хотя бы на память о Викторе. И портянки ему дай. Вон Феликса, - плачет, не
сразу может выговорить, - вон Феликса шерстяные носки...
Виктора. Он, чего греха таить, еще совсем недавно мечтал о сапогах, но не
о таких, а много похуже, о кирзовых и не новых, какие выдали, по приказу
Казакова, Петьке Замковичу. А надевает он сейчас роскошные хромовые
сапоги, почти точно такие, какие он видел еще до войны на ногах начальника
районной милиции Тихомирова.
что мы с тобой отводились. Только что ты отудобел. И все равно ты еле
живой. Ты выйдешь и тут же упадешь, турок несчастный. И еще одно горе
тогда нам сделаешь. Немцы или полицаи поднимут тебя - и опять нам горе.
Укрывали, скажут, партизана. И опять потащат нас в гестапо. Из-за тебя.
Никуда ты не выйдешь. Ни за что. Ни под каким видом. Слышишь?
тревожит его больше, чем час назад, - кровь пачкает чистое белье,
просочится сквозь брюки.
Желтая кожа подклейки красиво обозначилась на черных голенищах. Так
фасонисто носили сапоги в их деревне, в Мухачах, молодые парни. Михась
когда-то мечтал о таких сапогах. Но сейчас ничто не радует, не может
обрадовать его.
перевязку. У меня прекрасная мазь. А на Софью Казимировну не обижайся. Она
чудесная женщина. Чудесная. Хотя я тоже иногда ее боюсь. Не могу
привыкнуть.
кровать рядом с ходом в подполье. - Здесь Феликс спал. И тебе будет
удобно. Если что-нибудь, ты - опять туда, - кивает на крышку люка. - Но
пока все спокойно. Можешь не тревожиться. Сапоги давай снимем пока. В
сапогах на кровати не лежат...
не лежат в сапогах. Но он молчит.
стягивает с него сапоги, сперва один, потом другой.
пережить, что она сейчас переживает. Она может даже рассудка лишиться... А
это морковный сок, - ставит на табуретку перед кроватью наполненный до
краев стакан. - Все время пыталась поить тебя с ложечки. Теперь пей сам.
Только медленно пей, не торопись. Тебе много есть пока нельзя...
большую кипу немецких разноцветных журналов. - Что будет непонятно,
переведу.
с ним примостилась на солнышке Феклуша.
заходить во двор без опаски.
крепко держит, отхлебывает сок. Обратно ставит на табуретку.
Гитлера. Он уже много раз его видел. Видел даже крупнее этого портреты в
красках, висевшие в немецких комендатурах - кажется, в Слуцке и еще
где-то.
пленных. Наши шинели. Грязные, заросшие лица... "А может, и отец твой уже
в плену, - вдруг вспоминает Михась слова Сазона Ивановича. - Много он
наших в плен побрал". Внимательно вглядывается в лица пленных. Нет, все
незнакомые.
даже где-то у нас, в Белоруссии. Прямо на земле у нехитрого своего товара
сидят закутанные в платки пожилые и молодые тетки. У одной в высоко
поднятой руке часы-ходики.
девушки в купальных костюмах у моря. Одна закинула голые ноги на гнутые
поручни кресла и держит в тонких длинных пальцах дымящуюся сигаретку.
Прическа у нее, как у Евы.
воспротивился было этому. Ева добрая, милая, красивая. Софья Казимировна
сказала будто между прочим, что Еве пришлось обменять свои кофточки и еще
что-то на продукты, на сахар. Она поила Михася чаем с сахаром, когда он
был без памяти. Она помогала Василию Егоровичу. Даже сама, одна вытащила
из болота бомбу. И все-таки...
прической, как у Евы, Михась проникается почти неприязнью к Еве. И эти
журналы немецкие она где-то набрала. И подражает потаскушкам из этих
журналов.
теплый платок, продает, должно быть, часы-ходики.
снова ругает Михася. Нет, не похоже.
Феликса. Обвиняет меня, что я не могла его спасти. Говорит, всех спасаешь,
кого не надо, а Феликса не спасла. Она может лишиться рассудка.
подоконнике умывается лапкой.
бабушка.
думает, должен думать. Что же будет дальше? Все-таки ему надо уходить.
Надо дождаться ночи и уходить. А куда уходить? Он задание так и не
выполнил. С чем он вернется на базу? Что скажет Мамлоте и Казакову? И с
какой стороны пойдет в отряд? Где его часы и аусвайс? Надо ли заходить к
Сазону Ивановичу?
табуретки стакан с соком, протягивает Михасю. - Сейчас тебя перевяжу.
Потом буду кормить. Ты не думай, что я забыла тебя покормить. Нельзя
сразу. Допей сок. Яички всмятку любишь?
рассматривает снимок. Но его не снимок интересует. Он просто делает вид,
что интересуется снимком, чтобы не смотреть на Еву. Ему почему-то сейчас,
вот в эту минуту, неприятно смотреть на нее.
предметом роскоши в России, что в России самые элементарные бытовые вещи
являются предметом роскоши...
народ еще очень некультурный, ленивый, и большевики не могут...
культурные. В деревнях, рассказывают, они прямо при наших женщинах снимают
штаны и тут же оправляются. Не стесняются нисколько, такая культурность...
женщина. Давай снимем рубашку и брюки. Я все-таки должна тебя осмотреть.
Для тебя я не женщина...
расстегивает его одежду. И опять от прикосновений ее, таких уверенных,
ловких, исходит что-то бесконечно приятное, что не позволяет Михасю
сопротивляться, что как бы обессиливает его и в то же время наполняет
силой. Нет, он не может осуждать Еву за то, что она откуда-то достает эти
немецкие журналы, интересуется их немецкими побрякушками, как говорил
Василий Егорович. Он, Михась, сейчас всем обязан ей, он у нее, может быть,
в неоплатном долгу. И все-таки...
накладывая повязку на колено Михася. - Я даже почти уверена, что спасла бы
его, если б не начался бой. Мне не сразу удалось подойти к сторожке.
произошло, откуда появились немцы. Мне это вчера на похоронах рассказал
Сазон Иванович Кулик. Ты знаешь Сазона Ивановича?
что к вам, то есть к нам, к Василию Егоровичу, должен был прийти один
хлопец. Пришел ли он?
шевелиться нельзя.
считаете, что он подозрительный? Боялись, что он выдаст меня немцам?