женой и братом. Часто обед затягивался до девяти часов, пока Огюстина
стояла за прилавком. То был длительный процесс пищеварения, перемежающийся
сплетнями из жизни квартала и вескими суждениями колбасницы о политике.
Флорану приходилось рассказывать о том, как идет торговля в рыбном
павильоне. Мало-помалу он погряз в этой размеренной жизни, научился ее
смаковать. Светло-желтая столовая отличалась опрятностью и буржуазным
уютом, которые парализовали Флорана, едва он переступал ее порог.
Красавица Лиза окружила его нежной заботой - словно теплым пухом окутала,
в котором он утонул с головой. Обеденные часы были полны взаимопонимания и
доброго согласия.
Лизе ее симпатию к императору, ибо, по его словам, никогда не следует
разговаривать о политике с женщинами, к тому же прекрасная колбасница
как-никак исключительно порядочная женщина и здорово умеет торговать.
Однако тянуло его к Лебигру, он предпочитал проводить вечера у него, в
узком кругу друзей и единомышленников. Когда Флорана назначили инспектором
рыбного павильона, Гавар понемногу его совратил, стал уводить к Лебигру на
много часов, всячески подстрекая вести холостяцкий образ жизни, поскольку
теперь он пристроился на место.
мода. Оно помещалось на правом углу улицы Пируэт, фасадом на улицу
Рамбюто, отгорожено было четырьмя маленькими норвежскими соснами в зеленых
кадках и достойно соседствовало с роскошной колбасной Кеню-Граделей.
Сквозь прозрачные зеркальные стекла виднелась зала, расписанная гирляндами
из листьев и виноградными лозами на светло-зеленом фоне. Пол был выложен
большими черными и белыми плитами. Зияющее отверстие погреба пряталось в
глубине за красной драпировкой, под винтовой лестницей, которая вела в
бильярдную на втором этаже. Но особенно богато украшена была стойка, ярко
сверкающая, как полированное серебро. Цинковая обшивка спускалась на
бело-красный мраморный цоколь широким и выпуклым бордюром, одевая его
металлическим покровом с волнообразным рисунком, словно главный престол в
церкви. В одном конце стойки на газовой плитке подогревались фарфоровые
чайники в медных обручиках, с пуншем и горячим вином; на другом конце
находился очень высокий и щедро украшенный скульптурным орнаментом
мраморный водоем, в который из фонтана безостановочно лилась словно
застывшая в движении струйка воды; посреди стойки, в центре трех цинковых
стоков, был отлив, где охлаждали вино и полоскали стаканы; оттуда торчали
зеленоватые горлышки откупоренных бутылок. По обе стороны стойки
выстроилась шеренгами целая армия стаканов; стопки для водки, толстые
граненые стаканы-мензурки для вин, вазочки для десерта, рюмки для абсента,
пивные кружки, бокалы, опрокинутые кверху дном, отражавшие в бледном
стекле металлический блеск стойки. Кроме того, слева была еще мельхиоровая
ваза на подставке, заменявшая кружку, куда бросают деньги, а справа стояла
такая же ваза, ощетинившись веером кофейных ложечек.
обитой красной кожей. Тут же под рукой у него были ликеры - граненые
хрустальные графины, вставленные до половины в отверстия одной из
подставок; Лебигр упирался своей сутулой спиной в огромное, занимавшее
весь простенок зеркало, которое пересекали две полки - две стеклянных
пластины, уставленные штофами и бутылками. На одной полке выделялись
темными пятнами скляницы с фруктовыми, вишневыми, грушевыми, персиковыми
наливками; на другой - между симметрично расставленными пачками печенья -
блестящие флаконы, светло-зеленые, светло-янтарные, светло-алые, навевали
мечты о неведомых ликерах, о цветочных настойках изумительной
прозрачности. Казалось, эти яркие флаконы висят в воздухе и словно
светятся в белом мерцании большого зеркала.
напротив стойки два маленьких столика из полированного чугуна и четыре
стула. С потолка спускалась люстра с пятью рожками под матовыми
стеклянными шарами. Слева, над турникетом, вделанным в стену, находились
круглые часы, обильно позолоченные. Затем, в глубине залы, имелся
отдельный кабинет, уголок за перегородкой, с матовым белым стеклом в
мелкую шашечку; днем его освещало тусклым светом окно, выходившее на улицу
Пируэт; вечером же там горел газовый рожок над двумя столами,
раскрашенными под мрамор. Здесь-то и собирались каждый вечер, после обеда,
Гавар и его политические единомышленники. Они располагались как дома и
приучили хозяина оставлять за ними это место. Когда пришедший последним
затворял за собой дверь в застекленной перегородке, они чувствовали себя в
полной безопасности и чрезвычайно откровенно начинали разговор о том, что
"кое-кому пора на свалку". Сюда не посмел бы войти ни один из посетителей
заведения.
его словам, это славный малый, он даже иногда заходит выпить с ними
чашечку кофе. При нем не стеснялись, потому что однажды он сказал, будто
дрался на баррикадах в сорок восьмом году. Он говорил мало, казался
простоватым. Прежде чем войти в отдельный кабинет, каждый из членов кружка
молча пожимал руку Лебигру над стаканами и бутылками. Чаще всего рядом с
Лебигром, на красной кожаной банкетке, сидела маленькая белокурая женщина,
нанятая им для обслуживания за стойкой, кроме гарсона в белом переднике,
обслуживавшего столики и бильярдную. Женщина звалась Розой, была очень
смирная, очень послушная. Как-то Гавар, прищуря глаз, сказал Флорану, что
ее покорность патрону не имеет границ. Впрочем, члены кружка охотно
пользовались услугами Розы, и она входила к ним и выходила со скромным и
довольным видом во время самых бурных политических споров.
они сначала увидели в застекленном кабинете только одного человека -
господина лет пятидесяти, задумчивого и кроткого, в шляпе не первой
свежести и темно-коричневом пальто. Он сидел перед полной кружкой,
опершись подбородком на набалдашник слоновой кости своей массивной палки,
отчего его рот совсем исчез в густой бороде, а лицо казалось немой,
безгубой маской.
звуком, только в чуть потеплевших глазах промелькнула тень приветственной
улыбки; затем он снова оперся подбородком на набалдашник трости и
посмотрел на Флорана поверх своей кружки с пивом. Флоран обязал Гавара
хранить в тайне его историю, во избежание опасной болтовни, поэтому его
ничуть не задело некоторое недоверие, проявившееся в осторожном поведении
господина с окладистой бородой. Однако Флоран ошибался. Робин никогда не
отличался разговорчивостью. Он всегда приходил первым, ровно в восемь,
усаживался всегда в один и тот же угол, не выпуская из руки трость, не
снимая ни шляпы, ни пальто; никто еще не видел Робина без шляпы. Он сидел
так до полуночи, внимая другим, умудряясь за четыре часа осушить только
одну кружку пива и попеременно переводя пристальный взгляд на каждого из
говоривших, словно слушал глазами. Когда Флоран позднее расспросил Гавара
о Робине, тот дал ему чрезвычайно высокую оценку; по словам Гавара, это
весьма значительная личность; хотя Гавар не мог вразумительно объяснить,
откуда почерпнул свои сведения, он характеризовал Робина как одного из
самых опасных для правительства деятелей оппозиции. Робин жил на улице
Сен-Дени, и в его квартире никто не бывал. Однако торговец живностью
рассказывал, что один раз навестил Робина: натертый паркет в его комнатах
покрыт зелеными полотняными дорожками, мебель - в чехлах, на стене -
алебастровые часы с колонками. Г-жа Робин, - именно ее, как полагал Гавар,
он видел со спины, в дверях, - пожилая, должно быть весьма почтенная дама,
и носит букли; правда, этого Гавар не мог утверждать с полной
уверенностью. Неизвестно, почему чете Робин взбрело в голову поселиться в
шумном торговом квартале: муж решительно ничем не занимался, проводил свои
дни неведомо где, жил неведомо на какие средства и каждый вечер появлялся
здесь с видом усталого и довольного путешественника, восходившего на
вершины высокой политики.
газету.
распахнулась, и вошел горбатый человек. Флоран узнал в нем
горбуна-аукциониста, сейчас руки у него были чисто вымыты, одежда
опрятная; шею он кутал длинным красным кашне, конец которого ниспадал на
горб, точно край венецианского плаща.
скажет, что он думает о тронной речи.
шляпу. Горбун плюхнулся на стул, ударил кулаком об стол и отшвырнул
газету.
по два часа жду своего жалованья. Нас было десять человек в конторе. Так
нет же, погодите, голубчики, постойте, пока ноги не заболят! Наконец
господин Манури прибыл в карете - от какой-нибудь потаскухи, конечно. Ведь
все эти комиссионеры одно ворье, только и знают, что кутить. А вдобавок
выдал жалованье одной мелочью, свинья этакая.
жертву.
женщина, вся дрожа, остановилась перед ним, он закричал: - Долго вы будете
на меня глаза пялить? Видели ведь, что я пришел, почему не подаете мой
мазагран!
порции под строгим взглядом Логра, который, казалось, тщательно изучал
бокалы и подносики с сахаром. Сделав глоток, он несколько успокоился.
Лукьяненко Сергей
Дальский Алекс
Круз Андрей
Корнев Павел
Зыков Виталий
Андреев Николай