беспокоила Шукшина, по-видимому, до самой смерти. Своей лебединой песнью,
"Калиной красной", он откровенно соперничает с "Большой рудой" - нарочито
сближая фамилии: Пронякин - Прокудин, назначая герою ту же профессию шофера,
в наш век всем понятную и библейски простую, как на заре цивилизации -
пастух, рыбак пронякинские путевые ориентиры - яблоньки - преобразились в
березки, ориентиры символически жизненные о сходстве-соперничестве говорит
и решительность, с которой герой связывает себя со случайно встреченной
женщиной. Слава Богу, Шукшин создал совсем другое, даже прямо
противоположное. Его личный опыт, вылившийся в Прокудина, состоял в
невозможности быть одному, оторваться от мафии - "малины", с которой
связывает прошлое и неоплаченные долги. Пронякин же никому ничего не должен,
ни с каким сообществом людей не связан ничем - разве что смутно чувствуемой
потребностью приобщиться одиноким является он и одиноким уходит в свою
смерть (в чешском переводе повесть и называлась "Кто ездит один"), даже не
видя в этом особенной трагедии, находя всему оправдание...
Сдается мне, "Большая руда" так и не была понята до конца в свое время,
когда о ней столько говорили и писали. Простая немудрящая история - а
сколько недоумений вызвала у нашей многоопытной критики, равно и печатной, и
кулуарной. Сколько ярлыков вешалось на Пронякина - побывал он и "летуном", и
корыстолюбцем, и штрейкбрехером, и прямым потомком хемингуэевского Гарри
Моргана ("Иметь и не иметь"), и "героем нашего времени", и "человеком из
будущего", - но, как справедливо заметил Лев Аннинский, лучший из моих
критиков, " ярлыки болтались на его тени теней было столько, сколько точек
отсчета, сам же Пронякин неуловимо ускользал от исследователей". Сам
Аннинский четырежды подбирался с анализом к "Большой руде" и вот на чем
утвердился окончательно: "Человек, осознавший себя личностью, либо ломается,
либо ломает себе шею". Это - энергичная дилемма, но не еще ли один ярлык на
тени?..
Труднее же всех отчитаться в своем замысле - автору. Недаром же Бальзак
приравнивал авторский комментарий к честному слову гасконца. Единственное,
что может автор сказать определенного - чем ему дорог его герой. Мне в
Пронякине дорого то, что рассчитывает он лишь на себя, на свои силы и
умение, что, погубленный ближними, он никого из них не винит, никому не
бросает упрека, одному лишь себе. В этом уже есть проблеск надежды: значит,
ему дано. И дано - свыше. По темноте своей атеист, не задумывающийся о Боге,
он несет в душе искру с небес, а это в человеке - неискоренимо, ибо земной
власти не подлежит.
Мы связываем наши надежды на кардинальное обновление в России то с
позицией Запада, то с трезвыми "голубями" в правящей верхушке, то с
внутренними скрытыми силами - такими скрытыми, что сами о себе не ведают. Не
мне знать, сбудется ли хоть что-то из наших надежд и скоро ли. Но -
выдвигается из туманной мглы глазастое, заляпанное грязью рыло самосвала,
натужно ревет мотор, рустованные шины упрямо жуют дорогу, и сквозь мокрое
стекло смотрит водитель, улыбающийся себе самому. Для чего-то нужно ему
позарез вывезти этот злосчастный ковш, и ради этого снова и снова поставит
он голову на кон.
Не потому, что за это - награда. А потому, что сам он, как кажется мне,
человек на все времена.

Г. Владимов
Июль 1984. Зандфорт, Голландия.