Чтение 24–й страницы книги ~Козел отпущения~

Я вздохнул и пожал плечами.

-- Я уже извинился перед Полем, -- сказал я. -- Не хватит ли?

Напряженное тело, дрожащие руки -- все выдавало затаенное волнение, а
взгляд, которым она смотрела на меня, озадаченный и вместе с тем
исступленный, раздражал и тревожил одновременно; я тут же посочувствовал
Полю, которому, без сомнения, приходилось больше всех страдать от ее
настроений.

-- Зачем вы это сделали? -- спросила она. -- Все и так непросто, зачем
еще вызывать у них подозрения, а главное -- причинять боль Полю? Или вы
устроили все это нарочно, чтобы и меня поставить в глупое положение?

-- Послушайте, -- сказал я, -- я выпил лишнего в Ле-Мане и напрочь
забыл, что в каком пакете. Я вообще думал, там книги...

-- И вы ждете, что я этому поверю? -- сказала она. -- Когда вы давали
подарок Франсуазе, вы не ошиблись. Кстати, сколько он стоил? Или вы не
платили?

Завидовать тому, что муж сделал подарок жене! Что может быть противней?
Я был рад, что медальон с миниатюрой достался Франсуазе, а не Рене.

-- Я привез Франсуазе то, что, я знал, она оценит, -- сказал я. -- Если
вы разочарованы своим подарком, мне очень жаль. Отдайте его Жермене, мне
абсолютно безразлично, что вы сделаете с ним.

Можно было подумать, что я ее ударил. Лицо женщины залилось краской, не
сводя с меня глаз, она отошла от двери и медленно направилась к секретеру; я
уже запер его и спрятал ключи. И, прежде чем я догадался, что она хочет
сделать, Рене обвила меня руками и прижалась щекой к щеке. Я стоял, как
деревянный, как третьестепенный актер на провинциальной сцене.

-- В чем дело? -- спросила она. -- Что с вами стало? Почему вы так
изменились? Боитесь, что про нашу связь узнают?

Вот оно что! Возможно, мне следовало и самому догадаться, но ее слова
поразили меня как гром с ясного неба и привели в смятение. Я не хотел ее
целовать, цепляющиеся за меня руки вызывали отвращение, слишком жадно ищущий
меня рот охлаждал, а не разжигал ответный пыл. Чем бы Жан де Ге ни занимался
здесь со скуки, этого не будет делать его заместитель.

-- Рене, -- проговорил я, -- сюда кто-нибудь может войти. -- Слабая,
пустая отговорка всех трусливых любовников, чья страсть угасла, -- и я
весьма нелюбезно попятился назад, чтобы избежать ее неожиданного и
тягостного соседства. Но даже сейчас, когда я, полусогнувшись, приникал к
секретеру, она не отступила: руки ее по-прежнему тянулись ко мне с ласками,
и я подумал, как некрасиво и жалко выглядит мужчина, становясь жертвой
насилия, а когда нападают на женщину, ее слабость и хрупкость лишь придают
ей очарование.

Мои попытки ублаготворить Рене выглядели неубедительно: неуклюжее
похлопывание по плечу, приглушенный поцелуй в волосы не могли утолить ее
жажду, и я попробовал удержать ее на расстоянии потоком слов.

-- Мы должны быть осторожны, -- сказал я, -- и не терять головы. Думаю,
Поль понял, почему я подарил вам эту безделушку. Я отмахнулся от разговора,
свел все на шутку и с Франсуазой объясняться не намерен, но наши встречи
здесь, в замке, надо прекратить. Нас могут увидеть слуги, а стоит им что-то
заподозрить, наша жизнь сильно осложнится.

Слова потоком лились с моих губ: мотивы, поводы, резоны, и чем дальше,
тем мне становилось яснее, что я сам ставлю себя в безвыходное положение. Я
не отрицал их интрижку и, как последний трус, упускал счастливую возможность
сказать пусть грубо, зато честно: .

-- Вы имеете в виду, -- прервала меня Рене, -- что нам нужно
встречаться в другом месте? Но как? Где?

Ни слез, ни смиренной мольбы о любви. На уме у нее одно, только одно.
То, что Жан де Ге затеял для развлечения -- в этом я не сомневался, --
превратилось в обязанность. Интересно, как глубоко он увяз и до какой
степени, когда прошел первый угар, она ему опостылела.

-- Я что-нибудь придумаю, -- сказал я, -- но не забывайте, мы должны
быть осторожны. Слишком глупо погубить будущее счастье какой-нибудь нелепой
оплошностью.

Сам Жан де Ге не смог бы произнести эти слова с таким двуличием.
Оказывается, быть подлецом совсем не трудно. Мои слова успокоили ее, а ее
непрошеные ласки, как ни быстро я положил им конец, должно быть, разрядили
напряжение и притупили аппетит. И тут, к моей радости, из соседней комнаты
донесся голос Мари-Ноэль. Рене, сердито пожав плечами, отошла от меня.

-- Папа! Где ты?

-- Здесь. Я тебе нужен?

Девочка влетела в комнату, и я инстинктивно раскинул руки, спрашивая
себя в то время, как она повисла на мне, точно обезьяна, не смогу ли я в
дальнейшем использовать ее в качестве буфера между собой и взрослым миром,
предъявляющим на меня свои права.

-- Бабушка проснулась, -- сказала девочка, -- я уже поднималась к ней.
Она зовет нас обоих к чаю. Я рассказала ей про подарки и как дядя Поль был
недоволен. И знаешь, папа, с подарком для тети Бланш ты тоже напутал. Она не
хотела его открывать, и тогда мы с маман сами развернули пакет и нашли
внутри записку: . Беле, а вовсе не Бланш. Там
оказался огромный флакон духов под названием \footnote{Женщина
\textit{(фр.)}.} в хорошенькой коробке, завернутой в целлофан; там даже цена
сохранилась: десять тысяч франков.

ГЛАВА 10

Когда мы поднимались, держась за руки, по лестнице, Мари-Ноэль сказала
мне:

-- Ничего не пойму, похоже, от этих твоих подарков у всех испортилось
настроение. Утром маман так радовалась своему медальону, а после завтрака
сняла его и положила в шкатулку вместе с остальными украшениями. Тетя Рене
даже и не поглядела толком на рубашку, а сейчас, когда я рассказывала тебе
об ошибке с подарком для тети Бланш, я думала, что тетя Рене съест нас
обоих. Кто эта Бела, папа?

Слава Богу, я этого не знал. Избавляло от дальнейших осложнений. И все
же Жану де Ге следовало быть предусмотрительней и не ограничиваться одной
кое-как нацарапанной буквой .

-- Кто-то, кто любит дорогие духи.

-- А маман ее знает?

-- Сомневаюсь.

-- Я тоже. Когда я спросила ее, кто это, она скомкала записку и
сказала, что, наверно, какой-нибудь деловой знакомый в Париже пригласил тебя
на обед и духи -- ответный жест вежливости.

-- Возможно, -- сказал я.

-- Понимаешь, плохо то, что у тебя стала хуже память. Надо же так все
перепутать и подарить духи тете Бланш! Я сразу поняла: тут что-то не так. Я
не помню, чтобы ты когда-нибудь ей что-нибудь дарил. Я никогда не могла
понять, почему взрослые так странно себя ведут. Но даже я понимаю: нет
смысла что-то дарить человеку, если он не разговаривает с тобой целых
пятнадцать лет.

Пятнадцать лет... Это оброненное мимоходом неожиданное сообщение так
меня потрясло, что, забыв о своей роли, я остановился на полпути и вытаращил
на девочку глаза; она нетерпеливо потянула меня вперед.

-- Пошли же, -- сказала она.

Я молча последовал за ней, тщетно пытаясь прийти в себя. Значит, то,
что я считал временным разладом, было пустившей глубокие корни враждой.
Между Бланш и Жаном де Ге вторглось нечто, касающееся лишь их двоих,
ожесточившее их друг против друга, а вся семья, даже девочка, принимали это
как должное.

-- Вот и мы, -- сказала Мари-Ноэль, распахивая дверь огромной спальни,
и опять, как и накануне, меня захлестнула волна жара от горящей печи.
Терьеры, отсутствовавшие утром, снова были здесь. Они выскочили из-под
кровати, заливаясь пронзительным лаем, и, как Мари-Ноэль ни успокаивала их,
то браня, то гладя, они не желали умолкнуть.

-- Поразительно, -- сказала девочка. -- Все собаки в доме взбесились.
Утром Цезарь вел себя точно так же: лаял на папу.

-- Шарлотта, -- сказала графиня, -- выводили вы сегодня Жужу и Фифи или
проболтали внизу все это время?

-- Естественно, я выводила их, госпожа графиня, -- ответила,
обороняясь, Шарлотта, задетая за живое. -- Я гуляла с ними по парку не
меньше часа. Неужто я могу про них забыть?

-- Поторапливайтесь, забирайте их отсюда, -- сердито приказала графиня.

Подняв на меня глаза с подпертой валиком подушки -- серое, обвисшее
складками лицо, глубокие тени под глазами, -- она протянула руку и привлекла
меня к себе. Целуя дряблую щеку, я подумал о том, что эта сыновняя ласка,
как ни странно, не вызывает во мне протеста, напротив, приятна мне, а легкое
прикосновение хорошенькой Рене было тягостно и омерзительно.

-- Mon Dieu, -- шепнула графиня, -- ну и позабавила меня малышка! --
Затем, оттолкнув меня, громко сказала: -- Садись и пей чай. Чем ты занимался
весь день, кроме этой путаницы с подарками?

И снова, как прежде, я чувствовал себя с ней как дома, я болтал, я
смеялся, словно мановением волшебной палочки она вызывала на свет веселость,
которой я даже не подозревал в себе. Нам троим -- графине, девочке и мне --
было легко и свободно друг с другом; графиня, налив чай в блюдце, пила его
маленькими глотками, а Мари-Ноэль, возведенная в почетное звание хозяйки, не
спуская с нас глаз, откусывала крошечные кусочки торта.

Я сообщил о посещении фабрики; зная, что мой конфиденциальный звонок в
Париж привел, вернее, мог привести хотя бы к временному решению вопроса, я
ощущал большую уверенность в себе; графиня стала подробно рассказывать, как
это свойственно пожилым людям, о добрых старых временах, и мы слушали ее, я
-- со скрытым любопытством, Мари-Ноэль -- с восторгом. Она рассказала нам,
что когда- то, уже на ее памяти, стекло выдували вручную, а еще раньше, до
нее, плавильную печь топили дровами из соседнего леса -- именно по этой
причине все стекольные фабрики ставили в лесу, -- и о том, как лет сто, а то