пятнышек, как колеи на полу, шли к дверям три светлые ленты. А на этажерке
ноты, вдруг ставшие ненужными, в особенности рукописные, в большой старой
папке.
вещь - сам Эдуард Львович. Вещь постояла среди комнаты, потрогала себя рукой
за редкие волосы на висках и посадила себя на стул у стены. Круглый же
табурет с повышающимся сиденьем стоял пустым среди комнаты, и сесть на него
было бы теперь как-то странно: неизвестно, куда обратиться лицом, совершенно
безразлично.
путаясь в деталях, а главное, не понимая, что же нужно теперь делать. Был
даже момент, когда вещь улыбнулась и подумала: "Этого же ведь не может быть!
Вероятно, это что-нибудь из той, из их жизни, не имеющей отношения. Нельзя
же предположить, что вдруг действительно кто-то зачем-то мог отнять и
увезти... ну, почти что... то есть не почти что, а именно... душу,- взять ее
и увезти на подводе? Ведь невозможно же без инструмента не только
обработать, но и наметить в главных чертах симфонию или даже небольшой
романс, и вообще - ну ведь нельзя же жить на свете без инструмента, как же
это так? Что же тогда останется?"
вещь, сидевшая на стуле у стенки, попробовала улыбнуться; затем она на
минуту закрыла глаза. Немедленно же три светлые ленточки на полу исчезли, на
пятнышки пыли встали ножки рояля, и все вернулось. Открыв же глаза снова,
вещь опять увидала и пятнышки и полоски к выходной двери.
записи пожелтели и полустерлись, позабытым мотивчиком внезапно выглянула
мысль, что подобный случай уже был однажды. И подробности: тоже вынесли
предмет, вроде ящика, и тоже на его месте осталась незаполненная пустота.
Ящик поменьше и полегче, узкий. Ящик был гробом, а лежала в нем мать Эдуарда
Львовича, сожитель всей его жизни, почти до самых седых его волос.
за ним по улице, до могилы. Ящик опустили в землю. Потом... потом Эдуард
Львович вернулся домой, и квартира (тогда у него была своя, никем не
оспариваемая квартира) показалась ему пустой. И вот тут... произошло что-то
примиряющее, утешит... ну да. Он сел за рояль и стал играть. И играл до
сумерек. И, играя, забыл о потере. И каждый раз, как он чувствовал
наступившую в жизни пустоту,- он заполнял ее звуками рояля.
Эдуард Львович исчезал, а на стуле оказывалась ненужная вещь, старая и
выцветшая, называющаяся гражданином.
Сначала он хотел снова затопить печурку, но понял, что теперь это совершенно
ни к чему. Тогда надел свою рыжую шубенку, валенки, шапку и, осторожно
ступая, чтобы не наступить на вытертые на паркете ленточки, вышел из дому.
ящиком, в котором вложено все содержание жизни. Нужно за ним идти, так как
можно пожаловаться. Но куда за ним идти? Какой улицей? В каком направлении?
ворота, и в глубину налево, маленькая могила за решеткой; и там у могилы
лавочка.
Даже соседние могилы бьши знакомы. Так хорошо было встретиться, опять быть в
кругу таких простых, тихих и приятных... действительно точно друзья. С того
раза, однако, прошло... Эдуард Львович считал... уже лет... уже лет
пятнадцать или уже шестнадцать. Какая уютная эта могила - его матери,- хотя
такая простая. И он присел на лавочку.
Волос мало, и волосы седые. Когда волос было больше и они седыми еще не
были, то случалось... вот тут опять из старой нотной тетрадки украдкой
зазвучали мотивчики... случалось, что было на что пожаловаться матери,- на
первые неудачи, на равнодушие публики, на непонимание критики,- разные были
тогда обиды, и тоже не малые... но, конечно, не такие, такой никогда еще не
было. И если он теперь... если, например, он и теперь пожалуется своей
родной матери (потому что ведь теперь обида новая и несносная), то она его,
во всяком случае, поймет; другие, остальные люди, может быть, и не поняли
бы, но мать - старый друг! Она поймет!
снявши шапку, на гражданина не похожий, но очень похожий на ненужную и
подержанную вещь,- седой, никому не нужный и теперь человечек, сполз с
лавочки в снег на коленки и, обжигая лысину о железо решетки, стал плакать,
по-ребячьи всхлипывая. На кладбищах нужно плакать по другим,- а он по самому
себе, так как его обидели, отняли у него игрушку всей жизни. Бедный такой,
точно маленький, а сам уже старичок. И, как ребятенок, все слова забыл, а
помнил и повторял только одно коротенькое словечко "мама",- других слов не
было. Вытирал нос рукавом, а обильные слезы буравили дырочки в снегу и
застывали светлой сосулькой на завитушке решетки. Сквозь туман слез он
смотрел на дырочки и на сосульку, а всхлипывания свои укладывал на ноты,
ставил форшлаг*, отделяя черточкой, помечал паузой на три четверти.
термин, означающий мелодичное украшение одного или нескольких звуков,
предшествующих основному звуку и как бы сливающихся с ним.
поклонился могиле вежливым поклоном, потоптался, как в передней, перед
уходом из гостей, и пошел к выходу, проваливаясь в сугробах нечищенного
кладбища.
дорогу прохожим, стараясь от холода спрятать лицо в мездру воротника.
видно ни пятнышка пыли, ни полосок на паркете. Вещь осторожно приоткрыла
дверь, вошла, нащупала в темноте стул у стенки и села.
БРОНЗОВЫЙ ШАРИК
На нем был френч с напрасными рукавами. Кресло у стола, где разложены
"изобретения" и посередине - бронзовый шарик на листе темно-зеленой бумаги.
удерживала ее от второго визита. Как-то странно даже войти: нельзя подать
руки. Может быть, нужно поклониться. И, конечно, нужно смотреть просто,
приветливо и весело. Нужно сделать лицо,- это всего труднее. И она
покраснела еще на пороге.
поживаете", что нужно непринужденно говорить самой о чем-нибудь и о
ком-нибудь, рассказывать, развлекать. Но это так трудно. И обрадовалась,
когда Стольников заговорил сам. Он сказал:
по-прежнему, хотя вы совсем большая стали; но я-то стал зато вроде бы как
старик, хотя Григорий и называет меня малым ребенком. Как же ваши занятия,
Танюша?
своем. Она спросила:
стеснения прямо мне в рот. Вот так, спасибо. А пепельницу Григорий прямо
передо мной ставит.
он заговорил быстрым шепотом:
Вы не верите в чудо? Я в такое чудо верить могу, ведь я сам, говорят, чудо,
чудо хирургии и выносливости. И вот я смотрю на этот шарик и жду... он
должен зашевелиться. И он, Танюша, зашевелится, я его заставлю, взглядом
заставлю.
пустяк - действие на шарик, чтобы покатился; а если это будет, тогда - вы
понимаете - в дальнейшем будет все возможно, только нужна гимнастика воли.
Если заставлю, тогда мне не нужно рук и ног, я и без них буду сильнее многих
и всех - понимаете.
взглядом, как бы толкая его мыслью. Папироса упала в подставленную
пепельницу. И так же напряженно, широко раскрыв глаза, полная жалости и
жути, смотрела на него Танюша и испуганно думала:
своей прежней, давней улыбкой, прямо взглянул на Танюшу и сказал:
другое. Тут единственный исход, спасенье единственное. Моя жизнь, вы
понимаете, не сладка. Но если надо жить - надо ее, жизнь, создать терпимой;
а такая, теперешняя, нетерпима. Так жить непереносимо мне, Танюша. Либо
верить, либо не верить. Мой шарик не такое уже безумие. Безрукие пишут
ногами, безногие передвигаются при помощи рук, глухие слушают трубкой,
слепые учатся видеть при помощи каких-то инструментов. Все это - чудеса, не
меньше моего чуда, которого жду я. Я ведь тоже многого добился: я вот могу
есть суп ложкой и сам в постели закуриваю. Бесконечно многого можно
добиться. Писать ртом совсем просто. Но хочу я добиться бесконечно большего,
потому что и несчастье мое бесконечно большое. Есть области духа, нам еще