Чтение 24–й страницы книги ~Мои скитания~

никому не рассказывай, как что делаешь, а как проболтаешься, и силушке твоей
конец, такое заклятие я на тебя кладу... И я поклялся старику, что исполню
заветы. В последнем классе я уже сгибал легко серебряные пятачки и с трудом
гривенники, но не хвастался этим. Раз только, сидя вдвоем с отцом, согнул о
стол серебряный пятачок, а он, просто, как будто это вещь уж самая
обыкновенная, расправил его, да еще нравоучение прочи-тал:

-- Не делай этих глупостей. За порчу казенной звон-кой монеты в Сибирь
ссылают.

x x x

Покойно жил, о паспорте никто не спрашивал. Дети ме-ня любили и прямо
вешались на меня.

Да созорничать дернула нелегкая.

Принес в воскресенье дрова, положил к печи, иду по коридору, вижу --
класс отворен, и на доске написаны ме-лом две строчки

De ta tige dГ(c)tachГ(c)e

Pauvre f euille dessГ(c)chГ(c)e...

Это Келлер, только что переведенный в наказание сюда из военной
гимназии, единственный, который знал фран-цузский язык во всей прогимназии,
собрал маленькую группу учеников и в свободное время обучал их
пофран-цузски, конечно, без ведома начальства.

И дернула меня нелегкая продолжить это знакомое мне стихотворение,
которое я еще в гимназии перевел из учебника Марго стихами порусски.

Я взял мел и пишу:

OГNo, vas tu? je nen sais rien.

Lorage a brisГ(c) le chГЄne,

Qui...

И вдруг сзади голоса:

-- Дядя Алексей по-французски пишет. Окружили -- что, да как...

Наврал им, что меня учил гувернер сына нашего ба-рина, и попросил
никому не говорить этого:

-- А то еще начальство заругается.

Решили не говорить и потащили меня в гимнастиче-скую залу, где и
рассказали:

-- А наш учитель Денисов на месяц в Москву сего-дня уезжает и с
завтрашнего дня новый будет, тоже хо-роший гимнаст, подпоручик Павлов из
Нежинского полка...

Гром будто над головой грянул. Павлов -- мой взводный. Нет, надо бежать
отсюда!

Я это решил и уж потешил собравшуюся группу моих поклонников цирковыми
приемами, вплоть до сальтомортале, чего я до сих пор еще здесь не
показывал...

А потом давай их учить на руках ходить, -- прошелся сам и показал им
секрет, как можно скоро выучиться, становясь на руки около стенки, и
забрасывать ноги через голову на стенку...

Закувыркались мои ребятки, и кое-кто уж постиг сек-рет и начал
ходить... Радость их была неописуема.

У одного выпал серебряный гривенник, я поднял, от-даю:

-- Нет, дядька Алексей, возьми его себе на табак. Надо бы взять и
поблагодарить, а я согнул его попо-лам, отдал и сказал:

-- Возьми себе на память о дядьке...

В это время в коридоре показался надзиратель, чтобы яас выгнать в
непоказанное время из залы, и я ушел.

Павлов... Потом гривенник... Начальство узнает... Вспомнились слова
отца, что за порчу монеты -- каторга...

И пошел к эконому попросить в счет жалованья два рубля, а затем уйти,
куда глаза глядят.

-- Паспорт давай, -- первым делом спросил он.

-- Сейчас пойду на фатеру, принесу. Сегодня же при-несу... Я хотел
попросить у вас рублика три вперед...

-- Принеси паспорт, тогда дам... На пока рубль.

-- Сегодня принесу.

-- Пойди и принеси... Без паспорта держать нельзя. Опять на холоду,
опять без квартиры, опять иду к моим пьяницам портным... До слез жаль
теплого свет-лого угла, славных сослуживцев-сторожей, милых маль-чиков...
То-то обо мне разговору будет).

Слишком через двадцать лет я узнал о том, что говорили тогда обо мне
после моего исчезновения в прогимназии.

x x x

На другой день, после первых опытов, я уже не ходил ни по магазинам, ни
по учреждениям... Проходя мимо по-жарной команды, увидел на лавочке перед
воротами куч-ку пожарных с брандмейстером, иду прямо к нему и про-шу места.

-- А с лошадьми водиться умеешь?

-- Да я конюх природный.

-- Ступай в казарму. Васьков, возьми его. Ужинаю щи со снятками и кашу.
Сплю на нарах. Вдруг ночью тревога. Выбегаю вместе с другими и на ли-нейке
еду рядом с брандмейстером, длинным и сухим, с седеющей бородкой. Уж на ходу
надеваю данный мне ре-менный пояс и прикрепляю топор. Оказывается, горит на
Подъяческой улице публичный дом Кузьминишны, луч-ший во всем Ярославле.
Крыша вся в дыму, из окон вто-рого этажа полыхает огонь. Приставляем две
лестницы. Брандмейстер, сверкая каской, вихрем взлетает на кры-шу, за ним я
с топором и ствольщик с рукавом. По другой лестнице взлетают топорники и
гремят ломами, раскры-вая крышу. Листы железа громыхают вниз. Воды все еще
не подают. Огонь охватывает весь угол, где снимают кры-шу, рвется изпод
карниза и несется на нас, отрезая до-рогу к лестнице. Ствольщик, вижу сквозь
дым, спустился с пустым рукавом на несколько ступеней лестницы, защи-щаясь
от хлынувшего на него огня... Я отрезан и от лест-ницы и от брандмейстера,
который стоит на решетке и кричит топорникам:

-- Спускайтесь вниз!

Но сам не успевает пробраться к лестнице и, вижу, проваливается. Я вижу
его каску наравне с полураскры-той крышей... Невдалеке от него вырывается
пламя... Он отчаянно кричит... Еще громче кричит в ужасе публика внизу...
Старик держится за железную решетку, которой? обнесена крыша, сквозь дым
сверкает его каска и кисти рук на решетке... Он висит над пылающим
чердаком... Я с другой стороны крыши, по желобу, по ту сторону ре-шетки
ползу к нему, крича вниз народу:

-- Лестницу сюда!

Подползаю. Успеваю вовремя перевалиться через ре-шетку и вытащить его,
совсем задыхающегося... Кладу рядом с решеткой... Ветер подул в другую
сторону, и ста-рик от чистого воздуха сразу опамятовался. Лестница
подставлена. Помогаю ему спуститься. Спускаюсь сам, едва глядя задымленными
глазами. Брандмейстера при-нимают на руки, в каске подают воды. А ствольщики
уже влезли и заливают пылающий верхний этаж и чердаки.

Меня окружает публика... Пожарные... Брандмейстер, придя в себя, обнял
и поцеловал меня... А я все еще в себя не приду. К нам подходит полковник
небольшого роста, полицмейстер Алкалаев-Карагеоргий, которого я издали видел
в городе... Брандмейстер докладывает ему, что я его спас.

-- Молодец, братец! Представим к медали.

Я вытянулся по-солдатски.

-- Рад стараться, ваше высокоблагородие. И вдруг вижу, идет наша шестая
рота с моим бывшим командиром, капитаном Вольским, во главе, назначенная "на
случай пожара" для охраны имущества. Я ныряю в толпу и убегаю.

Прощай служба пожарная и медаль за спасение по-гибавших. Позора встречи
с Вольским я не вынес и... но-чевал у моих пьяных портных. Топор бросил в
глухом пе-реулке под забор.

И радовался, что не надел каску, которую мне совали пожарные, поехал в
своей шапке... А то, что бы я делал с каской, и без шапки. Утром проснулся
весь черный с ободранной рукой, с волосами, полными сажи. Насилу от-мылся, а
глаза еще были воспалены. Заработанный мной за службу в пожарных широкий
ременный пояс служил мне много лет. Ах, какой был прочный ременный пояс с
широкой медной пряжкой. Как он мне после пригодился, особенно в задонских
степях табунных.

x x x

И пришла мне ночью благодетельная мысль. Прошлой зимой приезжали в
Ярославль два моих гимназических то-варища-одноклассника, братья Поповы. Они
разыскали меня в полку, кутили три дня, пропили все, деньги и свою пару
лошадей с санями, и уехали на ямщике в свое име-ние, верстах в двадцати пяти
от Ярославля под Романо-вым Борисоглебском. Имение это они получили в
наслед-ство, бросили гимназию, вскоре после меня, и поселились в нем и живут
безвыездно, охотясь и ловя рыбу. Они еще тогда уговаривали меня бросить
службу и идти к ним в управляющие. Вспомнил я, что по Романовской дороге
деревня Ковалеве, а вправо, верстах в двух от нее на берегу Волги, их имение
Подберезное.

-- Вот и место, -- обрадовался я.

Съев из последних денег селянку и растегай, я бодро и весело ранним
утром зашагал первые версты. Солнце слепило глаза отблесками бриллиантиков
бесконечной снежной поляны, сверкало на обиндевевших ветках берез большака,
нога скользила по хрустевшему снегу, кото-рый крепко замел след полозьев.
Руки приходилось греть в карманах для того, чтобы теплой ладонью время от
времени согревать мерзнувшие уши. Подхожу к деревне; обрадовался, увидев
приветливую елку над новым домом на краю деревни.

Иван Елкин! Так звали в те времена народный клуб, убежище холодных и
голодных-- кабак. В деревнях ни-когда не вешали глупых вывесок с
казенноканцелярским названием "питейный дом", а просто ставили елку над
крыльцом. Я был горд и ясен: в кармане у меня звякали три пятака, а перед