когда к хибарке подъехали наши машины, Розина совсем успокоилась и стала
даже волноваться, почему так долго нет Пепино.
вытирая платочком глаза, причитать:
Я ему говорила - только не в берсальеры, только не надевай этой проклятой
красной фески... Терпеть ее не могу. И перья эти на касках тоже... Как
попугаи... А римские женщины с ума по ним сходят. Дуры!.. Я говорила, есть
тут рядом зенитный полк, полтора километра. Приходил бы каждое
воскресенье. А тут одно пропустил и другое, а потом говорит - в карауле
был. Знаю я эти караулы... Вот и пошла назло ему с Карло... Ну и что?
Нельзя уж и в кино пойти? Я вас спрашиваю, а с кем я пойду, если его нет?
С кем? С безногим Курцио? Или с косоглазым Витторио, от которого круглые
сутки вином разит? Вот и пошла с Карло, назло ему...
Ну что он там делает? Я знаю, Пепино сильный парень, сильнее всех в
Сессино. Вы не видали его мускулы? Во какие! А когда разденется... Вы
попросите его раздеться, он охотно это сделает. Тут один художник
приезжал, рисовал его, ему тогда еще восемнадцати лет не было. Очень его
хвалил. По двести лир в час платил. Советовал даже в Рим поехать, там еще
больше, говорил, платят. Но тут подвернулись курсы шоферов, и я очень
рада. Ну его, этот Рим... И чего он всем так нравится? Святая мадонна, уже
полчаса прошло, а его все нет... И чего я только с Карло пошла? Он кузнец,
как буйвол здоровый, кулаком в висок - и все...
ограду и сразу же потребовал вина.
Розина моментально стащила с него его защитную, американского покроя
куртку, принялась зашивать, а он в одной майке, поигрывая бицепсами, с
деланной неохотой стал рассказывать, как он отделал Карло, который,
вероятно, в это же время где-нибудь в кабачке в Сессино, за стаканом же
вина, хвастался, как он расправился с этим берсальерчиком из Рима.
ты ему еще дашь, если подвернется, правда?" Толстый Джироламо тоже сиял и
только подливал вина. Подсел и брат, которому тоже налили.
сестру доносить. В следующий раз зубы выбью.
на наших глазах драмы махали нам руками, а Пепино, у которого, как у
всякого итальянца, было развито чувство красивого, требующего какой-то
законченности, последней точки, крепко поцеловал свою Розину в губы. Она
была на седьмом небе от счастья.
следующий день в кино, если бы узнала, что в тот же самый вечер, в
Альбано, мы опять встретились с Пепино. Он ехал на своем ярко-красном
мотороллере, а за его спиной, крепко уцепившись за него, сидела
огненно-рыжая премилая толстушка, и все это вместе - красное и рыжее -
было очень даже красиво. Увидев нас - мы обогнали его на своей машине, -
он весело помахал нам рукой, а потом многозначительно приложил палец к
губам. И тут я невольно и, по-видимому, не без основания подумал, что там,
у винного склада, когда он так мило целовал изображение мадонны на своем
медальоне, он слегка покривил душой. Да простит ему это пресвятая дева! И
Розина тоже...
ступенях набережной, в нескольких шагах от колонны Льва св.Марка и курю.
Венеция, Пьяцалле, Лев св.Марка... В детстве у меня была книга
"Таинственная гондола". Кто ее автор, не помню, содержания тоже не помню.
Помню, что издание было Гранстрема, обложка красная, тисненая золотом, и
что на первой цветной картинке было изображено венчание дожа с морем -
громадный величественный корабль "Буцентавр", и на носу его в забавном
колпачке маленькая фигурка дожа, бросающего перстень в воды Адриатики.
До конца я его не довел - то ли надоело писать, то ли получил "неуд" по
арифметике и было уж не до рассказа, а может, просто потому, что начинать
всегда легче, чем кончать, - словом, до конца не довел. Помню только, что
принимали там участие и дож, и "Буцентавр" и что начинался он на Пьяццале
у колонны Льва св.Марка.
набережной. Раннее утро. Туристов еще нет. Передо мной сверкающая на
солнце лагуна и остров Сан-Джорджо с колючей кампаниллой.
волнах, ждут пассажиров. Тут же, шагах в десяти от меня, гондольеры,
рассевшись на ступенях покуривают и о чем-то, как мне кажется, спорят,
хотя, вероятнее всего, это обычная утренняя беседа. Один из них, пожилой,
в выцветшем пиджаке с залатанными локтями, старательно моет свою гондолу
щеткой. Что-то мурлычет себе под нос.
Пьяццале, в Венеции...
правилам. Здесь, в десяти шагах от Палаццо Дожей. Неужели этот самый
пожилой гондольер в выцветшем пиджаке? Ну да, уронил щетку в воду и
сейчас, засучив рукав, пытается ее поймать. А она, проклятая, мирно себе
покачивается, не дается в руки.
улыбнулся, ответил. Так и состоялось наше знакомство.
понять, что это его фамилия) в его ветхой, вот уже тридцать лет бороздящей
венецианские каналы гондоле. Объехали остров Сан-Джорджо, потом по каналу
Гранде добрались до вокзала, повернули обратно, стали кружить по
бесчисленным узеньким, довольно грязным каналам.
характерной для его профессии позе, чуть наклонившись вперед. Он совсем не
был похож на гондольера, какими мы их себе представляли, - не стройный,
молодой, с жгучими глазами и пленительным тенором, а пятидесятилетний,
коренастый, лысеющий, беззубый, с хриплым голосом, к тому же глухой на
одно ухо. Только глаза были у него хороши - спокойные, умные, какие бывают
у людей, которые не только много видели, но и многое поняли из того, что
видели.
шагнули прямо с его корабля. И тут же за тарелкой чего-то - чего, я так и
не мог понять, - очень острого и скользкого, за стаканчиком все того же
кьянти я многое узнал о его жизни.
воевали с ним в одних и тех же местах - в районе Купянска, потом в
Сталинграде. Он был сначала конюхом, а когда начались перебои с горючим,
подвозил боеприпасы для дальнобойной артиллерии. Как и все итальянцы, он
нещадно ругал немцев, покряхтывал при воспоминаниях о русской зиме, на
память о которой у него остались синие, всегда шелушащиеся уши. В январе
сорок третьего он попал в плен. Отсидел восемнадцать месяцев в лагере, из
них полгода проработал штукатуром (он это тоже умеет), в августе сорок
четвертого возвращен был на родину.
о себе говорил преимущественно в третьем лице женского рода: "Она очень
соскучилась по своей жене, почти три года не видела..."
артиллерийского "тененте" - лейтенанта.
видела каштанов... Где жила? Садик, памятник, мужчина, большие усы вниз.
(Я понял, что возле университета, где памятник Шевченко.) Потом Полтава.
Большая деревня, названия не помню.
удовольствием. Все восхищался, как там красиво, - и леса, и поля, и речки,
и девушки...
них обижалось. Веселые, мол, славные, хорошо поют, немцев не любят, только
с курами неладно - на улицу не выпускай, всех покрадут.
рассказывал, я слушал. Потом он как-то странно, с улыбочкой, взглянул на
мою почти не тронутую тарелку, затем на меня и сказал:
выцветшем пиджаке, но уже в светлой рубахе и с галстуком. С торжественным
видом вытащил из кармана самую что ни на есть настоящую пол-литровку и,
смеясь до ушей, сказал:
половиной часов работы), но он даже обиделся.
кьянти. Хорошо? - И рассмеялся своей шутке.
нарезать ее тоненькими, аккуратненькими ломтиками. Резал и все головой
качал.