лица сбледнула,-а Роман Подселенцев послушал, послушал и веско сказал:
той, которую ведут все рабы во всех подвалах мира; если напрямую сказать, то
вели они подкоп. Бывшие таможенники, давно уже перепилив удобные кандалы,
вели себя осторожно: навострились передвигаться в пределах подвала и быстро
возвращаться на места своего прикова, - когда смещался люк и вполне
выздоровевший Варфоломей тащил обед - проклятую соболятину. Бывшие
таможенники, нынешние рабы, Минойский кодекс знали наизусть и помнили, с
какими частями тела должен проститься преступник, пойманный на одном лишь
умышлении бегства. "Дело - наказуемо, мысль - вдвое супротив дела!" -
утверждал Кодекс в русском переводе, не менявшемся со времен Евпатия
Оксиринха. Попавшийся на попытке к бегству преступник рисковал разве что
головой. Попавшийся на мечтах о побеге - максимально долгой смертью под
пыткой. Все шестеро знали палача Илиана Магистрианыча лично и не
сомневались, что он таковую обеспечить каждому из них вполне в силах. Палач
и без того тосковал по настоящей работе: как правило преступник либо не
доходил до его рук, либо сразу черной лодкой бывал отправляем на монетный
двор, в Римедиум. Немногие выпоротые Илианом на всю жизнь начинали
ненавидеть любые мыслимые цветы, - запах киммерийских настурций неизменно
сопровождал палача, а их засахаренные семена (в принципе - настоящий
деликатес) шли в Киммерионе не к детям, а только к бобрам, к бобрам, к ним
одним, хотя даже их не защищал Минойский кодекс от Минойского возмездия.
ярость и тошноту, постепенно стали казаться съедобными, к тому же не
ограничивались количеством, и соболятину с моченой ягодой через полгода
после водворения в рабы ели без отвращения. Пища была все-таки мясная,
дающая силы, а они рабам требовались - и для кедровые баклушей, и для
сверления точильного камня, на прочном фундаменте из коего стоял дом
Подселенцева. Направление подкопа было взято на юг, в переулок: однажды
ночью выскочить из подвала, переправиться к Мурлу, скрыться у сектантов.
Другой свободы в Киммерии найти было невозможно, разве что таиться в
северо-восточной киммерийской тайге, где бьют соболей и росомах, - и где
жрать придется всю жизнь опять-таки соболятину: так стоит ли туда свободу
долбить? Ну, а если - из Киммерии во Внешнюю Русь? Лучше уж в Римедиум.
Клаустрофилия - неотъемлемое качество киммерийца, такое же, как длинные
пальцы или как любовь к горячему клюквенному квасу. Рабы знали, что сектанты
едят змей и поклоняются тройной букве "Е" в слове "ЗмЕЕЕд". Еще слышали
рабы, что беглых сектанты приставляют к уходу за плантациями
сухопроизрастающей морской капусты. Словом, не к теще на блины готовились
драпать рабы. Но не драпать было выше их сил. По всем правилам они вели
подкоп, собираясь убежать. А уж куда, а уж потом что - это все дело десятое.
получалось много, бывшие таможенники полагали, что старцам, бабам да
поротому мальцу-силачу и в голову не придет, что долбят они долотами из
железного кедра каменную плиту, на которой стоит дом. Сомнения вызвал новый
жилец, которого раб Ставр Запятой припомнил, узнал в нем лекаря по мужской
слабости, к которому его некогда жена посылала, да он не пошел, - вот и
бросила его жена, сама ушла к лабазнику на Дерговище... С появлением этого
жильца рабы на время насторожились, но поняли вскоре, что он тут вроде как
за прислугу - интерес у них к надсмотрщику прошел. Увлеченные долбежкой, не
заметили они, что соболятина при нем чем-то другим пованивать стала.
Отчего-то стало у них теперь на душе спокойней, теперь они точно знали -
просверлят они ход в переулок, убегут на край света киммерийского, станут
сектантами, переженятся на бабах-змееедках и прочих жизненных услад
сподобятся. Но ход шел небыстро - очень твердый, сволочь, точильный камень.
Никак больше чем полфунта от кормежки до кормежки не выберешь. А больше чем
в четыре руки долбить было никак нельзя - Кодекс, вишь, не простой,
Минойский-то кодекс.
общим столом, язык общий легко находил со всеми, чувствовал на себе
повышенное внимание юной Дони, но сам благоговел перед негласной царицей
дома - матерью некоренного киммерийца Павла, Антониной. Женщина это была
видная, несколько дородная, не самой первой молодости, но именно в ней
наметанный глаз сексопатолога безотказно распознал настоящую, подлинную
женщину. Она целыми днями возилась с маленьким сыном, до девяти месяцев,
говорят, кормила его грудью, потом пошла напропалую зачитывать сказками
Пушкина, баснями Крылова и прочей детской классикой, какую надарили малышу
добрые киммерийские граждане в первые же дни его жизни. Хотя бы раз в день
поклониться малышу, принесшему в дом Подселенцева нежданное благосостояние,
ходили почти все обитатели дома - а уж Нинель, та и вовсе жила в проходной
комнате, ведущей к Антонине и малышу, - разве что не спала поперек порога.
Варфоломей тянул на себе всю тяжелую работу по дому, притом без видимых
усилий, кроме того - ходил раз в неделю с Гликерией на рынок, на Петров Дом,
и притаскивал свежей провизии и прочего столько, сколько требовалось. Он
тоже очень любил малыша. А старцы - хозяин и доктор - так просто в нем души
не чаяли. Но, ясно, каждый на свой манер.
"истории болезни" на всех шестерых, заточенных в подполе. Вообще-то изучать
их он права не имел, как не имел права, согласно минойскому кодексу, трогать
никакую чужую вещь. Согласно этому кодексу хозяин имел право даже резать
свою вещь на части, а чужую даже потрогать без разрешения владельца не мог
(не то - плати зверский штраф). Куда уж там брать у этих вещей анализы!
Однако Гендер отчаянно не хотел терять квалификацию, тем более что все рабы
Романа Подселенцева (кроме Варфоломея, на рабское положение которого давно и
дружно закрывали глаза) по меркам добродетельного Киммериона выглядели
ублюдками. Упомянутый выше Ставр Запятой подозревался в нелегальной
перекупке у охотников северо-западной Киммерии горностаевых шкурок, - именно
на эти шкурки, точней, на разноцветные, подобранные в тон кончики хвостов,
имелся спрос у триедских сектантов. Зосима Овосин, бывший капитан
таможенников, страдал недержанием спермы, фантазии и мочи, быть бы ему
натуральным пациентом Гендера, кабы Гендер был врачом, а не наймитом.
Герасим Иваныч Листвяжный и его двоюродный брат Редедя Шайбович Листвяжный
подозревались в грехе рукоблудного шулерства - оба были известны как заядлые
игроки "в пальцы" - или, по-старинному говоря, в "мору". У шулеров половая
сфера никогда не отлажена, - это Гендер знал из учебника, написанного
собственным прадедом. Тимофей Забралов страдал гусиной кожей, куриной
слепотой и утиной желтухой. Наконец, самый злой из преступников, нанесший в
свое время чуть ли не все увечья богатырю Варфоломею, был похожий на лису
Матвей Сырцов, он маялся особой дурью, сивилломанией, и неоднократно бывал
пойман на разговорах о том, какие мощные, наверное, какие сахарные бабы эти
самые старые сивиллы.
чуяли это - и поэтому, видимо, разговаривать с ним отказывались. Но Гендер
не унывал: прикупил кое-какое оборудование, испросил у хозяев разрешения и
раскочегарил в своем катухе обширный цикл исследований. Увы, ходили по нужде
все рабы в общую парашу, и отделить кал Герасима Листвяжного от мочи Тимофея
Забралова Пол пока никак не мог. Но был уверен, что вскоре научится. А не
вскоре, так все равно научится. Не этому, так чему другому. Посадили рабов
сюда не на день и не два.
рабам, в целях науки следовало попытаться. Рабы принадлежали старцу Роману,
а наниматель бывшего сексопатолога, ныне наймита, был Федор Кузьмич -
все-таки негласный личный врач Подселенцева. И нужно-то было Гендеру совсем
немного, требовалось каждого раба принудить справлять нужду в свое ведро. И
повод имелся: как-никак уже много месяцев подполовых рабов поили бромом, а
узнать о результатах, об усвояемости брома или же об его бесполезности
полагалось. Кроме того, не мог понять Гендер и того, отчего на дне каждой
параши оказывалось столько минерального осадка, - как если б рабам добавляли
в едиво не бром, а мелко размолотый песчаник. Подсушив немного этого порошка
и взяв с собой истории болезни (которые именовал киммерийско-греческим
словом анамнезы), наймит отправился к Федору Кузьмичу.
нос очки "для близи" и надолго уставился в предъявленные предметы, точней -
только в один, в порошок минерального происхождения. Потом щелкнул языком и
поднял лицо.
читал вовсе. У него с литературой, историей и подобными науками всегда было
плохо. Он биолог, лекарь какой-никакой...
очередной раз удивился: старик, если не горбился, был выше него на две
головы. А если горбился - только на одну. Сейчас он стоял как генерал,
принимающий парад.
бьют в подвале деревом об дерево, и стружку сдают - значит, камень -
природный!
делом прислушался. Обычный стук из подпола действительно слышен не был. Так
что же, выходит, сбежали? Или просто здесь не слышно?
казнь. А я... хотел бы сохранить работу.
глубине сдвинул и один за другим извлек оттуда четыре очень маленьких