Чтение 24–й страницы книги ~Человек в круге~

я не буду воевать против него по твоей воле. Ты - это ты, а я - это я. Ты
еще у меня ответишь за железнодорожников, за Соломию Яковлевну Зудько, за
ее мужа Соловьева. Ты ответишь за то, что бил тогда пограничника Смирнова.

- Ну что ж! А я тебя за все, что ты сказал... Я тебя... Я тебя -
убью!

Железновский повернулся будто на строевом плацу. Четко пошагал. Потом
развернулся, поглядел на меня в упор:

- Ты - чокнулся. Я к тебе всегда шел... Шел очиститься. Ты же...

- Ты шел очиститься после того, как бил людей? А очищаться шел ко
мне? Придумывая при этом... Не дать ли и этому путевочку на тот свет?
Сколько же он обо мне знает! Он знает, как я пытал Соломию Зудько, никогда
не бывшую в лагерях и не приговаривавшую своих соотечественниц к
расстрелу! Она никогда не была похожа на ту, что стояла на фотографиях у
ямы, где совершался расстрел. Ты это знаешь. И знаю это я. Ты знаешь, что
ни один из железнодорожников не был врагом Родины, они не были и
диверсантами, в которые вы их со своим двойником записали!

Я что-то кричал еще, а он спокойно стоял у двери и сочувственно
смотрел на меня. Потом вздохнул и сказал на прощанье:

- Как трудно тебе, брат, жить на свете! Кричал бы уж только в
газетах... Ну чего надрываешься? Лучше бы вызволил Лену из объятий этого
любвеобильного старикашки. Женился бы на ней.

- А что же ты не женишься?

- Она не пойдет. Она знает мои проделки. Знает с тех пор еще... Тогда
на танцах она потому и выбрала тебя, а не меня. Она чувствовала: я тот,
ночной работник, который не любит отвечать, а любит спрашивать и
выведывать. Она это насквозь во мне уловила.

На второй день я позвонил С. Позвонил из сотки, из кабинета моего
друга, сделавшего бешеную карьеру и дослужившегося до заместителя
редактора "Известий". С. ответил тут же, четко, уважительно, с чувством
собственного достоинства.

- Здравствуй, здравствуй! - Он гудел весело и открыто, с какой-то
даже любовью ко мне. - Слышал! На прочуханке? Совещаешься?

Я засмеялся.

- Ну впитывай, впитывай все новое! А я, знаешь, по-стариковски уж
по-старому жить буду. Мы так жили и так будем жить. А твои знакомые в
болотных сапогах - туда им и дорога. Ты знаешь, что я снова на службе?
Полностью и безоговорочно.

- А чего же вам и звоню! Похвалить вас, попресмыкаться,
поподхалимничать!

- Это правильно. Ласковое телятко две матки сосет.

- Вы мне хотели рассказать об одном сержанте, который у вас служит
теперь?

- Это Шаруйко, что ли?

- Он и есть.

- А какой у тебя интерес к нему?

- Да думаю все... Как-то раскрутить хотя бы в душе все, что тогда
видел.

- Смешной ты. И наивный. Или не заметил, как все повернуло? Ну
чмокнули того... Кто к вам приезжал... Ну наломал он у вас дров! И что
теперь? Об этом печалиться, когда такой ворох работы? Забудь и выплюнь! Не
ты разотрешь, за тебя разотрут! Ты продвигайся лучше по газетной линии.

- И все же, Вячеслав Максимович. Как бы увидеть его?

- Можешь ты все-таки просить! Да приезжай хоть сейчас. Я его сегодня
заступившим видел. Подменим, поговоришь. Машину прислать?

- Много чести, наверное?

- Значит, так. Жди машину. Через десять минут подъедет. И ко мне
зайди потом.

Машина действительно подкатила ровно через десять минут. Когда мы
приехали, Шаруйко уже подменили, он с любопытством оглядывал меня. Это был
невысокого роста молодой еще человек. Лишь лицо, особенно глаза, опоясали
морщинки, он был не по годам сед, правда, выглядел свежо, уверенно теперь
глядел на меня.

- А я вас не знаю, - покачал головой. - Откуда вы меня знаете?

- По общему списку сержантов.

- А что, выходит, вы первый за нас хлопотали? Вячеслав Максимович в
первый же день про вас сказал. Спасибо вам большое.

Я пожал плечами:

- За что спасибо мне? Вам спасибо, что выдержали.

Я увидел, как лицо этого человека в форме сморщилось в обиде, глаза
увлажнились.

- Простите меня... Вы знали сержанта Матанцева?

- Тоже из списка.

- Я не прощу никогда этим бандюгам. Сколько жить буду - стрелять и
вешать стану. Рука не дрогнет... Мы не успели на помощь... Они его... за
то, мол, что права качал... ногами убили!

Я помолчал вместе с ним, потом осторожно сказал:

- Мне хотелось бы...

- Не надо! - Глаза его позеленели.

- Вы же еще не знаете, что я хотел вам сказать...

- Знаю. Вы хотели спросить, как нас... одним словом... Ну как все
было тогда... Этого я вам не скажу!

- А почему?

- Не положено, - хмуро заявил Шаруйко. - Я расписался за это.

- Понятно, - протянул я.

- И Вячеслав Максимович об этом вас просил.

- О чем об этом?

- Чтобы вы не спрашивали. Про все про то.

- Ну, а о чем же мы будем говорить?

- Давайте лучше об Александре Дмитриевиче.

- А кто это? Погодите...

Шаруйко нахмурился, презрительно поглядел на меня:

- Вы не знаете, кто это? Это наш начальник заставы. О нем мне никто
рта не заткнет, если я пожелаю рассказать. Вы знаете ли о том, что теперь
делает жена Павликова?

- Нет, не знаю.

- Ну о чем же тогда с вами говорить? О том козле Шугове? Дезертире,
враге, предателе? Давайте... Мне рассказывали, что вы о нем все
расспрашиваете. Если бы этот козел появился, я бы и его кокнул, не моргнув
глазом. Вы скажете: злой я человек! И тех бы кокнул, и этого бы... Да -
злой! Не прощу. И никому не прощу. Все еще ответят. И за все ответят.

Я помолчал.

- Чего молчите, если на разговор пришли?

- Откуда вы знаете, что я о Шугове пекусь? Я хочу узнать...

- Вот именно - узнать! Чтобы все по кругу потом пошло... Не он
виноват! А погранзастава! Что его выпустила! А он - ягненочек. Только
стоило бы нам крикнуть: "Стой, кто идет! Куда!" - и он бы передумал
Родиной меняться... Да что вы за люди, эти интеллигенты? Все вам неймется!
Все вы недовольство проявляете!

- Я лично доволен. Я работаю в газете. О людях пишу.

- А сами собираетесь поплакаться о Шугове. Какой он бедненький!

Я встал. Зло уже давно переполняло меня:

- Слушай, Шаруйко! Я интеллигент в первом поколении. Мать моя
уборщица, а отец был плотник. На войне он погиб. И все дяди, плотники
бывшие, на войне погибли. Но я, как они меня учили, тонну бумаги измарал,
чтобы про вас, сержантов, знали... А ты... Слушай, совесть имеешь?

Шаруйко смутился. И вдруг показал мне губами: могут подслушать!

Я растерялся. И тоже губами - а что подслушивать-то?

Он скривился в усмешке - шут его знает!

- Ладно, - махнул я рукой, - ты вовсе оборзел. Понимаю! Спасибо, что
напомнил о... Впрочем! Шугов, конечно, сволочь! Знай ты об этом. И пусть
знают все твои сержанты. Я о нем не только слова хорошего не напишу -
дурного не скажу! Чтобы он околел! Сколько горя принес!

Шаруйко показал мне тихонько палец: мол, здорово!

Машина вновь меня ждала. Но шофер, когда я попытался сесть, сказал
вежливо:

- К Вячеславу Максимовичу заходили?

Я ответил, что не заходил.

- Он специально звонил. Зайдите, пожалуйста.

Я повернул обратно. Показал документы в трех местах. И стою уже перед
генерал-полковником Ковалевым Вячеславом Максимовичем.

- Уж больно строго ваше полугражданское высокочтимое учреждение!

- Бдительность везде должна существовать! - Он, товарищ
генерал-полковник, звонко, рассыпчато рассмеялся. - Чего, напугался такой
системы? Еще тебя в шоры она не брала? Неужели не брала за твои проделки в
газете? Вон, как докладывают умные люди типа Железновского, в "Комсомолке"
главного смутьяна недавно на партсобрании из рядов КПСС выгоняли. Мужик
притворился сердечником, инфаркт, говорит! А тогда, когда писал, что
комсомол в баньке... то есть по начальству огнем прямым... То сердце у
него не болело! И когда ферганскую какую-то ерунду прописывал - тоже про
девок, которых баи нынешние трахают... то опять же сердце не болело...

- Читал я все это, - махнул беспечно рукой. - Я такого сроду не писал
и писать не стану.

Я врал. Мне хотелось так писать. Но я ведь не умею так писать. И
масштабы мои не такие, как у журналиста, которого сейчас поедом съедает
первый секретарь ЦК комсомола. Об этом кто-то смело вякнул вчера на
совещании, но закрыли рот и не дали больше говорить.

- Слушай, ты верно сказал. Писнул бы о нашем возрождающемся
учреждении. Ты знаешь, большое будущее. Я тебя на ставку поставлю. Создай
нам патриотическую книгу.

- Сколько дадите?