Чтение 24–й страницы книги ~Чеченский блюз~

было сокрыто от Кудрявцева. За этими закрытыми створками, затворенными
дверьми, мимо которых много лет проходил Кудрявцев, присутствовало иное
пространство, иная, недоступная Кудрявцеву жизнь. Казалось, солдат вышел к
нему из-за этих дверей, присел ненадолго у слухового окна, чтоб сказать
несколько странных невнятных слов и снова исчезнуть. Затворить перед
Кудрявцевым двери, оставляя в глазах исчезающую золотистую щель, смуглого
ангела с печальной лампадой.

-- Если молишься, значит, веришь, что Бог поможет. Помолись хорошенько,
чтоб нам помог.

Кудрявцев просил солдата заступиться перед кем-то могучим и
недоступным, к кому путь для самого Кудрявцева был закрыт. Поручиться за
него, передать его просьбы. Он вдруг испытал острое стремление, страстное,
связанное со своей беззащитностью влечение туда, сквозь железную крышу, в
вышину, в небо, населенное могучей благой безымянной силой. Обращался к этой
силе с просьбой избавить их всех от смерти, унести из этого дома, от этой
сгоревшей площади. И так жарко и наивно он об этом просил, так напряглась и
устремилась его душа, что на миг показалось -- чьи-то теплые огромные ладони
протянулись к нему сквозь крышу, вычерпали, вынесли прочь, перенесли в
родные места, в городок, к синему деревянному дому, к тесовой ограде с
висящим материнским платком.

Очнулся. По площади, наискось от догоравших обломков, по белому снегу
двигалось скопление людей. Неясное, клубящееся, вытянутое в длину, словно
несли какое-то тяжелое бревно или рельсу. Приблизившись, вышли на освещенное
место, двигались вдоль дома в сторону привокзальных строений.

Кудрявцев различил длинную колонну людей, окружавших ее конвоиров. На
конвоирах были кожаные куртки, чеченские папахи и кепки. На тех, кто шагал в
колонне, -- танковые шлемы, солдатские "чепчики", расстегнутые бушлаты.
Гнали пленных, и Кудрявцева поразила черная, липкая, оставляемая на белом
снегу тропа. Такая тропа тянется за раненым лосем, в красных брызгах, в
талых окровавленных лужах.

Можно было ударить из автоматов, послать поверх голов пугающие очереди,
чтобы охрана упала на снег, обороняясь от внезапного нападения, а пленные
побежали врассыпную, спасаясь в окрестных улицах. Или, собрав солдат,
внезапным коротким броском кинуться наперерез колонне, втянуться в
молниеносный истребляющий бой, перебить охрану, а спасенных пленных увести в
дом, вооружить, создать из них боеспособную роту.

Но в следующую минуту и то и другое показалось безумием. Навлекало
ответный удар множества невидимых, притаившихся по соседству врагов.
Кудрявцев, не поднимая автомат, тоскуя, смотрел с чердака.

Пленные вдруг смешались, затоптались на месте. Конвойные закричали,
нацеливая автоматы, проталкивая колонну вперед. Пленные, повинуясь,
двинулись дальше, вытягиваясь в вялую вереницу, словно были связаны длинной
веревкой.

На снегу остался сидеть человек, сгорбился, опираясь на снег руками.
Конвоир подскочил, стал пинать, бить прикладом. Отошел, нацелил автомат. И
Кудрявцев ожидал увидеть короткую вспышку. Но из колонны выбежали двое,
вернулись к упавшему, подхватили под руки и втроем, ковыляя, побрели
догонять остальных. Конвойный кричал, грозил автоматом, и чувствовалось, как
не терпится ему выстрелить.

Все его солдаты были живы, вооружены и накормлены. Расставлены на
огневые позиции. Оставались невидимы для противника, спрятаны в глубине
затемненного дома. Им следовало как можно дольше не обнаружить себя, ни
светом, ни звуком, ни дымком сигареты. До начала утреннего наступления, до
подхода свежих частей. Оказавшись в тылу чеченцев, они ударят, смешают их
оборону, облегчат продвижение своим.

Сквозь чердак Кудрявцев вышел на другую половину дома. Спустился мимо
тихих закрытых квартир на второй этаж, где у окна, почти невидимый и,
казалось, недышащий, сидел Крутой.

-- Не спишь? -- тихо спросил Кудрявцев, нащупывая жесткий рукав его
бушлата. ,

-- Да нет, -- чуть слышно отозвался тот, и мерцающее окно слабо
затуманилось от его дыхания.

-- О чем таком думаешь?

-- Аккумулятор, блин, подвел! Говорил прапорщику--смени аккумулятор,
наш сдох!.. "Нетуда нету! Тылы подойдут, сменю!"... Вот они и подошли,
тылы!.. Заглох танк, сдвинуть его не смогли. Был бы аккумулятор, вырвались!
Хрен бы они нас взяли!

-- Сожгли танк?

-- Целехонек! Снаряд в пушке! А движок не завелся. На прапорщика, гада,
сейчас взглянуть!..'

Кудрявцев подумал, что не следовало сейчас смотреть на прапорщика.
Лежал где-нибудь застреленный у танка с босыми скрюченными ногами. Или
превратился в закопченный скелет с оскаленным, полным коросты ртом. Или брел
сейчас, хрипя, в колонне пленных, и чеченец-конвоир тыкал ему в бок
автоматом. Не следовало смотреть на прапорщика.

-- Ты сам-то откуда? -- спросил Кудрявцев, опять прибегая к нехитрому
испытанному способу, сближавшему малознакомых людей, солдата и офицера.

-- Из Омской области. Деревня Горбовка. -- Крутой шевельнулся, словно
родное слово согрело и оживило его.

-- Крестьянский сын? -- усмехнулся Кудрявцев.

-- Ну! -- согласился тот.И у Кудрявцева возникла странная мысль:

когда-нибудь в старости, прожив долгую жизнь, он поедет в деревню
Горбовка. Там его встретит немолодой молчаливый мужик, темный от земляных
трудов. Они узнают друг друга. Будут сидеть в деревенском доме. Под лампой
на клеенке блестит бутылка, миска с кислой капустой. Захмелев, они вспомнят
этот каменный дом и как вместе бок о бок сидели у окна, касаясь автоматами.

-- Какая семья у тебя, какое хозяйство? -- Эта встреча казалась
возможной, отвлекала от близких, никуда не исчезнувших страхов, переносила
их в другое время, где они уцелели и выжили.

-- Какая семья? -- охотно делился Крутой. -- Мать, отец и сестренка.
Отец из совхоза ушел, взял землю. Держим корову, телку. Батя лошадь купил,
пашем.

-- Лошадь? Почему не трактор? -- допытывался Кудрявцев, не желая терять
эту успокаивающую, отвлекающую от напастей мечту.

-- Трактор солярку жгет, масло. Не напасешься. А лошадь всегда
прокормим. Летом пасем, а на зиму в овраге накашиваем, -- солидно объяснял
Крутой. И опять Кудрявцеву показалось, что солдат в чем-то опытнее его и
мудрее. Помимо временной армейской жизни, где танки, пушки с казенником,
аккумуляторы и разгильдяи прапорщики, где этот злосчастный поход на город и
случившийся страшный разгром, у парня есть другая, главная жизнь, где его
поджидают влажные глухие овраги с темной травой и цветиками дудника, дом с
голубыми наличниками, травяной холм, на котором в мелком дожде пасется рыжая
лошадь.

-- У меня в танке фотка осталась, -- сказал Крутой. -- Там сестренка на
лошади. Я бы вам показал. Да жаль, там осталась.

Крутой с сожалением смотрел на площадь, на сожженную колонну, где среди
искореженной техники стоял уцелевший танк с заглохшим мотором. И в башне у
сиденья наводчика была прикреплена фотография -- рыжая лошадь, парень и
девочка щурятся на яркое солнце.

-- Сестренку-то как зовут? -- спросил Кудрявцев. Но солдат не успел
ответить.

Снаружи раздались голоса. Приближались, неразборчиво звучали за
стеклами. Они оба отпрянули от окна, выставили автоматы.

На снегу замелькали тени, и мимо дома, громко разговаривая, прошли
чеченцы, вооруженные, бодрые, возглавляемые командиром. И в том, кто шел
впереди, Кудрявцев, невзирая на сумерки, узнал Исмаила, непокрытую голову с
откинутыми назад волосами; Даже во тьме было различимо его красивое
загорелое лицо.

Следом шли другие чеченцы, и среди них, Кудрявцев его тоже узнал,
пожилой седоватый "профессор", сидевший рядом с ним на лавке. Их
сопровождало несколько молодых вооруженных парней, и сзади, отставая и опять
нагоняя, семенил мальчишка в смешной, похожей на петушиный гребень шапочке.

Проходя мимо дома, мальчик снова отстал. Нагнулся, почерпнул липкий
снег. Слепил из него снежок. Пульнул в темные окна дома. Снежок сочно ударил
о стену, и этот звук разбившегося сырого снежка отозвался в доме, как в
гулком пустом ведре.

Чеченцы удалились, и Кудрявцев облегченно поднялся, расслабляя руку,
поддерживающую автомат.

Он вернулся в незапертую квартиру, из которой они вынесли мебель. На
кухне, на продавленном диванчике увидел Филю. Тот скрючился, укутанный в
старушечьи обноски, и плакал. В темноте было видно, как вздрагивают его
тощие плечи. Слышались всхлипы, которые, едва появился Кудрявцев, перешли в
рыдания.

-- Ты что? -- испугался Кудрявцев, наклоняясь к нему.

-- Боюсь! -- захлебывался Филя, закрывая лицо руками. Кудрявцев
попытался отнять от лица его худые холодные пальцы, чувствуя на них обильные
теплые слезы. -- Все равно нас убьют!

-- Да брось, возьми себя в руки! -- пробовал прикрикнуть Кудрявцев,
жесткой командирской волей прервать рыдания солдата. -- Отставить слезы,
тебе говорю!

-- Нельзя нам здесь оставаться... -- со стоном, с привыванием
выговаривал Филя. -- Убьют нас здесь обязательно!..

-- Ты же не курица! -- Кудрявцев испытывал к нему неприязнь,
нарастающую брезгливость, к его всхлипам, липким придыханиям, жалким
подпрыгивающим плечам. -- Ты -- солдат! У тебя боевые товарищи!

-- Боюсь, -- повторял Филя, втискиваясь в диванчик худыми лопатками,
словно хотел спрятаться от Кудрявцева, от его недружелюбного голоса, от
тяжелого автомата.

И эта беззащитность солдата, страх, который вызывал в нем Кудрявцев,
вдруг больно поразили его. Он устыдился своего, грубого голоса, выносливого,