Он развлекал нас длинным перечнем своих подвигов, повествуя о них с
необычайным увлечением: казалось, он и впрямь облизывается, рассказывая нам
красочные истории об украденном серебре, о старушках, за которыми он
наблюдал, когда они сидели у окна в своих серебряных очках (он заприметил,
из какого металла они сделаны, даже стоя на другой стороне улицы), и которых
он впоследствии обокрал. Этот парень при малейшем поощрении примешал бы к
своим профессиональным воспоминаниям гнуснейшее ханжество, но по части
лицемерия, думается, превзошел сам себя, заявив, что благословляет день
своего заключения и что теперь уж никогда в жизни не совершит ни единой
кражи.
держать кроликов. Поскольку от этого в его камере был довольно спертый
воздух, его подозвали к двери и велели выйти в коридор. Он, конечно,
подчинился и теперь стоял, заслоняя рукой глаза, отвыкшие от солнечного
света, который падал через большое окно, - он казался страшно изнуренным и
каким-то не от мира сего, словно выходец из могилы. На груди у него сидел
белый кролик; и когда маленький зверек, соскользнув на пол, убежал обратно в
камеру, а вслед за ним, получив на то разрешение, робко поплелся и его
хозяин, я подумал, что было бы трудно сказать, почему человек более
благородное из этих двух животных.
в семь лет: это был отвратительный, низколобый, тонкогубый субъект с бледным
лицом; он еще не научился радоваться посетителям, и если бы не угроза
дополнительной кары, с удовольствием пырнул бы меня своим сапожным ножом.
Был тут еще один немец, попавший в тюрьму лишь накануне, - при нашем
появлении он вскочил с постели и на ломаном английском языке стал умолять,
чтобы ему дали работу. Был тут и поэт, который выполнял за день два дневных
урока - один для себя, другой для тюрьмы, а потом писал стихи о кораблях (он
был моряк по профессии), о "пьянящем кубке" и о своих друзьях на воле.
Заключенных было очень много. Одни краснели при виде посетителей, другие
смертельно бледнели. При тяжело больных - их было двое или трое - дежурили
сиделки из заключенных, а за одним толстым старым негром, которому в тюрьме
ампутировали ногу, ходил ученый-филолог и превосходный хирург - тоже
заключенный. На лестнице сидел хорошенький цветной мальчик, занятый какой-то
легкой работой.
я.
преступников! Был тут один моряк, который отсидел одиннадцать с лишним лет и
через несколько месяцев должен был выйти на свободу. Одиннадцать лет
одиночного заключения!
пощипывает пальцы, и то и дело вскидывает взгляд на эти голые стены, которые
видели, как поседела его голова? Это так - находит на него иногда.
будто хочет содрать кожу с костей? Ему так нравится - только и всего.
что он не радуется окончанию срока; что он ждал этой минуты когда-то, но это
было очень давно; что он потерял всякий вкус к чему-либо. Ему нравится быть
беспомощным, сломленным и раздавленным жизнью существом. Ну что ж, видит
бог, он имеет полную возможность следовать своему влечению!
покушались сообща обокрасть истца. Жизнь в тиши и одиночестве облагородила
их лица. Они казались очень грустными, и вид их мог бы тронуть до слез даже
самого сурового посетителя, но он не вызывал того чувства скорби, которое
пробуждалось при виде заключенных-мужчин. Одна из них была молодая девушка,
- помнится, не старше двадцати лет; белоснежные стены камеры, где она
сидела, были украшены работами ее предшественника по заключению; ее
печальное лицо озаряло яркое солнце, проникавшее сюда сквозь узенькое окошко
под потолком, в которое виднелась полоска ярко-синего неба. Эта девушка
казалась вполне раскаявшейся и спокойной; она сказала, что примирилась со
своей участью (и я верю ей) и успокоилась.
но, подняв глаза и увидев этот кусочек воли за окном, вдруг разрыдалась,
бедняжка, и, всхлипывая, сказала, что она старается быть счастливой, что она
не жалуется, но понятно, иногда ей очень хочется выйти из этой камеры, -
"тут уж ничего не поделаешь".
каждое слышанное слово или замеченное обстоятельство и поныне мучительно
свежи в моей памяти. Но оставим их и заглянем в другую тюрьму, устроенную по
тому же принципу, но производящую несколько более приятное впечатление, -
она похожа на ту, что я видел впоследствии в Питсбурге.
коменданта, нет ли среди его заключенных кого-нибудь, кто должен скоро выйти
на свободу. Он сказал, что есть один, чей срок истекает на следующий день,
но что этот человек провел в тюрьме всего два года.
жизни - жизни на свободе, счастливой, радостной, полной благополучия,
комфорта и удачи, - и подумал, какой это в сущности большой срок и какими же
долгими должны быть два года, проведенные в одиночном заключении. Перед
моими глазами до сих пор стоит лицо этого человека, которого должны были
выпустить на следующий день. Безмерно счастливое, оно едва ли не более
памятно мне, чем страдальческие лица остальных. До чего легко и естественно
он сказал, что одиночная система хороша и время прошло "довольно быстро,
учитывая...", и после того как ты понял, что преступил закон и должен
поплатиться, "кое-как сживаешься с этим", и так далее.
вами? - спросил я своего провожатого, когда он, заперев дверь, нагнал меня в
коридоре.
были уже худые, когда он пришел сюда, и он очень просит, чтобы их починили.
два года тому назад!
непосредственно перед выходом из тюрьмы, причем высказал предположение, что
многих, вероятно, лихорадит.
сколько полное расстройство нервной системы, - последовал ответ.- Они не
могут расписаться в книге, иногда не могут даже держать в руке перо,
озираются по сторонам, словно не понимая, где они и для чего, а иногда по
двадцать раз в минуту встают и снова садятся. Это бывает с ними в
канцелярии, куда их приводят в капюшоне, так же, как при поступлении в
тюрьму. Выйдя за ворота, они останавливаются и смотрят сперва в одну
сторону, потом в другую, не зная, куда идти. Иногда они шатаются, как
пьяные, а иногда бывают вынуждены прислониться к забору - так им худо. Но со
временем это проходит.
я старался вообразить те мысли и чувства, которые естественны в их
состоянии. Я представлял себе - вот с заключенного только что сняли капюшон
и перед ним предстала его темница во всем своем гнетущем однообразии.
действительность. Он бросается на койку и лежит, предавшись отчаянию.
Постепенно невыносимая тишина и нагота камеры выводят его из оцепенения, и
когда открывается окошко в решетчатой двери, он смиренно просит о работе:
"Дайте мне какую-нибудь работу, или я с ума сойду!" Ему дают работу, и
мало-помалу он привыкает к труду, но то и дело его обжигает мысль о долгих
годах, которые придется пронести в этом каменном гробу, и столь острая боль
при воспоминании о тех, кого он не видит и о ком ничего не знает, что он
вскакивает с места и мечется из угла в угол по тесной камере, сжимая руками
виски, - ему слышатся голоса, подстрекающие размозжить голову о стену. Опять
он падает на койку, лежит на ней и стонет. Потом вдруг вскочит: а рядом, с
каждой стороны, тоже такая камера? И напряженно прислушивается.
Он припоминает, что слышал однажды, - когда еще не помышлял очутиться здесь,
будто камеры построены таким образом, что заключенные не могут, слышать друг
друга, тогда как тюремщики слышат их всех. Где ближайший сосед - справа,
слева ли, или же и там и тут есть люди? Сидит ли этот сосед сейчас лицом к
свету, или ходит взад и вперед? Как он одет? Давно ли здесь? Очень ли он
измучен? Верно, бледен и похож на привидение? Думает ли и он тоже о своем
соседе?
фигуру, повернувшуюся к нему спиной, и представляет себе, как она двигается
в этой соседней с ним камере. Он не знает, какое у этого человека лицо, но
ясно видит его темный согбенный силуэт. В соседнюю камеру с другой стороны
он помещает другого узника, чье лицо так же скрыто от него. День заднем, а
нередко и пробуждаясь среди ночи, он думает об этих двоих чуть не до потери
рассудка. Он никогда не меняет их облика. Они всегда одни и те же, какими он
их впервые представил себе - старик справа, человек помоложе слева; для него
мучительно, что он не видит их лиц - они окутаны тайной, заставляющей его
содрогаться.
погребальной процессии, и постепенно ему начинает казаться, что белые стены
камеры давят его, что их цвет ужасен, от вида их гладкой поверхности стынет
кровь, и вон в том ненавистном углу притаилось что-то страшное. Каждое утро,
просыпаясь, он прячет голову под одеяло: ему чудится, будто потолок жутким
взглядом смотрит на него сверху. Даже благословенный дневной свет
заглядывает, как безобразный призрак, все через одну и ту же дыру его
тюремного окошка.
Акунин Борис
Доценко Виктор
Прозоров Александр
Гуль Роман Борисович
Ильин Андрей
Сертаков Виталий