- Не знаю.
- Вот видишь.
- Ты тоже во всем этом участвовал.
- С таким же успехом ты можешь обвинить тот меч которым все было проделано.
- Я по-иному представляла себе роль богов. Она повзрослела и поумнела за
считанные мгновения - там, в тронном зале,- но по-прежнему не могла отрешиться
от устоявшихся представлений о богах. И не ее в том вина.
- Боги, боги...- сказал я.- Милая девочка, почему вы все время пристаете- научи,
подскажи? Вы выдумали нас, Чтобы получить ответы на все вопросы, но ответов не
будет, пока Вы сами их не найдете, потому что вы задаете вопросы не нам, а самим
себе. Когда же вы это поймете?
Я замолчал, мне стало страшно - я почти дословно повторил слова Прометея,
расцененные на Олимпе как едва ли не самое тяжкое из Прометеевых преступлений -
вернее, из того, что Зевс приказал считать преступлениями. Если бы кто-нибудь
передал мои слова Зевсу... Интересно, кому поручили бы арестовать меня?
- Значит, и ты не знаешь,- сказала Ариадна.
- Не знаю, не хочу знать. К чему вникать в тонкости слов и понятий?
-Я не хочу жить,-сказала она.
- Полагаешь, что жизнь кончена? А не чересчур ли поспешно?
-Нет, тут другое. Я не могу себя оправдать.
- От тебя мало что зависело, девочка.
- Все равно. И потом... Я не думаю, что впереди будет что-то, что зачеркнет
случившееся или сделает счастливее.
- Тебе не кажется, что это влияние мига?
- Нет,- сказала Ариадна.- Я все обдумала и взвесила. Лучше уйти сразу, чем
подвергаться риску нагородить еще множество более мучительных ошибок.
- Подожди,- сказал я.- Еще раз подумай и взвесь.
- Подумала и взвесила. Разве ты можешь что-нибудь посоветовать? Ты же упорно
отказываешься.
- А почему бы и не посоветовать! - сказал я. - Я могу предложить тебе стать моей
возлюбленной. У богов есть одно очень ценное качество - они настолько хорошо
изучили все сделанные людьми ошибки, что со мной ты могла бы не бояться наделать
ошибок.
Почему мне вдруг пришло это в голову? Неужели меня может всерьез волновать
судьба этой девчонки? Перед нами прошли тысячи судеб, нас ничто не может удивить
и тронуть, мы бесстрастны и холодны. Или у меня столь плохое настроение, что я
полагаю, будто не я спасаю, а эта девочка может во мне что-то спасти?
- Иными словами, ты мне предлагаешь стать куклой, которую ты избавишь от
необходимости думать и принимать решения?
- Зачем так категорично? - сказал я.- И потом, разве не это было извечным
женским желанием - найти кого-то сильного, кто избавит от самостоятельных
решений?
- Возможно. Но разве ты способен чувствовать по-настоящему? Я всегда считала,
что рассказы о влюбленных до безумия и безудержно разгневанных богах - выдумки.
Ваш опыт, помноженный на ваше бессмертие, по-моему, сделал вас неспособными на
искренние чувства.
Вот так. Эта девочка смогла без посторонней помощи отыскать ахиллесову пяту
богов. То, о чем я когда-то думал чаще, чем следовало бы, сидя на своем любимом
месте у какой-нибудь из рек подземного царства - у тяжелых и медленных, как
расплавленный свинец, вод Стикса, у еще более медлительной, застойной почти,
пряно и душно пахнущей Леты, у серых унылых струй Ахерона. Я уже забыл, когда
именно перенял у людей привычку размышлять на берегу реки...
- Ты во многом права,- сказал я.- Неспособны мы на искренние чувства. Но разве
это означает, что мы не можем испытывать симпатию и предлагать что-то от чистого
сердца?
- И только,- сказала Ариадна.- Спасибо, если это действительно от чистого
сердца. Но я не хочу быть красивой игрушкой даже у бога. И хватит об этом.
Она подняла крышку шкатулки и вынула длинный тяжелый кинжал из черной бронзы с
рукоятью в виде распластавшейся в прыжке пантеры. Я мог бы ее остановить,
заставить идти навстречу моим желаниям и воле - я все-таки бог,- но во всем
дальнейшем не было бы ни капли ее собственных желаний и воли, а иметь дело с
куклой, каждым движением которой управляешь ты сам,- смертная тоска, пусть даже
я не могу ощутить во всей полноте сущность понятий "смерть" и "тоска" так, как
их может ощутить человек. Здесь я был бессилен, оставалось смотреть, как она
поворачивает кинжал лезвием к себе, и лицо бледнеет в отчаянной решимости, Но
рука не дрожит. Я отвернулся и бессмысленно смотрел на искрящееся мириадами
солнечных зайчиков море, пока не Раздался слабый, тут же оборвавшийся вскрик.
Я ровным счетом ничего не ощутил. Разве что тень жалости. Все наши чувства -
тени. Хотя мне кажется, что однажды я испытывал вполне сравнимую с человеческой
радость - когда мои сандалии помогли Персею добыть голову Горгоны и уничтожить
одно из любимых чудовищ Посейдона. Посейдон до сих пор на меня зол. Но это было
так давно, настолько заслонили это воспоминание рутина дел и привычные
развлечения, что я уже не могу с уверенностью сказать, был ли реальностью тот
прилив чувств...
Я забрал со столика кадуцей, вылетел в окно и стал подниматься все выше и выше.
Все меньше становился дворец, дома и улицы Кносса сливались в одно пестрое
пятно, в лицо дунул свежий морской воздух, и я подумал: неужели я пытаюсь
вспомнить, что такое тоска?
Рино с острова Крит, толкователь снов
- Я думал, что опасности кончились, но, оказывается, подстерегала еще одна.
Когда телохранитель, в панике доложивший о смерти Ариадны, вышел, пятясь на
негнущихся ногах, Минос обратил на меня бешеный взгляд, и я снова оказался между
жизнью и смертью. Кажется, у меня хватило душевных сил спокойно встретить этот
взгляд. За нашими спинами бормотала что-то Пасифая, заводила колыбельную,
сбивалась и начинала сначала. Вопли за окном умолкли - толпу уже вытеснили
конники за дворцовые стены, и ликование перекинулось на улицы Кносса.
- Что у меня осталось? - спросил Минос.- Да ничего. Вот и Ариадна...
- Ты готов и в этом обвинить одного меня? Если у Минотавра множество убийц,
почему в смерти Ариадны виноват я один? Будь трезвомыслящим до конца.
- А как быть, если у меня просто-напросто вспыхнуло желание кого-то казнить?
Взять и подвергнуть жуткой казни, чтобы отогреть хоть частицу души?
Я молчал. Странно, но я не боялся - был слишком опустошен.
- Ну что ж, зови стражу,- с изумлением услышал я свой собственный голос.
- Но что мне за радость видеть, как тебя разорвут лошади? - сказал Минос.-
Слишком быстро. И резать тебя на кусочки - тоже, по сути, слишком быстро...
И он ударил в гонг. Я равнодушно покосился на вбежавшего телохранителя. Минос
сказал ему:
- Проводи этого человека в мою сокровищницу. Пусть ему насыплют в мешок столько
золота и драгоценностей, сколько он сможет увезти на тачке.
Телохранитель выжидательно глянул на меня.
- Благодарю, царь,- сказал я.
- Благодарят за награду,- сказал Минос.- А я тебе мщу...
...Я едва пробился к своему дому сквозь запрудившие улицы толпы народа. В
кабаках угощали вином всех подряд и не требовали платы, торговцы раздавали
фрукты и цветы, звуки флейт и цимбал сливались в невыразимую какофонию, и
повсюду славили Тезея. Я шел не сворачивая, не выбирая дороги, толкал перед
собой дурацкую тачку, усердием казначея нагруженную так, что я не чувствовал
рук, врезался в толпу, как нож в масло, не отрывал взгляда от скрипящего колеса
тачки, отмахивался локтями от протянутых мне чаш с вином от кидавшихся на шею
женщин. Я был чужим и ненужным. Никому не нужным, даже самому себе.
Я пинком распахнул калитку, вкатил во двор тачку и, накренив ее, вывалил мешок
на землю. Рета и Ипполита молча уставились на меня.
- Вот,- сказал я, дернул узел на мешке и, покряхтывая от напряжения, приподнял
его за углы. Звеня и журча, на землю хлынуло золото. Я отшвырнул в угол пустой
мешок и разровнял конусообразную кучу ценностей ногой, словно зерно рассыпал.
Куча из тысяч золотых монет громоздилась на плохо подметенном дворике, в ней
посверкивали разноцветными лучиками пригоршни самоцветов и блестели украшения из
железа, ценнейшего металла, стоившего в несколько раз дороже золота. Человеку
даже при разгульной жизни хватило бы всего этого на десять жизней.
Рета изумленно молчала. Ипполита же всплеснула руками и разразилась восхищенными
воплями, относящимися как к сокровищам, так и к моей деловой хватке и
удачливости, в Которой она никогда не сомневалась.
- Хватит,- сказал я тихо, но так, что она прикусила язык.- Уйдите, вы обе,
оставьте меня одного, слышите?
И они оставили меня одного. Я шевельнул ногой - под сандалией хрустнули монеты,
из кучки сора холодно сверкнул колючими искорками алмаз. Я был один, жизнь
улетела, беззаботно смеясь, унося с собой радость, улыбки и покой, и где-то
высоко над головой в бескрайнем синем небе снова мощно прошелестели белые крылья
Дедала, и в этом тающем шуме таилось все то, чего не было в моей жизни и никогда
уже не будет. И многозначительная ухмылка Гермеса вновь возникла передо мной,
четкая, как силуэты деревьев, на миг вырванных из мрака ветвистой вспышкой
молнии.
Предсказания Гермеса сбылись. Я проиграл, обретя удачу, проиграл, ввязавшись в
игру, где победитель теряет все. Возможно, я проиграл еще лет пятнадцать назад,
когда передо мной открывалось множество дорог и можно было предпочесть ту, по
которой я шагал все эти годы, совсем другую.
Не вышло из меня Анти-Геракла. Люди опрокидывали мое мнение о них и отказывались
играть написанные мной для них роли. Не получилось из меня всезнающего и
всевидящего божества. Что дальше?- вынужден я был спросить себя. В самом деле,
что?
Минос отомстил мне, дав столько денег, что я отныне мог не думать о них. Мой
триумф был преходящим, как все мимолетное, и ненужным мне. Не было целей, не
было смысла жизни, не к чему стремиться и нечего хотеть. Пустота. Серая гладь
Стикса. Неужели - мне стало страшно, но я обязан был додумать ту мысль до
конца,- неужели такие, как я, всегда обречены на поражение?
Я вошел в дом, нажал медную шляпку гвоздя, открывавшую тайник, и достал
тщательно перевязанную шнурком кипу листьев папируса - основу монументального
труда "Что есть человек". Постоял, покачивая ее в руках, а когда тоска и
Орловский Гай Юлий
Василенко Иван
Соломатина Татьяна
Акунин Борис
Володихин Дмитрий
Смит Кордвейнер