говорил. На Севере купить хороший мотор, лодку еще и поныне трудно, а в те
годы привозили и продавали их только по блату. Летал на лодке Грохотало,
выпятив грудь бочкой, все ему нипочем: и расстояния, и знаменитая Кабарожка,
и жизнь.
с каждого самолова, но много, видать, потому что бормотуху совсем пить
перестал, перешел на водку, к тому же на экстру. Морда его еще пуще
блестела, будто от рыбьего жира, губки полыхали, как у городской уличной
девки. Порозом, нехолощеным, значит, боровом, называли его местные
добытчики. Глодала их черная зависть, и, когда однажды у лодки Грохотало
поднялся шум, плеск и стало ясно, что впялился на его самолов осетр,
согласно решили соратники: "Хватит! Надо с этим делом кончать! Пора сгонять
хохла с Кабарожки, порезать концы, издырявить дюральку. Рыпаться станет -
припугнуть, не подействует припуг, найдется кой-что поубоистей".
загребастые глаза, в одиночку боролся с матерым осетром. Сгоряча он пробовал
завалить его в лодку - силой Грохотало бог не обидел, хватку нажил. Но как
глянул на рыбака "дядек" свиными глазками, как лупанул хвостом по воде -
хвост что у аэроплана. Грохотало и осел: одному, на стрежи, не взять.
Благодарение старикану Кузьме Куклину, впрок пошли его научные матюки.
Всадив еще десяток уд в тугую кожу осетра, Грохотало обрезал якорницы и
попер рыбину на буксире к берегу. На веслах пер, мотором нельзя - тяжелая,
сильная рыбина - оборвешь. Осетр между тем очухался, уразумел, куда и зачем
его тартают, забултыхался, захлестал хвостом, под лодку уходил, круги вертел
на воде. Почуяв брюхом мель, и вовсе осатанился, дельфином из воды
выпрыгивал, фортеля выделывал, что циркач. Крючки ломались, капроновые
коленца лопались.
осетра на отмель, выпрыгнул через борт, чтобы схватить рыбу под жабры, и
опешил: на боку лежала угрюмая животина, побрякивая жабрами, и не жабрами,
прямо-таки крышками кастрюль. На человека рыбина смотрела с коробящим спину,
усталым спокойствием. Но Грохотало напугать уже ничем нельзя.
поволок его на берег. Почти до обрыва допер, до леса почти, и там, упавши
рядом с осетром, валялся на камнях, бил кулаком в зазубренную спину рыбины,
в череп бил.
ликованья оказалось мало для взбудораженной души. Грохотало вскочил, забухал
сапожищами по камням и все чего-то орал. махая руками.
Грохотало. Африканцы тоже предостерегающе изрекли: "Ты ловишь маленькую
рыбку, а к тебе подбирается крокодил", но ни про что не помнил в ту минуту
ошеломляющего счастья Грохотало. Между тем река очистилась от лодок,
добытчики расползлись "по углам", завидев вдали подозрительную дюральку, и,
когда, заурчав и тут же смолкнув, в берег ткнулась эта самая подозрительная
дюралька и на камни ее подтащил высокий, костлявый мужик с цыганским чубом и
крупным лицом, по которому отвесно падали глубокие складки, Грохотало
напустил на себя куражливый вид, полагая, что какой-то наезжий чудак
подвернул "подывиться" на "дядька". Тот все еще несогласно лупил хвостом,
подпрыгивал, аж камешник разлетался шрапнелью, попадая в морду ликующему
добытчику.
взялся мерить четвертями. Грохотало хотел рявкнуть: "Нэ чипай!", но душевное
торжество, предчувствие денег и выпивки, которой он не делился с "шыкалами"
- так он именовал остальных браконьеров, приподнимали его чувства, не давали
опуститься до пустого зла. Наоборот, нутро подмывало непривычной теплотой,
позывало к общению, разговору. ...
возбуждения простодушно загагакал, почесал живот, поддернул штаны; не зная,
что еще сделать и сказать, он принялся трепетной ладонью обтирать с осетра
песок, воркуя что-то нежное, словно щекотал, почесывал молочного поросенка.
и, мрея сердцем, заранее прикинув, сколько грошей огребет за рыбину, но
все-таки занижая вес осетра, дабы получить затем еще большее наслаждение, с
редчайшей для него вежливостью поинтересовался: - Кил сорок будет?
складками рта:
килограмм, не больше.
набегами на спящие села, на подводы и машины, битый арестантской жизнью,
способный почувствовать всякую себе опасность за версту, если не за десять,
встревожился:
жидко оттянулись, и всему справному телу рыбака сделалось как-то неупористо,
вроде только одежда и держала его да мешок кожи, а то развалилось бы тело,
что глиняное, в то же время в нем было ощущение какое-то неземное, словно
оторвался он от земли и несло его, несло, вот-вот должно грохнуть меж
холодных камней, и будет он лежать на берегу разбитый, всеми забытый, песком
его присыплет, снегом занесет. Вот как жалко стало человеку себя, вот как
ушибло его - прошлая жизнь вместилась в одну короткую минуту - все-то тащит
его куда-то, кружит, кружит и раз мордой об забор! И все уж в нем
кровоточит: сердце, печенки, селезенки, потому что всякая неприятность,
всякая душеверть в первую очередь Грохотало несчастного находит. Извольте
вот радоваться! Объявился новый рыбинспектор! Переведен из Туруханска вместо
Семена. Там его, по слухам, стреляли, да не до смерти. "У-у, и-его батьки
мать! Не я тоби стреляв..." - попробовал скрипнуть зубами Грохотало, да не
было силы на злость, обида, боль бросали на привычное, спасительное
унижение.
понимая: не то делает, не туда его понесло, но ведь ровенца уж если понесет,
так понесет - не остановить. - Мабуть, в ем икра? Поделим. Выпьемо
тыхо-мырно. В мэнэ сало е, - ухватился он за последнее средство, - слышь,
гражданин начальник!..
полевую сумку на колено, начал писать.
дубасить себя кулачищем по лбу, в то место, где бородавка, словно вколачивал
шляпку гвоздя в чурбак, затем начал громко материться, намекая рыбнадзору,
что, если он пойдет не с "народом", головы не сносит, здесь стрелки не то
что в Туруханске, здесь оторвы такие, каких на свете мало.
когда бумагу сунул, не пригласил: "Распишись", лишь ткнул костлявым, давно
разрубленным по ногтю пальцем в то место, где злоумышленник обязан учинить
подпись. Сунув книгу актов и ручку в залощенную, еще военных времен, полевую
сумку, рыбинспектор закинул ее привычным командирским броском на бок,
волоком затащил осетра в лодку и, брякнув им о железное дно, оттолкнулся
веслом на глубину, отурился на стрежинке, наматывая на руку заводной шнурок.
сорок пятый год вспомнился, следователь с сумкой? Может, северный строгий
лагерь, где военные сплошь щеголяли при сумках, может, и ничего не
вспомнилось, просто раздирало клокочущую грудь.
Узнает, непременно узнает легавый сексот, свинячье рыло, чью кровь Грохотало
проливал. В Чуши ведь как? Сказал куме, кума - борову, боров - всему городу;
и с перекоса чувств пошел крыть рыбинспектора почем зря: - Шоб тоби, гаду,
тот осетер все кишки пропоров! Шоб ты утонув, сдох, околел! Шоб твоим дитям
щастя нэ було!.. - Но опять в перекос слово пошло - слух был: у "гада"
никаких детей нет, бобыль он, на войне семью потерял. Такая скотина осетром
не попользуется, согласно акту сдаст в Рыбкооп.
чертом так надсадно и тяжело отстаивал он себя и эту самую жизнь, к чему
перенес столько мук? Отчего клин да яма, клин да яма на пути его? "А,
мамочка моя! А, мамочка моя!" - выкашливал Грохотало из своей могучей груди
родное, утешительное причитание. Он хотел облегчительных слез, выжимал их из
себя, но только ломило сердце, а слез не было, закаменели они в нем, и
оттого не приносила облегчения жалоба к давно покойной матери. А ведь в том
же сорок пятом, бывало, только помянет мамочку - слезы потоком.
так пойдет - не заводился мотор. Солнце упало за реку, а когда поднял осетра
на самолове, солнце в спину и по башке било - сколько времени потерял! В
Чуши закроют магазин, и вовсе тогда будет нечем горе размочить. Грохотало
так рванул шнур, что клочья от него в горсти остались.
тут же присел, завывая, - расшиб пальцы на ноге. Мыча, слюнявя зубами шнур,
он грыз его, кусал, стягивая в узел. Сплывавший с самоловов по течению
старший Утробин предложил свои услуги.
и скалясь, готов помочь делом и советом, сочувствуют вроде бы, но на
самом-то деле рады, что "дядька" у Грохотало отняли. Отринул Грохотало всех
доброхотов, веря только в свои силы и на них надеясь.