подурнел. Глаза его лихорадочно блестели, уголки губ подрагивали.
словом. Наконец, отыскав маленькую полянку среди сосен, я остановился и
сказал:
перед поединком.
стали.
вынул из кармана письмо.
меня живее забилось. Наконец Селим схватился за рукоять; он выпрямился,
встал в позицию, вызывающе, гордо и, подняв горизонтально саблю над
головой, коротко бросил:
отступить на несколько шагов, к тому же он с трудом отражал мои удары,
однако на каждый выпад отвечал с такой быстротой, что мои удары и его
удары раздавались почти одновременно.
по-татарски и метали молнии. С минуту слышалось только бряцание клинков,
жесткий скрежет стали и наше свистящее дыхание. Вскоре Селим понял, что,
если борьба затянется, ему не устоять: не хватит ни сил, ни легких.
Крупные капли пота уже выступили на его лбу, дыхание становилось все более
хриплым. Но и его охватило какое-то бешенство, неистовый боевой пыл.
Разметавшиеся в движении волосы упали ему на лоб, между полуоткрытых губ
поблескивали белые стиснутые зубы. Должно быть, в нем сказалась татарская
натура, проснулся дикарь, почуявший саблю в руке и кровь перед собой. И
все же перевес был на моей стороне, так как при равной ярости я обладал
большей силой. Один удар он уже не мог отразить, и кровь брызнула из его
левого плеча, через несколько секунд кончик моей сабли коснулся и его лба.
Страшен он был с этой алой лентой крови, смешанной с потом, которая
стекала по лицу на губы и подбородок. Но его это, видимо, возбуждало. Он
кидался ко мне и отскакивал, как раненый тигр. Кончик его сабли с
ужасающей, молниеносной быстротой вился вокруг моей головы, плеч и груди.
Я едва успевал отражать эти бешеные удары, тем более что сам думал о том,
чтоб наносить их ему. Минутами мы сближались настолько, что чуть не
сталкивались грудь с грудью. Внезапно Селим отскочил, сабля засвистела у
самого моего виска, но я ударил по ней с такой силой, что на миг голова
Селима осталась открытой; я замахнулся, готовый раскроить ее надвое, и...
вдруг словно молния пронзила мне череп, - я вскрикнул: <Иисусе, Мария!>
Сабля выпала у меня из рук, и, как подкошенный, я упал вниз лицом.
увидел, что лежу навзничь в комнате отца, на его постели, а отец сидит
подле меня в кресле, запрокинув голову, бледный, с закрытыми глазами.
Ставни были заперты, на столе горели свечи, и в глубокой тишине, царившей
в комнате, слышалось только тиканье часов. Несколько минут я бездумно
смотрел в потолок, лениво собирался с мыслями, потом попытался
пошевелиться, но мне помешала нестерпимая боль в голове. Эта боль
понемногу напомнила мне все происшедшее, и я тихо, ослабевшим голосом
позвал:
изобразились на его лице.
Только говорил я очень медленно:
Хожеле.
теряю сознание. Мне примерещились какие-то черные и желтые собаки: они
танцевали на задних лапках вокруг моей постели, и я принялся их
разглядывать. Потом мне почудились звуки пастушьей свирели, а вместо
часов, висевших против моей кровати, я вдруг увидел какое-то лицо; оно то
выглядывало из стены, то снова пряталось. Это уже не было полное
беспамятство, его сменил горячечный бред, но в этом состоянии я находился
довольно долго. Минутами мне становилось немного лучше, и тогда я смутно
различал лица, окружавшие мою постель: то отца, то ксендза, то Казика, то
доктора Стася. Помню, что среди этих лиц мне одного не хватало, но я не
мог осознать чьего, однако отсутствие этого лица я ощущал и инстинктивно
искал его. Однажды ночью я крепко уснул и проснулся лишь под утро. Свечи
еще горели на столе. Мне было очень, очень худо. Вдруг я заметил
склонившуюся над постелью женскую фигуру; я не сразу ее узнал, но при виде
ее меня охватило невыразимое блаженство, как будто я уже умер и вознесся
на небо. Это был ангельский лик, и такая ангельская, святая доброта
светилась в глазах, из которых тихо лились слезы, что и я едва не
заплакал. На миг ко мне вернулась искра сознания, в глазах у меня
прояснилось, и я тихо, еле внятно позвал:
на одеяле, и прильнул к ней губами. Я попытался подняться, но снова ощутил
боль в висках и только простонал:
которые мне прикладывали к голове; обычно перевязки причиняли мне немало
страданий, но теперь эти нежные любящие руки с такой мягкой заботливостью
касались моей бедной изрубленной головы, что я не почувствовал ни малейшей
боли и прошептал:
в забытье. Тогда я видел Ганю, хотя ни разу не видел ее подле себя наяву.
Но в этих видениях ей всегда грозила опасность. То на нее бросался волк с
красными глазами, то ее кто-то похищал - как будто Селим, а может, и не
Селим, потому что на лице его росла черная щетина, а на голове торчали
рога. И я иногда кричал, а иногда очень вежливо и смиренно упрашивал волка
или это рогатое чудовище, чтоб ее не похищали. В таких случаях мать клала
руку мне на лоб, и кошмары тотчас же исчезали.
сознание, однако это отнюдь не означало, что я выздоровел. Примешивалась
еще какая-то болезнь - необыкновенная слабость, от которой я заметно
угасал. По целым дням и ночам я смотрел в одну точку на потолке. Я как
будто и был в сознании, но стал равнодушен ко всему. Меня не интересовали
ни жизнь, ни смерть, ни люди, бодрствующие у моей постели. Я воспринимал
впечатления, видел все, что происходило вокруг, все помнил, но у меня не
хватало сил чувствовать и размышлять. Однажды вечером стало очевидно, что
я умираю. Возле моей постели поставили большую желтую свечу, потом явился
ксендз Людвик в облачении. Он принес мне святые дары и соборовал меня, но
при этом рыдал так, что едва сам не лишился чувств. Мать в обмороке
вынесли из комнаты; Казик в углу выл и рвал на себе волосы; отец сидел,
заломив руки, словно каменное изваяние. Все это я отлично видел, но
оставался совершенно безучастным и лежал, как всегда, уставив
безжизненные, остекленевшие глаза на потолок, на спинку кровати в ногах
или на окно, в которое луна бросала молочно-серебряные снопы света.
воем Казика, наполнили комнату; только отец по-прежнему сидел словно
каменный; наконец, когда все упали на колени, а ксендз начал, но прервал
чтение отходной, потому что его душили слезы, отец вдруг вскочил и с
криком: <О Иисусе!> - со всего роста рухнул на пол. В эту минуту я
почувствовал, что у меня холодеют кончики пальцев на руках и на ногах,
меня охватила какая-то странная сонливость и зевота. <Ага! Это я умираю!>
- подумал я и уснул.
проснувшись, почувствовал себя необыкновенно окрепшим и сам не понимал,
что же со мной произошло. Равнодушие мое исчезло, могучий молодой организм
поборол самое смерть и пробуждался к новой жизни с новыми силами. Теперь у
моей постели разыгрывались такие сцены радости, что я не берусь их
описывать. Казик прямо ошалел от счастья. Впоследствии мне рассказывали,
что после поединка, когда отец принес меня раненого домой, а доктор
Лукьяненко Сергей
Шилова Юлия
Свержин Владимир
Володихин Дмитрий
Эриксон Стивен
Сертаков Виталий