не тот, и жокей не тот. Но лошадь и сегодня покажет себя. Такие "быкам"
только снятся.
послал меня на весы и в парилку. А сейчас, когда подготовка была
закончена, я, отдохнув в жокейской на носилках, на которых приносили
получивших травмы наездников, облачился в широковатые для меня бриджи,
заправил в них пузырившийся на животе темно-лиловый камзол с белой
семеркой на спине. Начиналось самое ответственное и страшное. Хони молча
держал под уздцы раздувавшего ноздри Макдуффа, уже оседланного и готового
к скачке. Я тоже молча вскочил в седло, нащупал правой ногой начищенное до
блеска стремя и взял поводья. Мимо меня к пусковой линейке уже
проследовали один за другим мои соперники. Я не успел разглядеть их: в
пестрых картузах-жокейках, под цвет камзолов и бриджей с длиннющими
козырьками, они казались двойниками, сотворенными мне на погибель. Шнелль
тоже обогнал меня на своей караковой длинноногой кобылке и весело помахал
мне рукой, даже не взглянув на Макдуффа. А тот вздрогнул и повел ушами.
"Не нравится, что обгоняют", - подумал я. Что ж, хороший признак.
мудри - не подведет". Гнедой был лишь у меня - у соперников моих были
вороные и серые; только у Шнелля была чуть темнее моей - почти гнедая с
подпалинами в пахах и на морде. Вспомнилась где-то прочитанная арабская
сказочка. Отец и сын скачут в пустыне, уходя от погони. Слышен далекий
топот. "Какая масть?" - спрашивает отец, не оглядываясь. "Серая", -
отвечает сын. "Не догнать", - смеется отец. Снова топот и новый вопрос
отца: "А теперь?" - "Вороные, отец мой". - "Тоже не догонят". И опять
топот погони. Отец оглядывается и говорит: "Дай шпоры коню, сын. Подходят
гнедые".
только по номерам и цветам. У Шнелля на желтом камзоле чернела двойка.
Фиц-Морис, весь в белом, шел под номером первым на вороном жеребце по
кличке Блэки. Караковую кобылу Шнелля звали Искрой. "Только они двое и
опасны, - предупредил Бирнс, - остальные не конкуренты". Но мне все еще
было страшно. Даже зубы постукивали - не мог сдержать. А сдержать надо
было: Макдуфф почувствовал, вздрогнул - лошади превосходные телепаты.
"Спокойней, спокойней", - уговаривал я себя и все время следил за конем:
как ответит он на мою тревогу.
зажатый шестеркой и тройкой. От них я тут же освободился, угостив грязью
жокеев, - Макдуфф тоже умел обгонять насмехаясь. В последний раз мелькнули
трибуны - кусок белого ситца с пестрыми крапинками - и исчезли. Потянулись
справа серая лента забора и зеленое поле слева; оно пестрело белыми
мужскими костюмами и яркими женскими платьями, как и оставшиеся сзади
трибуны. Они снова возникнут сбоку, но уже на последней прямой. До финиша
два километра с лишком, а сколько лишка, я не знал: забыл спросить у
Бирнса. Но думалось не об этом - в голову лезло всякое. Хорошо, не
стипль-чез - я бы не смог взять препятствия. И сейчас же вспомнилось, что
кобылу Вронского звали Фру-Фру. Два "ф" в одном имени. У меня тоже два
"ф": Макдуфф. Как бы чего не вышло! Я тут же обозлился на себя, мысленно
выругался, поднял голову от конской шеи - до этого я едва не лежал на ней
- и принялся искать глазами ушедших вперед. Их было двое: единица и
двойка, как я и думал. Блэки впереди, Искра метра на два сзади. Макдуфф
отставал от них на добрый десяток метров. Догонит или не догонит?
сладкий запах конского пота щекотал ноздри, ритмический стук копыт и свист
ветра - и никаких других звуков. "У лошади память, как у кошки, - говорил
Хони. - Она помнит каждый бугорок на дорожке, каждую ямку. Помнит, где ее
обогнали, где обошла она. Это обязан помнить и жокей. Но Макдуфф не
помнит, и ты не помнишь. Это первая ваша скачка и ваше преимущество перед
соперниками. Только ветер в ушах, бегущая навстречу земля, и никого
впереди. Макдуфф не потерпит обгона".
на подходе ко второму повороту мне показалось, что крутой зад Блэки с
коротко подстриженным хвостом и привставший на стременах белый Фиц-Морис
стали как будто крупнее, приближаясь с каждой секундой. Только караковая
Искра с черно-желтым жокеем уходила вперед. Вот она уже мелькнула на
повороте и стала видна в профиль: не лошадь - птица с темно-коричневым
оперением, низко-низко летящая над землей.
задом все еще держал бровку, Макдуфф обходил его справа. Но как обходил! Я
был, вероятно, не легче Фиц-Мориса, да и Блэки казался старше и опытнее
Макдуффа, - потому это и был гандикап, что участвовали в нем лошади разных
возрастов и седоки разных весов, - и никто не подсказывал Макдуффу, где
легче и сподручнее вырваться и занять бровку. Но он сделал это именно там,
где труднее, на самом повороте дорожки, где линия обгона справа
удлиняется, а держащий бровку легко уходит вперед. Но он не ушел. И Блэки
и его седок вдруг рванулись назад, словно их сдуло ветром, а слева
навстречу побежало ярко-зеленое поле.
потом они, вероятно, превратились в четыре или в три - сосчитать на глаз я
не мог: просто черно-желтый Шнелль, как и раньше Фиц-Морис, стал как будто
крупнее. Он, различив другой ритм скачки настигавшей его лошади и, должно
быть, поняв, что это не Блэки, оглянулся и пришпорил свою. Но Макдуфф
действительно не переносил зрелища скачущей впереди лошади. Три метра
стали двумя, потом голова Макдуффа достала корпус Искры, и Шнелль, яростно
оскалив зубы, уже держался со мною рядом, все еще не отдавая дорожки. Но и
здесь повторилось то же, что и раньше с Фиц-Морисом. Дождавшись последнего
поворота, Макдуфф обошел соперницу справа по удлиненной гиперболе - обошел
легко, почти без усилий, только ритм дыхания его, как мне показалось,
чуть-чуть участился.
Я не оглядывался, я просто знал, что Шнелль оттягивается назад все дальше
и дальше, получив, вероятно, не один шлепок грязи от копыт обогнавшей
лошади. "Неизвестно, кто еще грязь жрать будет", - вспомнилось мне мое
сердитое. Теперь это было известно всем.
финише. Я с трудом сдержал рвавшегося вперед Макдуффа, но его уже
подхватили под уздцы подбежавшие конюхи. Искра подошла к столбу через
несколько секунд, когда я уже стоял, отворачиваясь от нацеленных на меня
фотокамер моих собратьев по ремеслу. Бирнс что-то говорил мне, но в шуме
окружавшей меня толпы я не слышал да и, признаться, не слушал: я смотрел
не отрываясь на взмыленного Макдуффа - по сравнению с Искрой он казался
менее уставшим и даже улыбнулся мне, обнажив большие белые зубы.
"Чудо-лошадь", "Экстра-класс!", "Лошадь-феномен!" - раздавалось рядом, но
я-то с начала скачки знал, что это феномен и чудо, и Бирнс еще раньше это
знал, а Фляш попросту был уверен, что иначе и быть не могли.
офицер в полной парадной форме: я даже мундира его не видел - только
нашивки, аксельбанты, лампасы и пуговицы. Сдержанно поклонившись, он
сказал:
17. АУДИЕНЦИЯ
центральной ложе. Собственно, это была не ложа, а лоджия - тенистая
веранда с накрытым столом и широченным окном, открывавшим глазу все
скаковое поле.
обращенными на меня любопытными взглядами. За столом сидело несколько
человек - кто в штатском, кто в опереточных галунных мундирах. Судя по
обилию золотых нашивок и аксельбантов, высшие полицейские чины. Но хозяин
был в кремовом штатском костюме и голубой рубашке без галстука. Я сразу
догадался, кто это, по какой-то неуловимой властности, сознанию
собственного могущества, которое легко было прочитать и в глазах, и в
непринужденной позе хозяина. Я вспомнил описанного Мартином щекастого
сержанта в городе оборотней. Нет, описание не подходило. Или это был
другой человек, или новая среда и новая роль коренным образом его
изменили. Я бы сравнил его с Черчиллем, только что справившим свое
сорокалетие. Широкое пухлое лицо, розовые щеки, сигара в зубах, первые
признаки тучности во всем облике - и властность, властность, властность,
наполнявшая даже воздух, которым дышали все в присутствии этого человека.
устал, чтобы чем-то интересоваться. Бойл или не Бойл, пусть разевает рот
первым.
- Потом вынул сигару, бережно, не стряхивая пепла, положил ее на подставку
пепельницы и полувопросительно, полуутвердительно произнес: - Жорж Ано.
Француз?
Зыков Виталий
Махров Алексей
Прозоров Александр
Посняков Андрей
Эриксон Стивен
Лондон Джек