на двенадцатый этаж, она поднималась до четвертого.
разобралась с этой запутанной проблемой - Женщины и Двенадцатый этаж.
приглашения, и убедилась, что там, куда ей вход запрещен, решительно
ничего не происходит.
работы, которые им показывают художники, высказывают мнение серьезно,
тактично. Атмосфера приятная и деловая.
картину.
пить чай из кружек, смотреть работы и рассуждать об искусстве. Каждому
свое. Сходить с ума нечего, пусть лифт работает с перегрузкой, пусть
двенадцатый живет как хочет, ее это больше не интересует. Она приняла это
решение после очередного хамства, два дня плакала, а когда кончила
плакать, поняла, что надо это число записать крупными буквами и
радоваться. Теперь она придет, если ее будут очень просить. В том, что
будут звать, она не сомневалась. И оказалась права.
завод, рабочая площадка, святая святых. Женам вход запрещен, как на
корабль.
Катик, вздуй кофейку, я спущусь или ты поднимешься?
верхнюю кнопку.
сама чувствовала, что важная, и улыбалась тоже важно, сановно. Перед
дверью мастерской постояла, приводила улыбку в порядок и вошла, звякнув
цепью.
работал с тою же беспощадностью к себе, с какой не работал. Поза казалась
неудобной, неправильной, наклонялся он слишком низко, волосы ему мешали,
лезли в глаза, он хмурился, что-то шептал.
нее, может внушить ему это, подарить веру в себя. Это ее главная жизненная
задача, эта трудность ее увлекла, за ней она пошла, бросив хорошего,
достойного человека, благополучный дом. Она все выдержит, будет с ним, она
верит в него, и, хотя ей еще будет трудно невероятно, скука ей не грозит.
сильные, злые, впиваются в бока.
она сожалела, что знает правила игры в "можно и нельзя" слишком хорошо. Он
их не знает. Она украдкой оглядела стены, мастерская выглядела как
жертвенный алтарь какому-то жадному богу. До новой жизни было далеко.
их похвалить. Сказала суховато, как редактор:
тоже хотел эти листы показать, вроде не стыдно. А ты, если хочешь, здесь
поспи. Хотя лучше чеши вниз, а то, кто зайдет, увидит у меня жену, Позор.
- может, - засмеялась Катя и похлопала его по щеке.
дорогу.
проведаете моего старого друга, - сказал Петр Николаевич, - раз вы себе
такую работу придумали, голубчик, со стариками возиться, вот и возитесь.
Поезжайте, не пожалеете. Это последние старики.
ответил художник. - Давайте адрес.
как лыжник на лыжне. Наконец встал и вывалил пассажиров в грязь.
Грязь была деревней, и воздух был деревней. И несколько женщин деревенских
вышли из автобуса, и несколько таких же сели в него. Детки резвились
вокруг.
увязал в снегу и грязи. Ведь еще немного такого мельтешения - и он пропал
как художник. Не работается ему, он измучился, Катю измучил. Потому,
наверно, и коллекционером стал, в этом отдушина.
другу своему и бывшему коллеге по Литературному музею. "Примите моего
молодого друга, талантливого художника Арсения Ивановича..." И вот он
спешит, почти бежит, умирая от нетерпения, от желания поскорее увидеть не
коллегу, нет, а какие-нибудь вещи его, сохраняющиеся с незапамятных времен
у таких стариков, у последних стариков. Что ему надо? Все равно что...
хоть даже ключик медный, хоть колокольчик ломаный, никому не нужный... Он
бы его отчистил до блеска... А сколько у него колокольчиков? Когда хотят
поразить воображение свежего гостя, то ведут к нему, он
достопримечательность двенадцатого этажа, состоящего из многих
достопримечательностей. У него колокольчики с потолка свисают. Сами не
развешивают, а он, дурак, развесил. Для того чтобы услышать мужественные
сдержанные похвалы: "Вот это да". Когда-нибудь он все сорвет, будут у него
белый потолок и белые стены, этим он будет отличаться.
интересного. Петр Николаевич сказал: "Ради этого старика не жалко и сто
километров проехать. Жаль, я болен. Передайте ему мой привет".
старик. Арсений постоял, посмотрел на окна, потер виски и повернул
обратно. Представил себе, как он сейчас начнет дрожать, все хотеть, криво
улыбаться, осторожно спрашивать: а с этим вы не хотите расстаться, а у вас
случайно нет рамочки левкасовой?.. Когда-то надо очухаться, когда-то - это
сейчас... Будет у него белый потолок и белые стены, а потом когда-нибудь
он их распишет...
Кати. Та высоко ценила добротную работу, редактор в ней гнездился глубоко,
будь здоров, маленький железный редактор, твердо знающий, что хорошо, что
плохо. Когда она не была его женой и сидела за столом в соседней комнате,
она казалась провинциальной беленькой девчонкой, любительницей мороженого
и культпоходов в кино. Правда, довольно скоро она там сделалась
профсоюзным боссом.
надо было пойти и там держаться сдержанно и благородно. Это было бы
правильно. Но возвращаться не стал. Ушел - ушел. Значит, не судьба. Может
быть, когда-нибудь потом, когда все его дела будут не в таком разладе.
Такие книжки, как румынские сказки, он как блины может печь, только не
хочет... Когда он сам будет доволен, а не уважаемый редактор Екатерина
Ивановна, тогда в виде премии и заслуженного отдыха... А сейчас в виде
премии есть Петр Николаевич и под диваном у него лежат гравюры, две из них
ему обещаны.
надо отдохнуть, и направился не в мастерскую, а обратно к Петру
Николаевичу.
здорово похожие на угрызения совести и раскаяние. За пять лет дружбы он
привык бегать к Петру Николаевичу, как говорила его мать, надо - не надо.
Толкнуть калитку, где это еще в Москве калитки в центре города, подняться
на крыльцо, а крыльцо где еще найдешь? Где увидишь просторные холодные
сени и комнату, именуемую библиотекой? Чувство соприкосновения с чем-то
удивительным, ни на что не похожим, которое он испытал при первом
знакомстве с Петром Николаевичем, не проходило. И когда художник открывал
высокие двери, и дверей таких больше нигде он не знал, - он чего-то ждал.
Чего? Он не мог бы ответить. Неожиданной встречи какой-то, которую всегда
ждет человек. Она происходила каждый раз в этом белом, плывущем из
прошлого в будущее доме, - может быть, просто это и была встреча с этим
домом? И он продолжал ее ждать.
подходил этой комнате, комодам, книгам, потолкам и хозяину.
они расстались. - Откуда вы, прелестное дитя?
Маркелов Олег
Сертаков Виталий
Роллинс Джеймс
Свержин Владимир
Скальци Джон
Круз Андрей