фельдшеру, - вызвать еще кого-нибудь. Неужели у вас всего три санитара?
проходя по тюремному двору в больницу, между двух огромных березовых
поленниц увидел Бурденко. Студент колол дрова - сперва повдоль, потом
пополам.
вы, Нилыч, мне будете сейчас нужны!
освобождена.
можно, тут же купать. А то видно, что есть вшивые. Сильно чешутся. Но
нужно белье...
Орешек. - Ведь требуется по-настоящему рубашка нательная и кальсоны. А у
нас не то чтобы...
Бурденко. - Давайте сколько у вас есть белья сейчас. А грязное немедленно
в стирку. Где у вас эта женщина, кажется, Пелагея?
Пелагея только завтра будет...
Бурденко на усатого санитара, все еще сидевшего у дверей, но вроде уже не
так уверенно.
большинство, оказалось, может вставать. Большинство пожелало искупаться
под горячим душем. И многие заметно повеселели.
Пелагеей. - Ведь сейчас вроде того что помирали. И, гляди, как вдруг
зашевелились.
загара, высокий, тощий, с ястребиным носом, продолжал очень громко
стонать.
ногах у него загремели кандалы. - Качуча...
позвать переводчика. У нас тут есть некто в первом корпусе. Сейчас, -
заторопился он.
качестве переводчика. Он был одет в такие же, как у всех арестантов,
грубой выделки холщовые штаны и рубаху, и в такую же длинную, из очень
шершавой шерсти куртку, но непривлекательная эта одежда выглядела на нем
почти щеголевато, точно хороший портной специально пригонял ее ему по
кости. И круглую, без козырька, как у всех арестантов, тряпичную шапку он
носил чуть набекрень, что придавало ему уже совсем франтоватый вид.
вопрос?
его получше рассмотреть, поговорил с ним минуты три и сделал заключение:
языка. Он хорошо говорит только по русскому языку.
хочет попить очень немножко чай. Это как? Не просто чай, а байховый чай.
подумать, мертвый. Из-под тряпья показалась стариковская, наполовину
обритая голова с заблестевшими, почти стеклянными глазами, устремленными
на человека, зарезавшего свою жену и сейчас желавшего попить чаю. И не
просто чаю, а байхового.
Вася был прав: не так уж много подлинно больных среди арестантов. Больше,
однако, людей, истомленных тюрьмой и хотевших, чтобы на них "обратили
внимание", как выражался дядя Вася. Но были, однако, и тяжелобольные.
тогда горело электричество.
душ, профессор не только сам делал операции, но и поручил Савичеву и
Семенову под его, профессора, наблюдением вырезать две липомы.
когда Орешек сказал: "Ну вот, белье кончилось. Не знаю, во что будем
теперь обряжать первоприбывших", - Бурденко вдруг почти закричал на него:
операции руки под мраморным умывальником. - Что с вами, Нилыч?
все-таки исполняющий обязанности врача. Вообще я сегодня не узнаю вас.
я, может быть, раньше всего взбадривал тогда самого себя, - вспоминал
профессор Бурденко. - Это было тогда у меня что-то вроде защитной формы
против чего-то грозившего мне. Чего точно, я еще не знал. Но я ждал
несчастья и нервничал.
И ВДРУГ ВСЕ РУХНУЛО
трижды: сперва наяву, затем во сне. А я во сне переживаю все много
драматичнее, - говорил профессор Бурденко. - Так с детства и до старости.
Я одно время даже записывал сны. Хотелось проследить, в какой степени они
отражают действительность. Впрочем, проследить это не так легко. И вообще
все не так просто.
снилась тюрьма, в которой, собственно, он ведь не был. И больше того, он
увидел во сне самого себя посаженным в тюрьму, как в клетку, окруженную со
всех сторон, снизу доверху, ржавыми чугунными решетками. Сперва он
надеялся расшатать их, согнуть, выломать, высадить плечом. Но ничего не
получалось. Тогда в крайнем возмущении, ослабевший, он стал кричать,
ругаться: ведь его посадили без всякой вины! Неужели человека надо
загонять в тюрьму за то, что он прочел две-три запретных книжки? И,
во-первых, он не знал, что они запретные...
испугался. А ведь еще когда было говорено, что от сумы да от тюрьмы не
отбрешешься. И загадывать наперед ничего нельзя".
оказывается, вместо того чтобы хлопотать, выручать его, упрекал вдруг. Но
сам не показывался. Голос дедушки звучал откуда-то из-за высокой
бревенчатой стены. И этот голос, наверно, слышали тюремщики, которых,
однако, тоже было не видно.
каблучками по каменным плитам тюремного двора.
хорошо знакомую. Несмотря на зиму, она была в белой панамке, чуть
надвинутой на глаза, и в длинных, почти по локоть, вязаных перчатках.
камеры-клетки. Ему не хотелось сейчас видеть Киру.
положении.
отогнула край своей панамки, вглядывалась в него. И, немного помедлив, о
чем-то очень быстро заговорила. Бурденко хотел услышать, что же такое она
говорила, но не все ему удалось услышать. Как странно, она, кажется,
говорила по-французски. Бурденко сердился: это она, должно быть, нарочно
говорила по-французски, узнав, что это самое слабое его место -
французский язык. Потом она перешла на русский:
вы нестерпимо грубы.
обижаться, быть деликатным, начал Бурденко. Но его кто-то сзади окликнул.
четвертого курса, прозванный, может быть, за круглое, почти детское личико
Деткой. - Я был уверен, что вы уже встали, - восьмой час. Ну, ладно, я
сперва зайду к В-ву, потом к вам... Одевайтесь.
показавшийся уже не таким тяжелым после того, как в нем появилась Кира.
спустился в нижний этаж за кипятком.
хотел показать вам, - протянул он какую-то бумагу.