Чтение 24–й страницы книги ~Последний герой~

Мы были готовы часам к трем дня.

Она вышла в темно-синем, в мелкий белый горох шелковом платье, тугой
лиф, открытые плечи, очень широкая и длинная юбка, белые короткие
перчатки, белая сумочка, белые босоножки на толстой пробке...

Гарик был, естественно, в черном, но в каком черном! На нем был
полный парадный мундир капитана второго ранга, сверкали золотом нашивки,
погоны, дубовые листья на козырьке, кортик болтался у колена, белые
перчатки торчали из кармана...

Гриша был, конечно, в белом, точнее, в кремовом, как бы под цвет
верха ЗИМа: чесучовые, неизмеримой ширины брюки, пиджак, стянутый сзади
хлястиком, кремовые сандалеты, шляпа тонкой соломки с лиловой лентой - на
правую бровь, в руке толстая суковатая трость с серебряной ручкой...

Мой голубовато-серый бостон она почистила и выгладила, голубую
рубашку я надел свежую, серый в темно-красную крапинку
галстук-"баттерфляй" она мне застегнула сзади сама...

- Ты обещал все рассказать, - напомнила она.

Мы сели на длинную скамейку перед домом, за летним, из
растрескавшихся серых досок столом на вкопанных козлах. Солнце палило не
по-осеннему, но стол стоял в тени двух старых груш, время от времени
налетал ветерок и шевелил занавески в открытых окнах машины, стоявшей
прямо перед нами на улице, так что ее было хорошо видно в раскрытой
настежь калитке. Гриша раскуривал невесть откуда взявшуюся трубку, и
сладкий запах "Золотого руна" напополам с "Капитанским" - фабрики
Урицкого, Григорий Исаакович? Какой же еще, Мишенька, естественно -
обнимал и гладил нас. Гарик курил "Гвардейские", я затянулся "Тройкой", и
золотой ее мундштук приласкал губы. Она с хрустом разворачивала
черно-серебряную бумагу и фольгу плитки "Нашей марки", темно-медные волосы
ее, утром коротко остриженные в "венчик мира", едва заметно вздрагивали.

- Итак, пришло время, - сказал я. - Я обещал все объяснить, и я
объясню все, что смогу, хотя, думаю, Григорию Исааковичу и Гарику мои
объяснения не очень нужны. Однако произнесенное вслух имеет то
преимущество перед понятым без слов, что может быть оспорено, а не будучи
оспоренным становится общим согласованным планом... Первое, что, вероятно,
не может не вызвать недоумения: почему мы не маскируемся под аборигенов, а
выступаем в нашем собственном, свойственном нам виде, даже подчеркиваем
это, да еще и на соответствующем автомобиле? Ответ прост...

- Вот именно, - тихонько подтвердил Гриша, рассыпав из трубки
оранжевые искры. Гарик пожал плечами, и погоны его поднялись, как два
крепостных моста.

...ответ прост: мы армия, а всякая армия - не партизаны, не
террористы - должны иметь свою форму и воевать в ней, и мундир должен
внушать носящему его мужество, а противнику страх, и армия должна идти в
бой на своей технике, со своим оружием. Но нет другой одежды, как эта,
чтобы так отличала нас от них, это одежда настоящих мужчин и женщин,
мучившихся и мучивших друг друга, живших неправедно и тяжко, но живших, а
не изнывавших в кастрированном мире вечного счастья...

- Что тут много говорить, - перебил меня на этот раз Гарик, - не мы
решаем. Приказ есть приказ... Сказано, - форма одежды парадная, летняя,
для районов, кроме южных, значит пойдем в парадной, а? А ЗИМ вообще машина
первый сорт, у них на всех ограничители стоят, пятьдесят верст в час, и
все, я их на шоссе буду делать, как хочу, да? Часть восемнадцатая: "О
превышении допустимой скорости, вождении спецмашин в нетрезвом виде и
способах создания аварийной ситуации на дороге в военное, мирное и другое
время". Правильно, да?

Я заметил, что по мере того, как исчезали южно-русские и просто
еврейские интонации у Гриши, у Гарика появлялись кавказские.

- Теперь о самой операции, - продолжал я. - ЦУОМ, всем хорошо
известный, находится там, где и в старые времена находились подобные
институты, на Страстной площади, которую даже из них некоторые, кто
постарше и поинтеллигентней, называют Пушкинской. Полиции там немного, но,
очевидно, за всем районом ведется тщательное наблюдение различными
службами - Корпусом Генеральной Безаварийности прежде всего. Скрытые на
карнизах и крышах телекамеры, чувствительные микрофоны, металлоискатели,
эффективные на расстоянии сотен метров, наконец, сотрудники в штатском в
толпе и в автомобилях на прилегающих стоянках. На крыше ближайших "Быстрых
пельменей" дежурят снайперы. Наконец, в самом Центре, на глубине
пятнадцати метров, точно под памятником, серьезная охрана. Есть хорошо
разработанный план...

Когда я закончил объяснения, было уже около пяти, солнце шпарило
вовсю, но сам его отчаянный жар говорил, что и лето вообще, и этот день
идут к концу... Все молчали. Гарик, приканчивая десятую за время моей
лекции папиросу, искоса глядел в схему, на которой широкая улица
перетекала в площадь, в середине которой был кружок и рядом крестик -
здесь должен был остановиться ЗИМ. Гриша выбивал трубку об каблук, набивал
новую, не глядя и не переставая перечитывать список предполагаемого у
охраны оружия. Она наклонилась ко мне, к самому уху, и, пользуясь, как ей
казалось, увлеченностью других своими будущими проблемами, спросила
шепотом: "А почему ты не можешь... ну, пока все не кончится, ты так и не
сказал. Скажешь?"

В горле у меня после двух часов непрерывного говорения и так
пересохло, но тут я почувствовал в глотке наждак.

- Гриша, - попросил я негромко, - Григорий Исаакович... Нельзя пивка?
Бутылочку...

- Отчего ж, можно и две, - баритоном, по-барски хохотнул Гриша и,
пошарив рукой под скамейкой, стал вытаскивать и ставить одну за другой на
стол маленькие, с гранеными горлышками бутылки "Двойного золотого".
Раздирая в щепки край столешницы, я открыл одну, приложился... "Миша,
скажи", - снова шепнула она на ухо. Я встал, пошел к калитке, будто решил
еще раз полюбоваться на нашего двухцветного красавца, она пошла следом,
встала рядом, словно деревенская пара, мы подперли забор. "Понимаешь,
последний этап операции связан с тем, что кто-то из нас должен доказать,
что мы - другие, должен обнаружить нашу жажду любви, желание любить... Так
настроен компьютер, это сверхзащита в здешних обстоятельствах... Гриша
стар, Гарик..."

В тот миг, когда я запнулся, подбирая слова, произошло одновременно
столько, что когда я пытался потом это вспомнить, мне казалось и до сих
пор кажется, что мгновение это длилось по крайней мере полчаса.

С юга, откуда-то с дороги, вползающей в поселок, донесся гул, быстро
нарастающий, рвущий воздух, сотрясающий вселенную, гасящий солнце.

"Домой, все в дом!" - заорал Гриша, в левой его руке уже был
пистолет, в правой неведомо откуда появилась граната на длинной деревянной
ручке.

Гарик, сшибая бутылки, перепрыгнул через стол, пролетел, оттолкнув
нас, через калитку, дверцы машины захлопнулись, мотор взревел, в
поднявшейся до неба пыльной туче автомобиль исчез, затих где-то на севере,
далеко от поселка.

Мы уже были в доме, Гриша взлетел наверх, я встал у окна кухни, чуть
раздвинув занавески, тяжелый пистолет лежал передо мною на узком
подоконнике.

Она осталась в комнате, села за стол, лицо ее стало молочным,
голубовато-белым, даже все веснушки исчезли, маленький "вальтер" лежал на
столе перед нею. В раме двери, опершись локтем на стол, положив голову на
ладонь, она сидела в такой неподходящей обстоятельствам задумчивой позе,
что мне показалось нелепым ждать смерти рядом с этим прелестным женским
портретом. Но гул стал уже совершенно невыносимым, и я повернулся к окну,
к щели в занавесках.

Первый танк, старый, грязный, сверхтяжелый Т-96 с противоминным
подпрыгивающим траком-катком спереди, влетел в поселок на максимальном
ходу, омерзительный синий дым его выхлопа затянул почти всю видимость,
запах горелой солярки проник в дом. Качались антенны, плыл, ныряя и
поднимаясь, ствол пушки...

Следом шли такие же грязные, ободранные, некогда покрашенные
камуфляжными цветами бээмпэ, их было много, даже в доме стало невозможно
дышать, трудно было представить себе, в какую отвратительную вонь
погрузился мертвый поселок. Иногда в приоткрытых люках и щелях мелькали
грязные, в черных потеках лица, можно было успеть увидеть безразличное их
выражение, многие казались азиатами или темнокожими...

Потом появился еще один танк, это была легкая машина десанта.
Поравнявшись с нашим домом, он притормозил.

И снова секунда растянулась.

Отскочив от окна, я схватил ее, поднял, прижав одной рукой, оглянулся
- и почти бросил в подвал, подцепив ногой и откинув его крышку. Над
открывшимся лазом я поставил стол, за которым она сидела - если рухнет
крыша, она сможет вылезти из завала... И тут же, с ее "вальтером" и моим
монстром в обеих руках, я оказался наверху, у Гриши.

Гриша лежал животом на кровати, придвинутой к окну, и аккуратно
целился в танк "фаустпатроном". Острие толстой мины упиралось точно в
среднюю планку рамы, и я заметил, что все крючки уже были откинуты, так
что перед выстрелом можно было распахнуть окно вместе с
занавесками-задергушками одним толчком. Чесучовый костюм чудесным образом
висел на плечиках, зацепленных за гвоздь в стене, Гриша лежал в длинной
сорочке и длиннейших же сатиновых трусах, и носки были косо натянуты на
его толстые узловатые икры резинками с каучуково-металлическими зажимами,
и пальцы в носках шевелились.

- А что вы там стоите сзади, Миша, - спросил он, не оборачиваясь, -
там же будет от меня огонь, уж будьте как дома, возьмите вон ту серьезную
железу и примерьтесь дать им прокакаться...