Чтение 24–й страницы книги ~Чаша гладиатора~

- Папа, как ты считаешь, "кадиллак" - это хорошая марка?

- Да, классная машина, легковая.

- А какая, ты считаешь, самая лучшая марка на свете? Английская?
"Роллс-ройс"?

- Для нас, шоферов, всякая машина имеет одну марку - "ройсь-копайсь",-
отшучивался отец.

И Сеня замирал от удовольствия, хотя уже не раз слышал от отца эту
шоферскую шутку. "Ройсь-копайсь"! Эх, если бы позволили, он бы целый день
сидел за баранкой, хотя бы машина и с места не трогалась. Сидеть, держать
баранку, осторожно касаться ногами педалей, взирать на жизнь через ветровое
стекло с усиками "дворников", вдыхать запах кожи на сиденье, масла, бензина -
что может быть лучше этого!

Потом оба с отцом сполоснулись еще раз у колодца, стряхнули воду с рук. И
Сеня во всем подражал отцу: сгибом локтя водил по своим стриженым волосам, как
отец отодвигает кудри со лба, и так же свирепо фыркал, сплевывая воду, и
крякал. Словом, момент был самый подходящий для задуманного еще вчера
разговора. Можно было начинать.

- Слушай, папа, а пап?..

Тарас Андреевич, последний раз обойдя самосвал, уже готов был сесть в
кабину и занес ногу на ступеньку. Он посмотрел на сына:

- Ну, что тебе?

- Папа, дай мне семь пятьдесят.

- Это как? Без запроса?

- Ну правда, в аккурат...

- Это куда ж тебе? - спросил отец, водя рукой у себя в кармане.

- Мне галстук-самовяз нужно.

- Носи мой, если нужно.

- Твой в косую линеечку, а сейчас надо в крапочку или полоски поперек.

- Это кому надо?

- Всем.

- Это что же, форма такая, что ли?

- Не форма, а по-модному так.

- Я тебе покажу моду! - Отец с веселой угрозой тряхнул кудрявой головой.-
Слышишь, Арсений?

- И брюки надо сузить мне, а то болтаются. Сейчас клеш уже не модный.

Тарас Андреевич с изумлением оглядел сына и даже ногу снял с подножки
самосвала.

- Это с каких пор ты модничать так стал? Смотри, Арсений. Я вот эти самые
брюки твои, не погляжу, модные или не модные, как стяну да такой тебе фасон
пропишу!.. Это где ты такую моду слышал?

- Везде так носят сейчас,- не сдавался Сеня.- И в Москве и в Париже.

- Арсений, я тебе еще раз говорю! До Парижа далеко - отсюда не видно. А до
того места, по которому отстегать можно, рукой подать.- И Тарас Андреевич
сделал вид, что хочет изловить Сеню.

Сеня отскочил. Он отлично знал, что все это говорится так, только для
формы. Отец его никогда и пальцем не трогал. Было, правда, однажды, несколько
лет назад, когда Сеня играл со спичками и прожег хозяйскую скатерть - огромная
враз расползлась дырища с таким красивым черным махровым ободком... Но на всю
жизнь запомнилось, как зажал тогда свою руку меж колен отец, словно нестерпимо
заныла она, эта рука, сгоряча ударившая сына. И когда отец потом вернулся
вечером, от него пахло, и он все протягивал эту руку Сене и просил: "На,
плюнь, прошу тебя! Плюнь на нее..." А Сеня пятился и не хотел ни плевать, ни
пожать протянутую отцовскую руку. Но больше это не повторялось.

- Ну ладно,- сказал Тарас Андреевич, изловил-таки Сеню, подтащил его и
стал, шутя, мотать голову сына, положив ему ладонь на макушку,- возьми там в
столе сколько надо. Только дорогой не покупай, а то мода отойдет, а самовяз
останется ни к чему. Смотри ты, стиляга...

- Я, папа, не стиляга.

- А кто же ты? Как есть пижон-стиляга!

Жоржик! И брючки ему суживай, и самовяз в крапочку. Ладно, давай за
вчерашнее мириться. Порубим капустку? Так они всегда мирились. Становились
друг перед другом, ладонь к ладони и начинали "рубить капусту". За отцом тут
было не угнаться - до того он был ловок. Ладонь его, как ни частил Сеня,
встречала твердые звонкие ладони отца. А Тарас Андреевич все убыстрял и
убыстрял движение, и руки его так и мелькали, так и били, то прямо, то
крест-накрест, то одна за другой, то обе вместе. И всегда Сеня проигрывал, в
конце концов запутавшись. И, сдаваясь, повисал на отцовских руках. Так он
повис и сейчас и, раскачиваясь, как на качелях, заглядывая снизу в лицо отцу,
вдруг сказал:

- Папа... А зачем ты пьешь столько?

- А сколько надо? - разом посерьезнев, спросил отец и поставил Сеню
наземь.- Ты мне что, норму даешь какую-нибудь? Или указания на то имеются?

С минуту он, ничего не говоря, смотрел на сына, собрался было что-то еще
добавить, но лишь тяжело вздохнул. Потом одним ловким движением взлетел в
кабину, невесело через окошко подмигнул Сене, дал газ... И огромный лязгающий
самосвал вылетел со двора на улицу.

Сеня шел в школу, думая о неприятной встрече, которая ему предстояла. Как
держаться с Пьером? Может быть, зря вчера так уж погорячился? Ксана, должно
быть, права: он еще не перевоспитался, этот заграничный новичок. Но как гадко
обозвал он вчера Сурика. Да еще и алжирцев обидел заодно. Вот, значит, у них
там за границей все так и бывает, как пишут в газетах. Эх, надо было не так
вчера сказать. Надо было подойти к нему и сказать: "Сурик в тысячу раз больше
тебя русский, в общем, для нас свой, наш. Его отец тут всю жизнь всех лечит и
с партизанами был, а твой дед?.." Тут воображаемое красноречие Сени стопорило.
Знаменитого деда Пьерки никак уж не хотелось задевать.

Но Пьер не пришел на урок. Напрасно Ксана с надеждой смотрела на дверь
класса каждый раз, когда она открывалась. Пьер не пришел.

- Ну вот,- огорчалась Ксана,- видите, что вы натворили вчера?

- Нашлись умники! Все рождение мне испортили,- подхватила Мила.- Знала бы,
так не звала,

- В следующий раз можешь и не звать, не напрашиваемся! - отрезал Сеня.

- Нет,- сказала Ксана,- ты, Сеня, пойми. Мы должны учитывать. Ведь он
сколько пережил в жизни. И, конечно, он еще не совсем уж сознательный. И мы
должны его перевоспитать.

- Хо-хо! Очень вы ему нужны,- захихикал Ремка.- Да он вам сто очков вперед
даст. А вы его пе-ре-воспи-тывать! Умники какие идейные, высокосознательные.
Плевать он на вас хотел. С высоты этой... как ее?.. Эль-фелевой башни.

- А я считаю,- сказала Ксана,- я считаю, что, как только он сегодня
придет...

- "Я считаю"!.. Считай хоть до тысячи, что толку!

- Он сегодня не придет,- сообщил вдруг молчавший до этого Сурен, не
отрываясь от книги, над которой он сидел, низко склонившись, за своей партой.-
Не придет. У него дедушка заболел... Спазм сердечных сосудов.

В классе притихли.

Сперва лекарство подействовало. Артем Иванович успокоился, но под утро
проснулся с тоскливо щемящей болью в груди и снова стал маяться.

"А вдруг помру? - ворочалось в его голове.- Помру и так людям ничего не
скажу. А потом всплывет то дело с кубком... никто уже толком рассудить не
сможет по совести и справедливости".

Он приподнимался на подушке, смотрел на стол, где в предрассветном
полумраке проглядывали контуры вынутого из чемодана кубка "Могила гладиатора".
Он напоминал ему снова и снова о той трудной тайне, которая, как червь, как
дурная тайная болезнь, точила его.

Днем его навестил Сеня Грачик, который сообщил, что он пришел по
тимуровскому поручению, чтобы передать привет, доброе пожелание здоровья от
всего шестого класса и спросить: не нужно ли чего приезжему?

- Погоди! - неожиданно вспомнил Артем.- А как это дружок твой, когда мы на
улице встретились, обозвал меня? Квинбус какой-то?

Сеня смутился:

- Куинбус Флестрин.

- Это по-каковски же будет? Я по-английскому свободно разумею. Французский
разговор знаю прилично. Немецкий тоже немного понимаю. И итальянский. А такого
не слыхал. По-латинскому, что ли?

- Нет,- смутился Сеня,- это по-лилипутскому.

- Это как же так? Я вот много в цирках лилипутов встречал. Разные номера
работали у иллюзионистов, но не слышал я, что есть такой язык - лилипутский.

- Нет. Это книга есть такая,- пояснил Сеня, смущаясь еще больше.-
Называется "Путешествие Гулливера". Она у Сурика есть. Как один человек там
попал к вот таким маленьким людям, и они назвали его Куинбус Флестрин. Это
по-ихнему, по-лилипутскому значит: Человек-Гора.

- А, Человек-Гора! Это так. Это про меня и в афишах так писали. А насчет
того Квинбуса ты дай мне книжку почитать. Попроси у дружка. Интересно...

Он стал постепенно поправляться. В общежитии ему с Пьером, по указанию
исполкома, отвели большую, просторную и светлую комнату, где приехавшим и
предстояло жить временно до получения квартиры в новом, строящемся на
возвышенности квартале.

Он настоял, чтобы Пьер стал ходить в школу на занятия, так как считал, что
уже может обойтись один и не нуждается в неотлучном уходе. За то время, пока
Пьер пропускал занятия по болезни деда, те самые мальчишки, которые еще
недавно тайком от матерей вставляли клинышки в брюки и расклешивали их
по-флотски, теперь стали один за другим самочинно обуживать штаны. Но, к их
разочарованию, когда Пьер снова появился в школе, то был он уже в обычной
форме, такой же, как и у других мальчишек. Это был результат забот Елизаветы
Порфирьевны, которая хотела, чтобы, как она говорила, мальчик скорее
ассимилировался. Как это надо ассимилироваться, Пьер не очень хорошо знал, но
в новую форму, которую ему посоветовала приобрести учительница, облачился
охотно. Ему надоело, что на улицах чужие мальчишки кричат ему: "Эй,
джентельмен! Стиляга!.."

Ксане сперва было отчасти жалко, что вот и новенький стал таким, как все.
Но ввиду того, что они с Милкой твердо задались целью перевоспитать приезжего,