Чтение 24–й страницы книги ~Жестокость~

сказал я, заметив, как Венька все время морщится.

- Почему это не надо? - возмутился он. - Очень даже надо было. И очень
хорошо, что съездили. Я кое-что зацепил...

- А вдруг плечо опять раздурится? Может стать совсем худо.

- Это ерунда. Поляков мне все наладит. У меня же хорошо заживлялось. Он
сам говорил. И сейчас тут есть приезжий доктор Гинзбург. Если он только не
уехал...

- Теперь тебе, наверно, придется лечь в больницу.

- Нет, я не лягу. Как вот просохнет земля, я опять поеду в Воеводский
угол. Нам и сегодня не надо было всем сразу уезжать оттуда. Это мы
немножко сплоховали.

- Но это ж начальник так хотел, - сказал я. - Мы уж за это не отвечаем.
Мало ли, что он...

- Нет, отвечаем, - вдруг перебил меня Венька. - Мы за все отвечаем, что
есть и что будет при нас. Мы же все-таки не дрова и не бревна...

И так он это резко сказал, зажмурившись от боли в плече, что мне
запомнились на всю жизнь и эти слова, и лицо его запомнилось при этих
словах - какое-то особо выпуклое, напряженное, с глубокой складкой меж
бровями.

- А к этой Кланьке Звягиной ты опять зайдешь, если поедешь в Воеводский
угол?

- Опять зайду.

- Значит, она тебя задела?

- Задела.

- А Юлька?

- Что Юлька? - Он сердито посмотрел на меня, будто я его в чем-то
упрекнул. Потом опять зажмурился. И немного погодя сказал: - Юлька -
это... я даже не знаю, как это объяснить... Одним словом, я такой девушки
еще никогда не встречал. И, наверно, больше не встречу. Она даже снится
мне. Я про нее почти все время думаю. Что бы ни случилось, а я все время
думаю про нее. Будто она смотрит на меня. Нет, я, наверно, другой такой
больше никогда не встречу.

Это он впервые так откровенно сказал о Юльке, о том, что она интересует
его. И сказал это с затруднением, может быть, потому, что у него сильно
болело плечо.

- Ну, - отчего-то смутился я, - как это можно заранее говорить? Ты с
ней еще даже не познакомился. А вдруг она в разговоре окажется не такая...

- Пусть. Мне это все равно. Для меня она заранее умнее всех. И меня
умнее. Хотя я себя сильно умным не считаю. Я доверчивый очень. Но меня еще
никто не обманывал, кому я доверял...

- А эти бандиты тогда сбежали - Лазарь Баукин и другие? Ты же не знал,
что они сбегут из бани. Ведь действительно ты не знал?

Мы проходили среди голых и мокрых деревьев городского сада, что
раскинулся над рекой. Лед уже набух, побурел. Вот еще неделя, другая - и
он вздыбится, взорвется, загрохочет и медлительно поплывет далеко-далеко,
в Ледовитый океан.

Венька остановился над обрывом и стал пристально вглядываться в даль,
где чернела тайга, а над нею повисли подсвеченные заходящим солнцем
грязноватые облака. Где-то там, под этими облаками, мы и были сегодня. Там
лежит в треугольнике меж гор и рек Воеводский угол.

Я подумал, что Веньке не хочется отвечать на мой вопрос, что я затронул
его слабое место. Чтобы выйти из неловкого положения, я сказал:

- Ведь к человеку в душу не залезешь. Откуда можно узнать, что у
человека на душе? И с Лазарем Баукиным тогда нехорошо получилось. Ты ему
поверил... И все мы ему поверили. А он вдруг убежал. Но, может, он сейчас
себя оправдает. Прокурор пока помалкивает...

- Все это ерунда, - проговорил Венька и сделал такое движение, точно
отталкивал от себя что-то крайне неприятное. - Лазарь Баукин мне не родня,
и никаких обещаний не убегать он никому не давал. Была плохая охрана - он
ушел. А в душу мы все равно обязаны залезать - в любую, если нас поставили
на такую работу...

И опять стал пристально вглядываться в даль, в сторону Воеводского
угла, где притаились те, кого мы должны выследить, выловить и даже
уничтожить.

Мимо нас прошли Узелков и какой-то незнакомый нам сухощавый молодой
человек в очках и в модной финской шапке с кожаным верхом и с барашковой
опушкой. Они не заметили нас.

- Надо идти на собрание, - оглянулся на них Венька.

И мы пошли.

В толстостенном помещении клуба имени Парижской коммуны, где недавно
еще жили монашки, было сумрачно и тихо.

Мы прошли по узенькой каменной лестнице на второй этаж, в буфет.

Здесь сидели за столиком и пили лимонад Яков Узелков и тот незнакомый
нам молодой человек, уже снявший финскую шапку.

У молодого человека было детское, пухлое лицо в докторских очках,
темные, гладко причесанные волосы и заметно хилые, покатые плечи, которые
он все время как бы суживал, будто ему холодно. В зубах он держал тонкую
трубку с длинным чубуком.

- Познакомьтесь, ребята, - показал нам Узелков на своего собеседника. -
Это Борис Сумской. Вы о нем, наверно, слышали? А это, - представил он нас,
- местные пинкертоны...

За такие слова Узелкову в другое время сильно попало бы. Но сейчас мы
не хотели ссориться с ним при постороннем человеке, при таком особенно,
как Борис Сумской, о котором мы, конечно, слышали. Он часто писал в
губернской газете фельетоны о попах и о религии, и было известно, что он
работник губкома комсомола.

- Пинкертоны! - посмотрел он на нас и тихонько засмеялся, будто
перекатывая в горле горошину. Однако протянул нам руку и сказал: - Очень
приятно.

Обижаться было бы глупо с нашей стороны, тем более Борис Сумской,
наверно, и не хотел нас обидеть. Просто ему показалось остроумным то, что
сказал Узелков.

- Борис, - кивнул на Сумского Узелков. - Борис Аркадьевич будет сейчас
делать доклад о религиозном дурмане. А перед докладом по его инициативе
будем разбирать дело некоего Егорова. Борис Аркадьевич придает этому делу
особое значение...

- Да, я считаю, это будет полезно для всей городской организации, -
вынул изо рта трубку Сумской. - Надо учить людей, вот именно, на
конкретных примерах. А дело Егорова может послужить прекрасной
иллюстрацией...

Мы не знали, кто такой Егоров и что у него за дело. Но Узелков нам тут
же все объяснил:

- Егоров работал на маслозаводе, был, понимаете, комсомольцем. И
однако, вместо того чтобы бороться против поповского дурмана, сам
некоторым образом принял недавно участие в религиозном обряде, в так
называемом крещении ребенка...

- Хорош! - улыбнулся Венька. - Значит, работает и нашим и вашим?

- Вот именно, - поднял перед своими глазами трубку Сумской. -
Поразительная, я бы сказал, беспринципность. Будет очень неплохо, если
кто-нибудь из вас выступит сейчас по этому вопросу. Надо решительно
разоблачить и пресечь, так сказать, в самом зародыше.

- Я не могу, - сразу отказался Венька. - К тому же я его не знаю,
этого... Егорова, что ли. И вообще я выступать не очень люблю. Даже просто
не люблю. Из меня плохой оратор...

Сумской опять воткнул трубку в рот.

- Это не имеет значения, - ответил он, выпуская клуб густого душистого
дыма.

И этот дым неизвестного нам, наверно, дорогого табака, и новенькая
кожаная тужурка с черным бархатным воротником, и темно-синие галифе,
заправленные в серые чесанки, и все, что мы раньше слышали о Сумском,
немножко подавляло нас.

Это была, конечно, большая честь, что такой человек, приехавший из
губернского центра, вот так, запросто, беседовал с нами. И все-таки Венька
сказал:

- Нет, будет неудобно, если я выступлю. С чего это вдруг!

- Глупые! - точно с сожалением посмотрел на него и на меня Узелков. -
Это же прямое поручение губкома. Так надо. Уком уже исключил Егорова из
комсомола. А теперь товарищ Сумской рекомендует сосредоточить на этом
одиозном деле внимание всей организации. Поэтому нужно выступать... Это же
губком комсомола в лице вот товарища Сумского обращается к вам и
рекомендует выступить...

- Вот ты и выступи, - предложил я Узелкову.

Узелков засмеялся:

- Ох, какие вы странные! Я ведь могу выступить всегда. А товарищ
Сумской хочет, чтобы сейчас выступали люди, так сказать, из массы...

- Вот именно, - поддержал его Сумской.

- И кроме того, я дам в газете очерк об этом деле, - пообещал Узелков.
- У меня, в сущности, все написано постольку, поскольку я присутствовал на
заседании укома, где Егоров был исключен из комсомола. Это собрание должно
прозвучать как заключительный аккорд...

- Вот именно, - опять поддержал его Сумской. И медленно вынул из
маленького брючного кармана часы на цепочке. - Надо, пожалуй, начинать...

- Пожалуй, - согласился Узелков.

А мы молчали.

Нам просто нечего было сказать.

Мы так молча сидели и в зале, когда перед нами за длинным столом,
покрытым красной материей, уже разместился президиум.

Первое слово было предоставлено Сумскому. Но он долго не мог начать
говорить, потому что ему долго аплодировали, хотя комсомольцев в зале
сидело немного.