мутный ил, поднятый со дна водоворотом, но уже всем было очевидно, что на
этот раз все кончено. В отдаленном квартале в дыму, крови и пыли, среди
обломков и треска выстрелов уже без всякой надежды и, казалось, без всякого
смысла кучки обрекших себя на смерть все еще отчаянно защищали свои
баррикады, но в центре города уже открылись магазины, очистились от обломков
улицы, подмели панели, засыпали песком пятна человеческой крови, и
бесконечной, суетливой вереницей туда и сюда опять побежали муравьи. За
поднявшимся грохотом деловой жизни выстрелы с окраин не всегда были слышны,
а когда долетали, вызывали уже только гнетущую бессильную тоску у одних,
любопытство у других, усталую злость у третьих.
остальные всем существом ощущали одно, что они остались живы, и, как будто в
первый раз поняв всю прелесть жизни, радостно вдыхали мягкий весенний воздух
и смотрели вокруг оживленными, проснувшимися глазами.
безобразных закоченелых трупов и что эти трупы еще сохраняют черты вчера
живших людей.
как червь в яблоке, начало какую-то тайную работу.
казалось, успокоилось. Он осунулся, побледнел, и глаза у него блестели
неровным, скользким блеском. Он чувствовал себя нездоровым, страдал от
легкой тошноты и слабости, но был, как всегда, красив, аккуратен и так же
твердо держал голову.
Что-то неопределенное, сосущее и гнетущее стояло внутри, и нельзя было
отделаться от него.
Зарницкому казалось, что исход найти легко: надо уехать как можно дальше и
там, где его никто не знает, начать новую жизнь. Эта новая жизнь должна быть
как можно лучше, красивее, полнее и веселее, потому что иначе зачем же он
поступил так, как поступил. Он приехал домой с мыслью об этой жизни, полный
тоскливого желания как можно скорее развязаться со всем старым, опогаженным
и стыдным, но как только вошел в свою квартиру, сразу почувствовал, что это
не так просто и что узел затянут туже, чем он думал.
надо было расплатиться с долгами, обдумать отношение к Тане, развязаться с
квартирой и т. д. и, главное, - и это открытие испугало Зарницкого не было
сил уехать, не убедившись, что действительно все кончено. Смутная надежда,
крохотная, явно обманчивая, ни на чем не основанная, но живучая, все-таки
шевелилась на дне души.
пункта меня могли отрезать, арестовать и мало ли что. Ведь многих, наверное,
действительно отрезали, но из этого вовсе не значит, что они должны считать
себя опозоренными... Странное дело!.."
действительности. - Те могут не считать, потому что они действительно... Им
и в голову не приходит, чтобы кто-нибудь заподозрил их в трусости, а оттого
их никто и не заподозрит, А я - дело другое, я знаю. Это - арест и прочее -
могло быть, но не было. И обман только ярче, глубже осветит глубину падения.
Кого я заставлю поверить?"
почувствовав ее, Зарницкий испугался и притворился, что мысли этой не могло
быть у него. Была одна секунда, когда в душе, наконец, вспыхнуло возмущение
и захотелось назло всем остаться таким, как он есть, со всеми пороками и
подлостью.
и убили. Никто не может заставить меня не желать этого".
того, чтобы самому поверить в свое право делать и думать так, как хочет,
надо уметь и сказать громко то же самое. Но невозможность этого была для
него явна: если бы он мог, то тогда лучше бы прямо и открыто сказать, что
он, уклонившись от опасности, плевать хочет на всех. А так как он уклонился
от опасности тайно и только о том и думал, чтобы сохранить тайну, то не
оставалось другого, как продолжать лгать и...
заколдованный круг, в котором с тоскою вертелся Зарницкий, стоя у окна
своего кабинета и глядя не в окно, на яркую солнечную улицу, по которой шли
и ехали люди, точно нарочно катаясь перед его окнами, а на носки своих
изящных, светло вычищенных сапог.
точно она только что старательно приготовила себя для него, лукаво топотала
каблучками по комнатам и ждала снисходительного внимания. Но хотя Зарницкий
непоколебимо считал себя неизмеримо выше ее, для него теперь было невозможно
посмотреть ей в глаза.
улыбался и кривил губы, но в то же время чувствовал, что эта улыбка уже не
ограждает его, как прежде, от людей, которых он считал ниже себя. Самый
вопрос о том, что горничная может что-то знать о нем, как бы давал ей право
знать, и это было слишком невыносимо. Зарницкий взял палку, шляпу, надел
свое отличное пальто, в котором он казался еще выше ростом и красивее, и
вышел на улицу.
темное чувство. Голубое небо, золотые столбы солнечных лучей и мелькавшие по
тротуарам легко, по-весеннему одетые, красивые и молодые женщины,
напоминавшие ему о бесконечном разнообразии самых острых наслаждений, были
так прекрасны и полны жизни, что сама собой пришла ободряющая мысль:
подозвал извозчика и велел ехать в больницу.
на Зарницкого. Стало еще легче, и будущее показалось вовсе не таким
безнадежным.
лица маленькой блондинки, а у нее было такое розовое, маленькое ушко, такие
пышные сухие волосы и так она особенно колыхалась на ходу, что лицо должно
было быть интересное. Зато можно было довольно долго наблюдать за высокой
брюнеткой, с удивительными черными глазами, черные волосы которой и матовый
цвет лица ослепительно заманчиво выделялись из голубой подкладки распахнутой
меховой кофточки.
глаз?" - невольно улыбаясь, сказал сам себе Зарницкий и еще раз оглянулся на
молодую женщину, таинственно и гордо мерцавшую своими удивительными глазами.
обтянутой материей женской груди, дерзко колыхавшейся, точно дразня и маня
проходящих мужчин. Задорные веселые глазки взглянули прямо на него и, точно
угадав его тайные мысли, тоже вздрогнули ресницами.
жуткое сладострастное чувство, и оно было остро, почти до муки, когда
впереди показывалась стройненькая, гибкая и хрупкая фигурка
девушки-подростка, в которой неуловимо тонко играла смесь невинной, чистой,
как утро, девочки и уже волнующейся от взглядов мужчин женщины.
потемнело, а внутри его большого, статного тела что-то оборвалось и упало.
птица... Ведь я свободен. Не надо переживать ни сомнений, ни унижений,
ведь... я свободен!"
свободу.
что ж? И черт с ними, разве я не свободен? Нет... все равно уж... рано или
поздно придется пережить это... А может быть?"
с пролетки, Зарницкий показался бы ему стариком, а если бы сам Зарницкий мог
увидать себя, он ужаснулся бы.
всегда, этот старый солдат ему почтительно поклонился; так же кланялись все
служащие, сиделки, сторожа, встречавшиеся в коридорах, так же поспешно
расступались перед его плотной сильной фигурой жалкие колеблющиеся призраки
больных, слоняющихся вдоль стен, точно тени. Но для Зарницкого все это было
то же, да не то. И ему самому стало понятно, что перемена произошла только в
нем самом, и, поняв это, Зарницкий ужаснулся. Ему вдруг показалось, что он
сам выдаст себя, выдаст каким-то необыкновенным, но ясным для всех образом.
Это было болезненно, от этого острее почувствовались тошнота и слабость,
томившие его со вчерашнего дня, и Зарницкий ясно почувствовал, как по всему
телу его выступил липкий горячий пот и как он перестает сознавать себя и
владеть собою.
ощущение пронеслось у него в мозгу. Что-то тонкое, неуловимо острое, скользя
и извиваясь, побежало позади этих больных, сквозь сиделок и фельдшеров, по
лестницам вверх и вниз, на мгновение наполнило всю больницу и пропало.
Закружилась голова.
впервые пришедшей в голову, в которой вдруг почувствовалось что-то
совершенно новое, неожиданное, но все объясняющее, Зарницкий поднял голову и
пошел по коридору.
Акунин Борис
Корнев Павел
Махров Алексей
Ильин Андрей
Володихин Дмитрий
Шилова Юлия