пришлем. И к утру уже пушки будут. С ними все-таки веселей.
кажется, КП соседа.
скрываются.
одном только месте что-то вроде огонька. Вспыхивает и гаснет. Неосторожный
наблюдатель, должно быть. Курит. А может, так, тлеет что-нибудь.
Фарбера. На самом правом фланге. Метров на сорок. Придется перекинуть туда
горбоносого лейтенанта с его взводом. Рамов, что ли, его фамилия. Боевой как
будто парень. Мне он сегодня понравился. А часика в три - контратакуем...
плащ-палатке. Его я не знаю.
прикуривать пошел. Мрамор, Мрамор, ядри твою бабушку...
часа, целых два часа буду спать. Как убитый.
Уткнувшись в чей-то мягкий, теплый, пахнущий потом живот, я уже сплю.
сентябрь-ясно-голубой, по-майскому теплый, с обворожительными утрами и
задумчивыми фиолетовыми закатами. По утрам плещется в Волге рыба, и большие
круги расходятся по зеркальной поверхности реки. Высоко в небе, курлыча,
пролетают запоздалые журавли. Левый берег из зеленого становится желтым,
затем красновато-золотистым. На рассвете, до первых залпов артиллерии,
затянутый предрассветным прозрачным туманом, беззаботно спокойный и широкий,
с еле-еле прорисовывающимися только полосками дальних лесов, он нежен, как
акварель.
застывшей молочной пеленой над самой рекой, потом исчезает, растворившись в
прозрачном утреннем воздухе.
раскатывается эхо над непроснувшейся Волгой. Затем вторая, третья,
четвертая, и, наконец, все сливается в сплошном, торжественном гуле утренней
канонады.
"рама". Поблескивая на виражах в утренних косых лучах стеклами кабины,
долго, старательно кружит она над нами. Назойливо урчит своим особым,
прерывистым по звуку мотором и медленно, точно фантастическая двухвостая
рыба, уплывает к себе на запад.
по-немецки, красноносые, лапчатые, точно готовящиеся схватить что-то птицы.
Бочком как-то, косой цепочкой плывут они в золотистом осеннем небе среди
ватных разрывов зенитных снарядов.
своих землянок и, сощурившись, следим за первой десяткой. Она определит весь
день. По ней мы узнаем, какой у немцев по расписанию квадрат, где сегодня
земля будет дрожать, как студень, где солнца не будет видно из-за дыма и
пыли, на каком участке всю ночь будут хоронить убитых, ремонтировать
поврежденные пулеметы и пушки, копать новые щели и землянки взамен
исчезнувших, стертых с лица земли.
скидываем рубашки и поливаем друг другу воду на руки из котелков.
крыло, мы забиваемся в щели, ругаемся, смотрим на часы - господи боже мой,
до вечера еще целых четырнадцать часов! - и, скосив глаза, считаем свистящие
над головой бомбы. Мы уже знаем, что каждый из "певунов" тащит у себя под
брюхом от одиннадцати до восемнадцати штук, что сбросят их не все сразу,
сделают еще два или три захода, психологически распределяя дозы, и что в
последнем заходе особенно устрашающе загудят сирены, а бомбы сбросит только
один, а может, даже и не сбросит, а только кулаком помашет.
курганом. Или нас, или соседей. Если не соседей, так нас. Если не бомбят,
так лезут в атаку. Если не лезут в атаку - бомбят.
крыльям и моторам. У "хейнкелей" крылья закругляющиеся, у "юнкерсов" -
обрубленные и моторы с фюзеляжем в одну линию, как гребешок.
лениво, вразнобой, не снисходя до пикировки. Поэтому мы их не любим - эти
тяжелые "юнкерсы": никогда не знаешь, куда уронят бомбы. И залетают всегда
со стороны солнца, чтоб глаза слепить.
Стреляют из пушек. Иногда сбрасывают по четыре небольшие аккуратненькие
бомбочки, по две из-под каждого крыла, или длинные, похожие на сигару, ящики
с трещотками, противопехотными гранатами. Гранаты рассыпаются, а футляр
долго еще кувыркается в воздухе, а потом мы стираем в нем белье - две
половинки, совсем как корыто.
наши "илюши" - штурмовики, и почти сейчас же возвращаются, продырявленные,
бесхвостые, чуть не задевая нас колесами. Возвращается половина, а то и
меньше. "Мессеры" долго еще кружатся над Волгой, а где-то далеко, за
Ахтубой, чернеет печальный черный гриб горящего самолета.
никак не могу угадать, где наши и где немцы - маленькие черненькие самолеты
вертятся как сумасшедшие высоко в поднебесье - иди разбери. Один Валега
никогда не ошибается, глаз у него острый, охотничий - на любой высоте "миг"
от "мессера" отличит.
есть летные. Хоть бы туча появилась, хоть бы дождь когда-нибудь пошел. Мы
ненавидим эти солнечные, ясные дни, этот застывший в своей голубизне воздух.
Мы мечтаем о слякоти, тучах, дожде, об осеннем хмуром небе. Но за весь
сентябрь и октябрь мы только один раз видали тучу. О ней много говорили,
подняв кверху обслюненный палец, гадали, куда она пойдет, но она, проклятая,
прошла стороной, и следующий день по-прежнему был ясный, солнечный, жужжащий
самолетами.
материальную часть, должно быть, чистили. Кроме "мессеров", самолетов не
было. В эти два дня купали в корытах бойцов и меняли белье. Потом опять
началось.
засученными рукавами. Говорят, перед нами эсэсовцы - не то "Викинг", не то
"Мертвая голова", не то что-то еще более страшное. Кричат как оглашенные,
поливают нас дождем из автоматов, откатываются, опять лезут.
железном хламе, разбросанном вокруг завода, и это нас спасает.
восемь дней.
Долбят его с воздуха и с земли. А мы смотрим, высунув головы из щелей.
Только щепки летят. А щепки - это десятитонные железные балки, фермы,
станки, машины, котлы. Третий день не проходит оранжево-золотистое облако
пыли над заводом. Когда дует северный ветер, все это облако наваливается на
нас, и тогда мы выгоняем всех бойцов из землянок, так как немецкой передовой
не видно, а они, сукины сыны, могут ударить под шумок.
берега. И мы сидим у своих землянок, курим, ругаем немцев, войну, авиацию и
тех, кто ее придумал. "Посадил бы я этих изобретателей Райтов в соседнюю
щель - интересно, что бы запели". Потом гадаем, когда же свалится последняя
труба на "Красном Октябре". Позавчера их было шесть, вчера три, сегодня
осталась одна - продырявленная, с отбитой верхушкой. Стоит себе и не падает
назло всем...
полка майору Бородину. Я его еще не видал. Он на берегу, где штаб. Во время
высадки ему помяло пушкой ногу, и на передовой он еще не бывал.
называет турками. "Держись, Керженцев, держись,- гудит он в телефон,- не
давай туркам завод, понатужься, но не давай". И я тужусь изо всех сил и
держу, держу, держу. Временами и сам не понимаю, почему еще держусь,- с