втихомолку плачет. Ни власти над собой, ни холеры. А сколь на его всякого
направлено - страшно смотреть. И вот он мечется, мечется... По-пустому же
боле того и мечется. Где можно шагом продти, он бежит. А ишо смерть... Как
он ее, христовенький, боится! За одно за это его надо пожалеть. Никто в
свете так не боится смерти, как он. Хужей всякого зайца. А от страху чего не
наделаешь...
Она отставила в угол лопату и обернулась. За Андреевой спиной, в
прихожей, где одно окно выходило на Ангару, стояло солнце. Лицо ее
просветлело.
- Господи! - виновато прошептала Дарья.- А я про смерть... Не иначе как
с ума, старая, сошла. Не иначе.
Это было настоящее, хоть и бледное, усталое, с великим трудом
продравшееся сквозь тучи солнце. Пред самым закатом оно выкатилось на узкую
чистую полоску и, объявляя свое освобождение, зазвенело, засияло, обещая,
что только зайдет за ночь, а утром выйдет и примется за работу.
Дурноматом кричали петухи; кричала скотина; где-то гулко и торжественно
бухало железо.
15
И оно, солнце, не обмануло. На другой день оно вышло с восходом: в небе
еще держались тучи, подсохшие и сморенные, словно надоевшие сами себе, но
восточная, утренняя сторона была чистой, и солнце выкатилось без помех.
И пока оно поднималось, тучи, утоньшаясь и сквозя, все отступали от
него и отступали - и наконец, как льдины, растаяли совсем. К обеду небо
полностью освободилось, засияло и в радостном нетерпении как бы заходило,
закружилось над землей, снизывая, волна за волной, щедрую, чистую краску. В
него ринулись птицы и заиграли, заносились, разминая крылья, вскрикивая в
глубоких нырках от счастья, что им дано летать. Мокрая земля задымила белым,
молочным парком, который тут же сгорал под солнцем; готовились кваситься
лужи, в них со вниманием заглядывали, словно решаясь наконец научиться
плавать, курицы, в них бродили поросята, но без жары не ложились, только
примеривались, где можно будет позже лечь. Зелень в лесах и травах налилась
и загустела до темноты, но и после недельного ненастья нигде не тронулся
желтизной лист - лето, значит, будет долгим. Ровные в дождь, резкие и ясные
запахи слились в одно могучее испарение, в котором, как в реке, нельзя было
разобрать, чья из какого ручья вода.
После обеда, едва обыгало, Павел повел людей разбрасывать копны, сушить
пролитое сено. Дождь работы наделал. Но хуже всего - он смыл и унес азарт и
запал, с каким до того шел сенокос. Положим, переделывать, возвращать свою
работу всегда приятного мало, но люди чувствовали, что и наперед, когда они
наверстают ее и пойдут дальше, что и тогда они станут работать только ради
работы, а не ради удовольствия. А ведь поначалу именно удовольствие и было.
Теперь же хотелось скорей конца: поставить зароды - и домой. Хватит жить
нараскоряку: одна нога здесь, другая там, пора прибиваться к твердому
берегу. Сейчас, при солнце, середина сентября казалась совсем близкой -
рукой подать, а еще столько всяких забот, столько хлопот по переезду - где
взять силы и время? Корова вон ходит на выпасе, не чуя беды,- как быть с
ней? И кто решался косить, теперь задумался: когда? Не лучше ли сразу корову
под топор, а заботу под забор?
- Можно было и в дождь ходить помаленьку, махать,- попрекала себя и
мужиков своих Дарья, недовольно охая, растравляясь тем, что вот задним умом
только и умны.
- Можно было,- пряча глаза и нервничая, отвечал Павел.- Только он не
сказывался, когда кончится. Можно было и сгноить.
Один Андрей не унывал:
- Накосим, бабушка, чего ты шебутишься? Погода установится - накосим. Я
хоть завтра могу начать. Копен тридцать в неделю поставим. Хватит вам на
корову тридцать копен?
- Ежели картофка уродится, пошто не хватит.
- Уродится - куда она денется? Веселел от этой уверенности и Павел:
- Может, с кем сговорюсь впристяжку. В три пары рук оно поскорей. В
колхозе теперь допоздна работы не будет.- Он еще по привычке говорил
"колхоз".
- А поправитесь, могилки, Павел, могилки,- не забывала Дарья.- Покуль
могилки не перенесете, я вас с Матеры не пущу. А нет - дак я сама тут
остануся.
Андрей удивленно и недоверчиво переводил глаза с отца на бабушку и с
бабушки на отца: неужто правда, как они говорят, придется отрывать могилы и
выгребать то, что осталось от покойников, похороненных давным-давно, когда
еще и его не было на свете? Зачем? Предстоящая эта работа и пугала, казалась
жуткой, недоброй, но и подманивала, дразнила: интересно. Интересно, во что
превращается человек, пролежавший в земле тридцать, сорок, пятьдесят лет, и
не просто какой-нибудь посторонний человек, а из твоего рода-племени - дядя
или прадед? Вызовет ли это в нем какие-то особенные, не испытанные еще
чувства? Едва ли потом, во всю остальную жизнь, доведется увидеть что-нибудь
похожее. Это особый случай, особая история, которые наверняка не повторятся.
Но известно же, что человек только предполагает... Назавтра вдруг как
снег на голову: Павла срочно, с посыльным, вызвали в поселок. Кто-то из его
рабочих-ремонтников по пьянке или по недосмотру, по головотяпству сунул руку
в станок и остался на всю жизнь инвалидом.
Павел лишь на минутку забежал домой, приехал с луга, куда за ним гоняли
машину, едва переоделся и без чаю, без сборов кинулся на берег. Дарья вслед
ему крикнула:
- Когда назад-то ждать?
- Не знаю,- на бегу отмахнулся он.
Андрей в тот день косил. Пинигинский покос вот уже лет пятнадцать
оставался на одном месте - на правом дальнем берегу за полями и кочкарником,
и Андрей, не забыв дорогу к нему, ушел туда утром один, прихватив с собой
узелок с едой, если лень будет возвращаться в обед, котелок и брусок, чтобы
острить литовку. Он унес две литовки: вечером, пораньше, прямо с луга туда
должен был завернуть отец. Но он не пришел, и о том, что случилось, Андрей
узнал, воротясь в потемках домой. Выслушав бабушку, он уверенно сказал - так
что поверила и она:
- Утром приплывет.
Однако утром Павел не приплыл. Дарья подождала, подождала и, когда
солнце пошло под уклон, не вытерпев, побежала к Андрею на покос. В
кочкарнике после дождей стояла вода; если обходить - заворачивать далеко,
долго, и она не от ума поперла прямо, выше колен провалилась в холодную
вязкую трясину, едва ползком выбралась, грязная и мокрая, как ведьма, и
вынуждена была все-таки повернуть. Она совсем выбилась из сил, пока
добралась до места,- Андрея там не было. Литовка, воткнутая в землю, торчала
возле шалагана - старого, наполовину разоренного, крытого корьем еще в
первый год, как получили этот надел, но до последнего времени все еще
служившего и пригождавшегося в минуты отдыха или внезапного дождя. Другая
литовка, поддетая за ветку, висела на березе, одной из трех, под которыми
притаился шалаган. Он был в тени, и Дарья отошла от него, присела под
солнышко на поваленную траву - ноги никак не отогревались. Разувшись и
растирая их руками, она осмотрелась.
Андрей не столько накосил, сколько напутал,- видно, отвык от
крестьянской работы, позабыл, растерял, что умел. Валки топорщились высоко,
сквозь них торчала уцелевшая, ростовая трава, прокосы были волнистыми.
Приглядевшись, Дарья заметила, что валки успели подвялиться и обсохнуть,-
значит, сегодня Андрей не косил совсем или прошел всего два-три коротких
гона. И горькое, неприятное чувство сжало Дарью: нет, ничего из загаданного
не будет. Ничего не будет, не стоит и надеяться. Все впустую.
Она крикнула Андрея, потом еще и еще, пока не дождалась ответа. Андрей
выбрался из тальниковых кустов выше по берегу в полверсте от нее, в руках у
него был котелок, в котором что-то ярко краснело. И она догадалась: он
.собирал кислицу. Господи, совсем еще ребенок! Не досмотри - он в кусты, где
ягодка... И как он один живет?!
Но она для того и пришла, чтобы снять его с работы. За день она
извелась и, когда услышала, что снаряжают лодку в поселок за продуктами, тут
же подхватилась: пусть сплавает Андрей, пусть разузнает, что там с отцом.
Бог с ней, с косьбой: приедет Павел - накосят, не приедет - один Андрей так
и этак не справится. Но она уже мало сомневалась, что на этом нынешний
сенокос и закончится. Что нынешний! Никакого другого для нее и подавно не
будет. Одна работа в жизни навеки закрыта. Да и одна ли?.. Не слушая Андрея,
который хотел спрятать литовки в кусты, надеясь вернуться и продолжать
косьбу, она решительно взяла одну литовку себе на плечо, вторую сунула ему и
зашагала обратно, думая, что надо бы потом как-нибудь выбрать время и прийти
сюда проститься. Вся земля на Матере своя, но эта из своих своя: сколько
здесь положено трудов, сколько пролито пота, но сколько и снято, испытано
радости!
Андрей уплыл и пропал. Чтобы занять за ожиданием время, Дарья
копошилась в огороде. После дождей густо полезла трава, размыло картошку, и
ботва тонкой дудкой дуром поперла вверх. Пришлось огребать ее заново. После
недельного полива, а затем тепла хорошо, богато пошли огурцы - снимай хоть
два раза на дню. И Дарья снимала, жалея, что некому их есть, вспоминая то
время, когда свои ребята, потом внуки караулили чуть не каждый огурец,
размечая еще на гряде: этот твой, а этот мой... Давно ли, кажется, такое
было? Вчера. Она сказала Андрею в тот разговор, когда он пристал с
расспросами, что человек живет на свете всего ничего. И верно, не успеешь
оглянуться - жизнь прошла. Только на три дня и можно рассчитывать: вчера,
сегодня, ну и, может, немножко завтра.
В огород теперь, когда появилось что клепать, лезли курицы, опускались
и небесные птички, и Дарья решила поставить пугало. Она натянула на
крестовину палок свой старый и драный малахай; не найдя подходящей шапки,
повязала сверху грязную тряпицу и, отойдя, не видя за ботвой воткнутого
Шилова Юлия
Свержин Владимир
Каменистый Артем
Андреев Николай
Шилова Юлия
Шилова Юлия