Чтение 24–й страницы книги ~Двадцатые годы~

- А оно и так не наше.
- Тебя зовут...
Славушка заглянул к Прасковье Егоровне. Она по-прежнему сидела на
стуле. Расползшаяся, неподвижная. Резкая складка перекосила губы. Глаза
закрыты.
А в кухне Павел Федорович приглашает за стол даже Надежду, подает жене
нож.
- Режь, хозяйка... - Взглянул на Надежду. - Принесла бы, что ли, по
такому случаю сливочек...
Надежда сорвалась, вернулась с крынкой, подала хозяину, он аккуратно
разлил по стаканам.
- Горько, - сказал сам себе, обтер губы ладонью, чмокнул жену в щеку. -
Ешьте. - Опять кивнул Надежде. - Отнеси мамаше пирожка, хотя седни, может,
даже откажется. И молочка. Да не сливок, а молочка, за сливки бы она не
похвалила!

15

Солнце наполняло просторную комнату. Все стало в ней золотым, и высокие
шкафы красного дерева, и стекла, и кресла, обитые грязным оранжевым штофом,
и тусклый коричневый деревянный потолок, и стертый паркет, и даже тени от
сиреневых кустов, отраженные в стенках шкафов.
Мальчик жадничал: находясь в такой солнечности, ему мало одной книги,
даже самой замечательной, он снимал с полок то одну, то другую. Все мало.
Вольтер, Франс, Теккерей, и вдруг стихи Антиоха Кантемира, просто
невозможные стихи, - подавиться можно! - и стихи всяких декадентов,
Бальмонт, Брюсов, Белый, Бодлер, Блок, и - "Великий розенкрейцер" Владимира
Соловьева. Все умещалось в детской голове и раскладывалось что в дальний
ящик, что в ближний, все для того, чтобы действовать, бороться, жить.
Он сидит в кресле, обложенный книгами, погруженный в приключения и
стихи, в красоту и несуразицу разбросанных по подоконнику томов, и не
замечал Андриевского, тот писал за ломберным столиком, сочинял речь,
которую, если бы удалось наступление Деникина, если бы власть пролетариата
была свергнута, если бы образовалась демократическая республика, если бы
выбрали его в депутаты, - он произнес бы с трибуны парламента: "Господа!
Тирания торжествующего хама низвергнута! Институты демократических
свобод..."
Но тут в библиотеку в лице Быстрова вошел торжествующий хам, и
Андриевский даже привстал.
- Степан Кузьмич... Рад!
Андриевский искренен, как все увлекающиеся люди, он тотчас забыл, чем
только что занимался.
А Быстров пытливо взглянул на Славушку:
- Все читаешь? Много проводишь здесь времени?
- Да не так чтобы...
Андриевскому:
- Вы этого паренька оставьте!
В глазах Андриевского мелькнула усмешка.
- Как вас понимать?
- А так! Подсовываете всякие книжечки, отравляете мозги...
Он посмотрел на книги.
- Об чем это?
- Разное. Стихи, - ответил Славушка.
- Бальмонт. Блок... Все иностранцы. Белый... В самом деле белый или
просто так? "Великий розенкрейцер"... А это с чем едят?
Андриевский повел головой в сторону мальчика.
- Его собственный выбор.
- Нет, вы уж его оставьте, - строго сказал Быстров. - Понятно?
- А меня нечего оставлять, - возразил Славушка. - Я сам знаю, что
читать.
- Ох ты!..
Но сказал это Быстров даже одобрительно.
- Просто он сюда приходит чаще других, - объяснил Андриевский. - А
книжки выбирает сам.
- У нас на него другие виды, - веско сказал Быстров. - Сейчас не до
стихов.
Славушка заинтересованно взглянул на Быстрова, а Андриевский прямо
спросил:
- Какие же это у вас на него виды?
- Хлопчик нужен для революции, а не для стихов, - сказал Быстров. -
Понятно? Во всем мире молодежь объединяется в Коммунистический
Интернационал.
- Мне вас не учить, только революция - дело мрачное, при чем тут дети?
Быстров нахмурился, исподлобья поглядел на Андриевского.
- Кому мрачное, а кому светлое, - твердо возразил он. - Вы в церкви
бываете?
- При чем тут церковь?
- При том. Евангелие слушали?
- Предположим. Даже читал.
- Вы вот умный человек, образованный, словечка не скажете в простоте, а
ребята не научились врать. Захотят, да не сумеют. - Быстров не смотрел на
Славушку, но подразумевалось, что имеет в виду и его. - Слышали: устами
младенцев глаголет истина?
- Смотря какая!
- А двух истин не бывает.
- Ошибаетесь, Степан Кузьмич, у каждого человека своя правда.
- Ну уж нет! Конечно, относиться к правде можно по-разному, можно и
неправду назвать правдой, но правда одна: черное - черное, а белое - белое.
- И вы хотите построить новое общество с помощью этих подростков?
- Вы же не хотите строить? Да оно вам и не нужно! И строить новое
общество будут они для себя. Не столько я с их помощью, сколько они с моей.
- Это не плеоназм?
- Чего?
- То же самое, повторенное иными словами.
- Ну и пусть... Как вы сказали?
- Плеоназм.
Быстров рассердился. Славушка заметил, как задергалась у него правая
щека, она у него всегда дергается, когда он приходит в неистовство, -
например, на митингах когда клеймит мировой капитал, щека дергается так,
точно вот-вот с ним случится припадок. Но припадков никогда не случается, и
впоследствии Славушка убедился, что Быстров отлично умеет держать себя в
руках, он подергивал щекой произвольно, это у него ораторский прием, так он
становился страшнее и пользовался этим приемом, чтобы показать свое особое
возбуждение. Быстров болезненно самолюбив, не любит, когда его дурачат, в
неизвестном словечке Быстров уловил насмешку и рассердился, нарочно задергал
щекой, чтобы напугать Андриевского.
И тот испугался!
В гневе Быстров страшен, это говорят все, хотя опять же он позволяет
овладевать собой гневу лишь тогда, когда требуется стать неумолимым, когда
он не смеет обнаружить сострадания, когда, например, у кулаков и помещиков
отбирали имущество, выселяли их из насиженных гнезд или расстреливали
грабителей и дезертиров.
- Вам что-нибудь нужно? - спросил Андриевский.
- Нужно. Иначе зачем заехал бы я сюда? Слышали о положении на фронте?
- Читал.
- Меня вызывали позавчера в Малоархангельск. Офицерня рвется к Москве,
нам приходится отступать. Отступаем с боями, изматываем противника.
Требуется поднабраться сил, чтоб перейти в наступление. Возможно, придется
оставить Орел. Но до Тулы не допустим, от Тулы мы его и погоним.
Андриевский не возражал, а он любил поспорить. Славушка понял:
Андриевский не верит Быстрову, думает, что Деникин дойдет до Москвы. Пусть
думает. Славушка верит Быстрову. Он только хочет, чтобы белых погнали не от
Тулы, а от Орла. Он не хочет видеть белых в Успенском.
- Орел мы не отдадим, - уверенно сказал Славушка.
- А ты не рассуждай, о чем не понимаешь, - оборвал Быстров. - Тут,
брат, стратегия.
Славушка насупился.
- Позволите объяснить ему это слово? - спросил Андриевский.
Быстров сверкнул глазами.
- А я и сам сумею: стратегия - умение выиграть войну, а тактика -
выиграть бой. Деникинцы одерживают тактические успехи, а вот в стратегии им
с нами не совладать.
Славушка лучше объяснил бы значение этих слов, но, по существу, Быстров
прав. Славушка доволен, что Быстров не позволил Андриевскому пуститься в
рассуждения о войне.
- Вот что придется вам сделать, - заявил Быстров безапелляционным
тоном. - Составьте обращение к населению на тот случай, если Советской
власти придется эвакуироваться. Надо предупредить: не верить посулам, не
давать лошадей - угонять, скрывать продовольствие, объявить - вернется
власть, спросит с тех, кто пойдет навстречу Деникину. - Быстров схватил
листок со стола. - Я напишу вам тезисы... - Это слово он хорошо знал. Но тут
глаза его расширились, он прочел начало речи, которой Андриевский собирался
приветствовать деникинцев. - Что это?
- Выписки. Из сочинений писателя Мережковского.
- А он кто?
- Черносотенец.
- Так для чего ж эти выписки?
- Для речи, для моей речи, сравнить - чего хотят белые и чего...
Славушка думает, что Быстров не поверил Андриевскому, но, должно быть,