комнате, наиболее приличной в этой запущенной квартире в одном из глухих
переулков в районе Сретенских ворот.
В пятый пли шестой раз я слушал "Черного человека", с каждым разом он правился
мне все больше и больше. Уже совсем захмелевший королевич читал свою поэму, еле
держась па ногах, делая длинные паузы, испуганно озираясь и выкрикивая излишне
громко отдельные строчки, а другие - еле слышным шепотом.
Кончилось это внезапной дракой королевича с его провинциальным поклонником,
который опять появился и сопровождал королевича повсюду, как верный пес. Их
стали разнимать. Женщины схватились за виски. Королевич сломал этажерку, с
которой посыпались книги, разбилась какая-то вазочка. Его пытались успокоить, по
он был уже невменяем.
Его навязчивой идеей в такой стадии опьянения было стремление немедленно мчаться
куда-то в ночь, к Зинке и бить ей морду.
"Зинка" была его первая любовь, его бывшая жена, родившая ему двоих детей и
потом ушедшая от него к знаменитому режиссеру.
Королевич никогда не мог с этим смириться, хотя прошло уже порядочно времени. Я
думаю, это и была та сердечная незаживающая рапа, которая, по моему глубокому
убеждению, как я уже говорил, лежала в основе творчества каждого таланта.
У Командора тоже:
"Вы говорили: "Джек Лондон, деньги, любовь, страсть",- а я одно видел: вы -
Джиоконда, которую надо украсть! И украли".
У всех у пас в душе была украденная Джиоконда.
Мы с трудом вывели королевича из разгромленной квартиры па темный Сретенский
бульвар с полуоблетевшими деревьями, уговаривая его успокоиться, но он продолжал
бушевать.
Осипшим голосом он пытался кричать:
- И этот подонок... это ничтожество... жалкий актеришка.. паршивый Треплев...
трепло... Он вполз как змея в мою семью... изображал из себя нищего гения... Я
его, подлеца, кормил, поил... Он как собака спал у нас под столом... как
последний шелудивый пес... И увел от меня Зинку... Потихоньку, как вор... и
забрал моих детей... Нет!.. К черту!.. Идем сейчас же все вместе бить ей
морду!..
Несмотря на все уговоры, он вдруг вырвался из наших рук, ринулся прочь и исчез в
осенней тьме бульвара "бить морду Зинке".
Мы остались втроем: соратник, ключик и я. Мы поняли, что королевича уже ничто не
спасет: он погибнет от белой горячки или однажды, сам не сознавая, что он
делает, повесится, о чем он часто говорил во хмелю. Что мы могли поделать? Это
был рок. Проклятие. Королевич был любимцем правительства. Его лечили. Делали все
возможное. Отправляли неоднократно в санатории. Его берегли как национальную
ценность. Но он отовсюду вырывался.
- Вот Командор другое дело. Командор никогда...- сказал соратник.- У Командора
совсем другой характер. Он настоящий человек, строитель нового мира...
революционер...
Мы согласились: Командор никогда не...
Но почему же соратник, ближайший друг Командора, комфут, вдруг ни с того ни с
сего каким-то таинственным образом противопоставил судьбы этих двух, таких
разных, гениев?
Думаю, что подсознательно он уже и тогда предвидел конец Командора, его
самоуничтожение. Ведь Командор много раз говорил об этом в своих стихах, но
почему-то никто не придавал этому значения.
Ключик молчал. Я понял его молчание среди этой темной московской ночи на
бульваре: его сердце тоже терзал незаживающий рубец любви и измены.
Я вспомнил, как тогда он приехал из Харькова в Москву ко мне в Мыльников
переулок. Он был прилично одет, выбрит, его голова, вымытая шампунем в
парикмахерской, придавала ему решительность, независимость. Это уже не был милый
дружок, а мужчина с твердым подбородком, однако я чувствовал, что в нем горит
все та же сердечная рана. Один из первых вопросов, заданных мне, был вопрос,
виделся ли я уже с дружочком и где она поселилась с колченогим.
Я рассказал ему все что знал.
Он нахмурился, как бы прикусив польский ус, которого у него не было, что еще
больше усилило его сходство с отцом.
Несколько дней он занимался устройством своих дел, а потом вдруг вернулся к
мысли о дружочке. Я понял, что он не примирился о потерей и собирается бороться
за свое счастье.
Однажды, пропадая где-то весь день, он вернулся поздно ночью и сказал:
- Я несколько часов простоял возле их дома. Окно в третьем этаже было освещено.
Оранжевый мещанский абажур. Наконец я увидел ее профиль, поднятую руку,
метнулись волосы. Ее силуэт обращался к кому-то невидимому. Она разговаривала со
злым духом. Я не удержался и позвал ее. Она подошла к окну и опустила штору. Я
могу поручиться, что в этот миг она побледнела. Я еще постоял некоторое время
под уличным фонарем, и моя тень корчилась на тротуаре. Но штора по-прежнему
висела не шевелясь. Я ушел. По крайней мере, я теперь знаю, где они живут. Что-
то в этой сцене было от Мериме,- не удержался ключик от литературной
реминисценции.
- Мы ее должны украсть.
Таким образом, было решено второе, после Мака, похищение дружочка. Но на этот
раз я не рискнул идти в логово колченогого: слишком это был опасный противник,
не то что Мак. Не говоря уж о том, что он считался намного выше нас как поэт,
над которым незримо витала зловещая тень Гумилева, некогда охотившегося вместе с
колченогим в экваториальной Африке на львов и носорогов, не говоря уж о его
таинственной судьбе, заставлявшей предполагать самое ужасное, он являлся нашим
руководителем, идеологом, человеком, от которого, в конце концов, во многом
зависела наша судьба. Переведенный из столицы Украины в Москву, он стал еще на
одну ступень выше и продолжал неуклонно подниматься по административной
лестнице. В этом отношении по сравнению с ним мы были пигмеи. В нем угадывался
демонический характер.
Однако по твердому, скульптурному подбородку ключика я понял, что он решился
вступить в борьбу с великаном.
Ключик стоял посередине комнаты в Мыльниковом переулке, расставив ноги в новых
брюках, недавно купленных в Харькове, в позе маленького Давида перед огромным
Голиафом. Он великодушно отказался от моей помощи и решил действовать
самостоятельно. Он надолго исчезал из дому, вел таинственные переговоры по
телефону, часто посещал парикмахерскую, изредка даже гладил брюки утюгом на моем
письменном столе, любовался на себя в зеркале, и в конце концов однажды у нас в
комнате появилась наша Манон Леско.
Она была по-прежнему хорошенькая, смешливая, нарядно одетая, пахнущая духами
"Лориган" Коти, которые продавались в маленьких пробирочках прямо с рук
московскими потаскушками, обосновавшимися на тротуаре возле входа в
универсальный магазин, не утративший еще своего дореволюционного названия "Мюр и
Мерилиз".
Если раньше дружочек имела вид совсем молоденькой девушки, то теперь в ней
проглядывало нечто дамское, правда еще не слишком явственно. Такими обычно
выглядят бедные красавицы, недавно вышедшие замуж за богатого, еще не
освоившиеся с новым положением, но уже научившиеся носить дамские аксессуары:
перчатки, сумочку, кружевной зонтик, вуалетку.
Она нежно, даже, кажется, со слезами на глазах, словно бы вырвавшись из плена,
целовала своего вновь обретенного ключика, ерошила ему шевелюру, обнимала,
называла дружком и слоником и заливалась странным смехом.
Что касается колченогого, то о нем как бы по молчаливому уговору не упоминалось.
Вместе с дружочком к нам вернулась наша бродячая молодость, когда мы на
случайных квартирах при свете коптилки читали только что вышедшее "Все
сочиненное" Командора - один из первых стихотворных сборников, выпущенных
молодым Советским государством на плохой, тонкой, почти туалетной бумаге.
Боже мой, как мы тогда упивались этими стихами с их гиперболизмом,
метафоричностью, необыкновенными составными рифмами, разорванными строчками и
сумасшедшими ритмами революции.
"Дней бык пег. Медленна лет арба. Наш бог - бег, сердце наше барабан".
Мы выучили наизусть "Левый марш" с его
"Левой! Левой! Левой!" Мы хором читали:
"Сто пятьдесят миллионов мастера этой поэмы имя. Пуля - ритм. Рифма - огонь из
здания в здание. Сто пятьдесят миллионов говорят губами моими. Ротационкой
шагов, в булыжном верже площадей отпечатано это издание".
Нас восхищало как нечто невообразимо прекрасное, неслыханное:
"Выйдь не из звездного нежного ложа, боже железный, огненный боже, боже не
Марсов, Нептунов и Вег, боже из мяса, бог-человек!.."
"...пули погуще по оробелым! В гущу бегущим грянь, парабеллум"...
Среди странной, враждебной нам стихии нэпа, бушующего в Москве, в комнате на
Мыльниковом переулке на один миг мы как бы вернулись в забытый нами мир
отгремевшей революции. Как будто бы жизнь начиналась снова. И снова вокруг нас
шли по черным ветвям мертвых деревьев тайные соки, обещавшие вечную весну.
...Именно в этот миг кто-то постучал в окно. Стук был такой, как будто постучали
костяшками мертвой руки.
Мы обернулись и увидели верхнюю часть фигуры колченогого, уже шедшего мимо окон
своей ныряющей походкой, как бы выбрасывая вперед бедро. Соломенная шляпа-