- Вот напугала тебя!
более про детей. Раньше сюда приезжали женщины всякие - непутевые,
заблудшие, истерзанные жизнью. Часто для того, чтоб родить. А детей
воспитывали другие. Поэтому каждая могла сказать: "Сын". Вдруг он увидел,
что Настя беременна, и понял, что ее слова - причуда настроения.
живот. Наклонилась, обкапав ему слезами руку, и проговорила в самое ухо: -
Ой, Жора, так не везет!
жаром. Он подумал, что она скоро уедет куда-нибудь, чтоб родить здорового
ребенка, и найдет счастье в материнстве. И выпил, мысленно пожелав, чтоб у
нее все получилось. И почувствовал, что у нее от сердца отлегло.
Чумная, раздетая вся. Постояла и пошла.
спасли, значит, относится. Тогда, на "Кристалле", девушка не хотела выходить
даже из барокамеры. Так вцепилась за койку - не оторвать. И только когда
включили свет, села в санитарную машину. А тут убежала и где-то бродит одна.
Трудно было поверить не только в это, но и что она вообще жива.
она. - Потом весной выкололи со льдом. Так и лежит.
застучал ребенок. - Горячая была, от любви.
2
угольщиками, держа свои покупки, направились в общежитие, которое было
рядом. Федос тоже ушел, разговаривая с самим собой. Суденко постоял на
крыльце, докуривая папиросу. Ветер и здесь продувал так, словно на нем не
было ни меховой куртки, ни толстого свитера. Казалось, от ветра поселок
летит, а огни в проливе отбрасываются назад, как пламя. Но когда вышел
из-под прикрытия и ветер окутал его, появилось привычное ощущение, что идешь
в воде.
хрустальная грань. Дома и тротуары, исчерканные лучами, виделись как в
кривом зеркале. Проносились пыль и дым от угля, который самовозгорался и
горел круглосуточно, даже под снегом. Порой где-нибудь стреляло,
распахиваясь, окно. Доски так прогибались и разгибались под ногами, что надо
было отплясывать, чтоб устоять. От этой качки на деревянных волнах, от пения
ветра, от сияния, туманившего мозг, мог потерять дорогу и трезвый человек.
Он мог полностью забыть, куда идет и зачем, и если, положим, направлялся
домой, то внезапно мог повернуть в другую сторону. Но еще хуже было детям,
которые все тут были лунатики. Совсем недавно искали ребенка, мальчика лет
семи. Вышел из дома как спал, в одной рубахе. Нашли среди собак, где он
сидел, сжавшись в комок, и тер слипающиеся глазенки, не в силах проснуться.
А в пургу это просто счастье прибиться к собачьей стае. И сейчас, когда
Суденко шел по тротуару, он видел лаек с лохматой шерстью, которые лежали
поперек тротуара, так что через них надо было переступать. Но когда эти
громадные псы, загрызавшие тундрового волка, отрывали морды от гудящих
досок, предупреждая о себе рычанием, то как-то не приходило в голову среди
них залечь.
Бегичеву, чья каменная фигура обнаруживала себя тем, как гудел в той стороне
ветер. Казалось, там играл духовой оркестр. Памятник Бегичеву находился на
курсовой черте, если подходишь с моря, и в этом, наверное, был какой-то
замысел его создателя. Потому что сам Бегичев не дошел до поселка. Таким он
и был запечатлен: в шапке, обмотанный шарфом, с замерзшей бородой, идущий
навстречу своей гибели. А от этого памятника наверху, возле столовой, нужно
было спуститься к другому, к Тессему, с которым Бегичев составлял створ, - к
моряку с норвежской шхуны "Мод", которого Амундсен послал когда-то с
поручением в этот поселок. Тессем его поручения не выполнил. Немного
осталось ему, чтоб дойти, но не дошел. Стоял он теперь внизу, над открытым
морем, на повороте угольной дороги.
почудилось, не более? Нет, не ошибся: кто-то прошел очень близко. Он мог
поклясться, что прошла женщина. Она тоже остановилась, окутываясь ветряным
всплеском. Поплотней прижав пилу (звенела, выдавая его в темноте), он
изменил направление и по каменистой насыпи спустился к бухте. Посидел здесь,
среди построек, ютившихся у самой воды, внутри которых даже сквозь дощатые
стены чувствовалось настылое железо. Свет горел в кузнице, да еще светилось
окно сторожевого поста. В той стороне пел государственный флаг. Появилось
много чаек, любивших сильный ветер. А также наплыли и белухи, показывавшие
из воды белые спины, похожие па гребешки волн. Было слышно, как кашалоты
стравливали при нырянии воздух, словно водолазы. В бухте осталось несколько
суденышек с сиротливо горевшими огоньками, которые с визгом давили на сваи,
то натягивая, то ослабляя концы. Большинство судов разбрелось по проливу,
приставая на ночь к большим пароходам. Но были и такие, что стояли отдельно,
независимо, на одном или двух якорях. Он увидел небольшое научное судно с
профилем индейской лодки, которое привязалось к бую Экслипс. Потом еще
какие-то огни проплыли по бухте и застыли. Это посветила "Ясная погода",
став на лоцвахту в устье реки. А все главные корабли, имевшие разрешение на
вход в Маресале, стояли на островке, в нескольких милях отсюда, где
находился штаб Севморпутн. Сама по себе бухта, должно быть, была красива,
если на нее смотреть просто так. Но когда знаешь каждый пароход и какой
огонь он зажигает, то это мешает смотреть. Как будто листаешь знакомую
книгу: откроешь с конца или середины, и никогда не хватит терпения
перечитать.
угольной дороге напрямик. С правой стороны стали выходить из моря этажи
каравана; нарастал гул моря за набережной. Потом услышал духовой оркестр,
игравший возле Тессема, и понял, что поворот срезал правильно. Одолел подъем
и ощупью, чтоб не упасть в море, пересек дорогу, нащупав закругленную линию
перил, сворачивавших на пирс. Вышел он в том месте, где хотел, но вышел не
один. Теперь присутствие кого-то ощущалось по вибрации перил. Пониже
набережная разломана, и если за ним идет женщина, то надо ее предупредить.
Сев возле пролома, отыскал большой камень и швырнул в воду. Набережная
закачалась быстрей: шутка, которую он затеял, удалась. Он слышал, как она
спешит сюда, и придерживал, как мог, оторванные перила: они отлетали к морю
и могли ее отклонить. Море ударялось о плиты и отбрасывалось обратно, и
казалось, что сам раскачиваешься в его огромной люльке. Все было в нем
обострено сейчас, и в то же время он чувствовал, что засыпает. Опомнился,
когда она села рядом. Попробовал ее рассмотреть, чиркая спички, но ветер
гасил их до вспышки.
Только эта куртка, грубая, как жесть, и защищала ее от брызг, а юбка
влажная, и волосы, и босая, ноги испачканы углем. Молния на куртке не
задернута до конца, остановлена грудью, затвердевшей на холоде как два шара.
Эта женщина молода, если вовсе не девчонка. Он бы сказал, что это так, если
б не куртка, пропахшая мужской работой. Куртка ввела его в заблуждение: он
был уверен, что поймал какую-то шоферскую жену. Сам он давно не чувствовал
холода, но его удивляло, что и ей как будто тепло, что она не слышит брызг,
не замечает, как ветер моментами раздувает юбку, закручивает вокруг ног.
Удивляло и то, что глаза у нее закрыты, но дыхание было теплое, и сердце
отчаянно билось. Казалось, у нее хватило сил лишь па то, чтоб сюда дойти.
Она молчала, когда он прижал ее покрепче. Быть может, она знала его, и все
это неспроста, но он не давал себе власть. Нет, не давал себе власть, хотя
был пьян ею, почти ничего не соображал. Должно быть, поэтому проворонил ее
пробуждение и поплатился.
движением своего сильного упругого тела оттолкнула его с такой силой, что
он, забыв про пустоту сзади и отшатываясь, чтоб опереться, опрокинулся в
море.
ухватиться. Но его спасла случайность: оторванность перил, которые в этот
момент возвращал ветер. Падая, он поймал их и завис над крутизной, чувствуя,
как деревянная линия прогнулась и, треща, оседает под ним. Разогнувшись,
едва не обрушив в море половину набережной, он встал на ноги. Сомнения не
могло быть: ее и след простыл! Обнаружил, что она как ни в чем не бывало
сидит. Вернее, приподнялась, опираясь руками на дорогу. Он был так рад, что
спасся и что она не ушла, что все ей сразу простил.
пропадет совсем.
Суворов Виктор
Мичурин Артем
Василенко Иван
Шилова Юлия
Шилова Юлия
Громыко Ольга