Чтение 24–й страницы книги ~Кесаревна Отрада~

На треть дальше били степные луки, насколько же точнее, учету не поддавалось... а ведь посмотреть все то же самое...

Именно в этот день впервые начали замечать то, о чем предупреждал Якун: нагнетаемая чарами тревога, неуверенность, угнетенность, слабость. Это почувствовали все: будто среди ровной погоды похолодало, сошлись над головами тучи и начал сеять мелкий липкий дождь.

Рогдай, сжав зубы и выпятив живот, быстро шел по деревне. Охрана не поспевала, хотя обязана была поспевать. В высокой уже, но еще свежей полыни, выросшей между деревянным тротуаром и булыжной мостовой, копались утки, переговариваясь скрипуче. На звук шагов они даже не оборачивались. Сзади донесся заполошный шум: охранник пнул одну под задницу, и утка понеслась от него, растопырив крылья и разинув похожий на рупор клюв. Хозяйка, копавшаяся в огороде, распрямилась и стала смотреть на проходящих, приложив руку ко лбу. На ней был цветастый, когда-то яркий, а сейчас линялый сарафан с подоткнутыми полами и темный платок до бровей. Рогдай вдруг понял, что готов изрубить ее на месте, если она, не дай бог, что-нибудь ляпнет дерзко. Но хозяйка не ляпнула, наклонилась и продолжила свое занятие. Наверное, это были не ее утки. Рабы, тут же непоследовательно подумал он, их топчешь, а они готовы целовать сапог...

Деревня Артемия была не то чтобы большой, но очень длинной, вытянутой в нитку вдоль старого Фелитопольского тракта. Всаднику ровной рысью требовалось полчаса, чтобы одолеть ее вдоль. Но самому ленивому пешеходу хватало пяти минут пересечь ее поперек. Дом чародея Якуна Виссариона располагался хоть и за деревней, как то принято у чародеев, но меньше чем в десяти минутах ходьбы от деревенского театра, базарной площади и дома управы, то есть самой сердцевины.

От дороги Рогдай резко свернул в мощенный досками же переулок меж двух палисадов. В палисадах обильно цвели груши. Уже говорил кто-то, что в этом году плодовые деревья цветут как никогда...

Потом были недлинные плетни огородов и спуск к речке, к новенькому светлому деревянному мосту. Старый снесло паводком месяц назад. Еще стружки и опилки видны были среди травы.

И дальше зеленая тропа к проходу, ничем не закрытому, в замшелой каменной стене.

Якун встретил его на пороге дома.

Привет тебе, диктатор, сказал он без тени помянутой приветливости.

Привет и тебе, чародей, кивнул Рогдай. Похоже, началось?

Да. И будет нарастать. Изо дня в день. Что ты чувствуешь? Раздражение, неуверенность? Если оставить все как есть, через месяц мы все будем грезить простой веревочной петлей... Проходи в дом. Сам-один. Стражи твои могут посидеть у крыльца.

Снаружи дом был вроде бы обычным, изнутри же казался огромным. Пахло вялыми травами. Потолка не было, только шатер крыши. Свет лился из остекленных фонарей на скатах.

Садись, диктатор, чародей подвинул к низкому столу тростниковое кресло, отдохни.

Не за тем пришел, сказал Рогдай.

Придется... Якун покачал головой. Усталость в тебе до краев дошла, еще чуть и все. Сядь.

Он зашел за спину Рогдая и быстро провел ладонями вдоль его спины. Выхватил что-то из воздуха, смял, как бумажку, и отбросил. Коснулся пальцами шеи.

Жестоковыий... пробормотал он. Терпи. С кончиков пальцев его потекли бледные медленные искры, и от этих искр стали бугриться мышцы. Казалось, под кожей снуют маленькие безногие ящерицы. Потом голова стала медленно поворачиваться вправо, влево... Громко и отчетливо захрустели позвонки.

Рогдай втянул сквозь зубы воздух.

И еще чуть-чуть... Якун схватил что-то над теменем Рогдая, потянул, как тянут вязкое тесто. Оторвал, бросил, схватил еще и еще... Вот теперь сиди тихо. Сейчас начнет кружиться голова.

Начала уже... Рогдай чуть сполз в кресле, откинул голову и закрыл глаза. Каждый раз Якун проделывал с ним такое, и каждый раз он не мог совладать со страхом.

Ну, что ж. Якун обошел стол и сел напротив. Ты, наверное, хочешь узнать, как продвигаются дела с подготовкой моих помощников? Лучше, чем я рассчитывал. Завтра уже можно будет начать рассылать их по войскам. Лучники, как тебе известно, уже там. Что еще? Венедим нашел кесаревну и вот-вот выйдет из Кузни. Они пробиваются с боем, но удача на их стороне. Ты рад?

Рогдай промолчал.

Рад ли он? Слово не то. Но некоторое облегчение...

Теперь говори ты, сказал Якун. Ты ведь пришел не затем, чтобы я помял тебе шею?

Пожалуй, не затем, не открывая глаз и не поворачивая головы, сказал Рогдай. Вдруг обнаружилось превосходство степняков в стрельбе. Такого не было никогда на памяти. И эти великаны. Нам нужно научиться что-то делать с ними...

Сюда, пожалуйста, Мальчик открыл скрипучую дверь, и "слепец" с поводырем вошли в жаркий полумрак, пропитанный запахом смолы и пакли. Мастер ждет вас.

Фонарь за тусклым стеклом освещал что-то, похожее на выброшенного на берег кита. И еще огненные сполохи из приоткрытой дверцы топки под огромным черным котлом бросались на все кругом, но, разочарованные, тут же исчезали... "Слепец" поискал взглядом круг из меловых камней, но не нашел. Впрочем, пол был устлан досками, могущими скрывать круг.

Привел, Алан? Голос из дальнего угла был скрипучий, совсем в тон дверным петлям. Тогда покарауль под дверью...

Мальчик вытер рукавом нос, шмыгнул выразительно, недовольно переступил порог и закрыл дверь снаружи. Стало еще темнее.

Проходите, гости. Слева от лодки...

Вижу, сказал поводырь.

Тот, кто их ждал, походил на степного идола. Он сидел на грубом стуле с тележными колесами по бокам, но и сидящий оставался вровень с рослым мужчиной. Борода, черная по краям и седая в середине, достигала шарообразного живота. Огромные кисти рук, черные от забившейся в поры смолы и копоти, .лежали на ободьях колес.

Узнали? спросил он все тем же скрипучим голосом, но усмешка пробилась и сквозь скрип.

Догадались, сказал "слепец". Ты адмирал Роман Адальвольф, прозванный "Морским Тигром". Соратник Филомена по войне Последней Надежды...

Хорошо вас там учат... проворчал адмирал, ума бы еще вкладывали. С первого же взгляда можно было понять, что это ловушка.

"Слепец" подвинул к себе стул, сел. Поводырь остался стоять за его спиной.

Меня зовут Пист, сказал "слепец". А моего отрока Фирмин. Мы не попали к месту сбора, а потому не можем судить о том, что ты сейчас сказал. Мы видели эту башню лишь издалека.

Ладно. Морской Тигр махнул пальцами, не отрывая ладонь от колеса. Ошиблись даже слуги Авенезера...

Те, которые разгромили Темный Храм? Почему же они ошиблись? В чем?

Все это нападение... они просто отвлекали на себя от вас, идиотов, внимание одного площадного шута, завладевшего царской печатью. И поднялись в полный рост, когда решили, что вы дошли до цели. Авенезер понял ошибку, но поздно...

О каком Авенезере ты говоришь?

Об истинном. Тот, кого зовут Четвертым, фальшивец, подменыш. Но это не предмет разговора... Что вы намерены делать?

Мы должны вернуться, немедленно сказал Пист. Все, что нам осталось, это доложить об ошибке...

Адмирал чуть наклонил голову.

Допустим, что это так, сказал он. Вопрос следующий: остались ли у вас снаряды для уничтожения башни?

Пист развел руками, потом дополнил жест словом:

Нет.

Он соврал едва ли не впервые в жизни.

Жаль...

Адмирал . Пист вдруг охрип. Ты знаешь, где настоящая башня? и подался вперед.

Можно сказать и так...

Ну же?

Адмирал смотрел на него долго и молча.

Я не могу решить, нужно ли вам знать это, проговорил он наконец.

Зачем же ты нас призвал?

Чтобы вь1яснить, кто вы и на что способны... Пист понял, что его вранье не осталось незамеченным. Но следовало продолжать...

Это... твой дом?

Мой дом? Ха! Мой дом я спалил бы, не дрогнув... Это Детский Дворец. Если точнее шпиль на его крыше.

Так... Пист опустил голову. Злое известие .

Постой, сказал поводырь. А как мы можем быть уверены, что ты говоришь истину?

Да, сказал Пист. И как ты сам это разузнал? Не солгали ли тебе сказавшие?

Не солгали, сказал адмирал. Своему сыну я верю... Верил. Он и воздвигал ее, эту башню... Тебе же скажу, отрок, так: подтвердить сказанное человек может разными путями. Все они могут оказаться нарочиты и ложны. Кроме одного. Человек может подтвердить сказанное собственной смертью...

Он поднял правую руку. Вдоль предплечья вытянулся тонкий клинок морского корда. Одним движением адмирал приставил блестящее жало к груди и погрузил оружие по рукоять. Левая рука судорожно сжала обод колеса, потом подскочила, чтото ловя из воздуха... Губы приоткрылись, выпуская уже ничего не значащие звуки.

Глаза замерли изумленно. Потом голова свесилась на грудь. Судорога сотрясла плечи. Рука-убийца разжалась и упала ладонью кверху. Маленькое пятнышко крови алело у основания мизинца.

Пист встал. Посмотрел на отрока, потом на мертвое тело, потом опять на отрока.

Ты что-нибудь понимаешь? прошептал он. Отрок не ответил. Взгляд его прикован был к темному медальону, который выпал из-под ворота черной блузы. Распахнутую то ли змеиную, то ли драконью пасть вот что изображал тот медальон; знак тайного ордена Моста...

Вы уверились? От стены с тихим шелестом ткани отделилась очень тонкая женщина в черном; вуаль, казалось бы прозрачная, совершенно размывала черты ее лица; голос был неестественно спокойный. Идите за мной. Нас ждет долгий и трудный разговор.

...И вот настал миг, когда стены внезапно и широко расступились, открывая низкий и страшно далекий горизонт, когда золотистый отсвет лег на все вокруг, смешавшись с солнечным светом, когда в ноздри ворвался, заставляя дрожать икры, запах мокрых камней вдоль студеных ручьев и толстых ломтей ноздреватого снега, забившегося в тень зеленых утесов, которые чем-то не самим цветом, а чистотой, нежностью и интенсивностью цвета... или даже нет: ощущением, которое оставляет цвет в человеке, напоминали однодневных желтых пуховых цыплят, таких огромных, что их суетливый бег кажется величавой неподвижностью...

Позади возвышалась Башня. Она была так велика, что казалось: от нее нельзя уйти, она бросала пространство под ноги уходящему так же легко, как бросала тень. Странным образом не давался ее цвет: род серого, но не серый. Цвет высохшего топляка, может быть. Цвет выделанной, но не окрашенной воловьей кожи... А вот форма запечатлелась сразу. Много раз (как давно это было!) она видела по телевизору эту самую башню, взлетающую в небо на столбе пламени.

Гигантская ракета. Четыре конические башни, плотно прилегающие к более высокой цилиндрической, на конце которой покоится нечто ажурное и неимоверно сложное, в деталях не различимое, цепляющее облака... Башня Ираклемона. Будто бы по легенде громоотвод, собирающий на себя все мировое зло и сбрасывающий его вниз, в преисподнюю, в Кузню...

А внизу... внизу виден был изгиб красноватой ленты дороги, и по нему тянулись в гору маленькие тележки, запряженные маленькими быками. Вон там, правее и выше, под основание Башни уходит широкая штольня. В ней добывают меловой камень. Отряд же Венедима остатки его вышел через узкий боковой лаз, где лошадям пришлось ползти на коленях...

Отрада ехала стремя в стремя с Грозой. Юная лучница сразу понравилась ей легким нравом и манерой держаться уважительной и достойной в одно и то же время. Рассказы ее о том, что сейчас происходит на родине, отличались экспрессией, лаконизмом и словесной выразительностью; девушка явно имела литературный талант.

Поговорить с Алексеем Отраде не удавалось. Его сразу оттерли, отодвинули в сторону. Странно, но вот эту мягкую изоляцию она восприняла с долей облегчения. Он ехал где-то впереди, во главе дозора. Отрада иногда видела круп вороного коня и серую спину, перечеркнутую наискось красноватыми ножнами Аникита... но чаще не видела ничего. Иногда она удивлялась себе, потому что не вполне была уверена в том, что спокойствие ее не поддельное. Бывает ватность тела: при усталости или испуге. У нее была ватность чувств.

Она боялась, что это навсегда. И еще больше боялась, что оно вернется...

Что все будет как в тот первый час, в первый вечер, в первую ночь. Когда все рвалось, разлеталось в клочья душа, сердце... когда боль была такая, что хотелось только одного: умереть. Непонятно, что удержало ее от признания и бесчестья, а ведь это казалось таким простым: честно объявить, что ей плевать на все и ничего не нужно, кроме как жить с Алексеем, любить его, рожать от него детей...

Но она ничего не сказала, ночь прошла в тоске и угаре, а наутро она тупо удивилась, что жива и ничего не чувствует.

Возможно, никто ничего не заметил, кроме Грозы. Гроза откуда-то все знала, однако не позволила себе и доли намека интонацией, взглядом, но почему-то Отрада ничуть не сомневалась в ее знании...

Может быть, она заблуждалась. Может быть, заблуждались они обе. Уже ни в чем нельзя было быть уверенным.

Неделю занял поход. Дважды случались крупные стычки: с людьми-кошками и с наездниками на птицах теми самыми, что расправились с мускарями. Отрада забыла об этих стычках моментально. Не то чтобы забыла, стерла из памяти а просто не вспоминала, как о незначащем уроке, отвеченном позавчера.

Ночами кто-то непрерывно шатался вокруг лагеря, подходил к кольцу костров, хохотал, выл, иногда бросал камни и дроты. Случалось, они находили цель...

Гроза сказала: более сотни воинов вошли в Кузню. Вышли двадцать девять.

Вышли...

Такого простора Отрада не видела никогда. Горизонт был страшно далек, воздух прозрачен, и высоки горы. Медленные облака плыли еще выше, а над ними парило солнце. Она помнила, как Алексей рассказывал (до чего же давно это было...) о хитрой небесной механике смены дня и ночи, о том, что солнц на самом деле два, темное и светящееся, они вращаются друг вокруг друга в компании нескольких лун, а свет идет не по прямой линии, как это кажется, а по сложной кривой, приводящей его если ничто не преградит путь обратно к источнику... и в это почему-то было легко поверить.

Что-то подобное, хотя и в куда меньшем масштабе, она испытала два года назад, переехав в город. Там тоже все оказалось не так, и это "не так" ощущалось одновременно и более сложным, и более естественным. Искусственным было предыдущее упрощение.

Венедим обогнал ее, посмотрел искоса, дернул щекой. Она уже знала, что у него такая улыбка.

Лошади спускались по пологой земляной тропе.

Глава вторая

В эту ночь к нему пришел Железан: попрощаться. Земное служение его закончилось, он уходил куда-то далеко, вслед за многими, очень многими. Его отпустили: слав сделал свое дело. Я тоже сделал, думал Алексей, глядя на него, призрачного, истонченного до степени легчайшей дымки; он может уйти; я тоже могу уйти...

Он не мог.

Как странно, что я жив, думал он еще. Ларисса ошиблась? Обманула? Или я просто не понял чего-то? Или с тех пор произошли какие-то события, изменившие предназначение?..

Важно ли это?

Важно.

Свечка в резном каменном подсвечнике догорала.

Железан наконец встал, сказал что-то одними губами, кивнул, отступил назад, исчезая в бревенчатой стене...

С запозданием Алексей прочел по его губам: "Прощай, мой друг".

Я ведь чуть не предал тебя, подумал он. Может быть, ты не догадываешься а я чуть не предал тебя...

И всех остальных. Кто мне верил.

Он знал, что думать на эти темы ему сейчас нельзя, потому что тогда вновь произойдет то, что готово было произойти в первую ночь после... после разлуки (он твердо выговорил это слово)... и в чем он никогда и никому не признается. Но нужно было помочь себе не думать.

Алексей задул свечу и вышел из келейки.

Отряд ночевал в старой придорожной крепости Агафия, принадлежавшей когда-то, в незапамятные времена, сгинувшему начисто семейству Агафаггелов, тоже предъявлявших свои претензии на престол. Но земли Агафаггелов лежали как раз на путях из Вендемианов в Паригории и обратно... да тут еще лихая вольница восточных провинций...

И все же некоторые крепости сохранились хотя бы каменной кладкой настолько прочно были построены.

Из келейки выход был в полукруглый дворик, бывший когда-то крытой башней, возведенной над колодцем. Сейчас крыши над головой не имелось, кольцо колодца придавливала каменная плита толщиной чуть менее аршина, и сдвинуть ее будет под силу разве что стаду быков, взятых в упряжку, зато на земляном полу густо росли тонкая ольха и клены.

Уменьшенной и облагороженной копией этого дворика-башни был тот зал в замке на высоком утесе... разве что колодец еще (или уже?) не прикрывала тяжеленная крышка-Алексей прошел под аркой, низкой настолько, что приходилось склоняться в глубоком поклоне, и оказался на центральной площади. Площадь имела шагов десять в ширину и чуть больше в длину. С трех сторон в нее впадали узкие улички. Прямо был виден в некотором отдалении гребень стены, зубцы на фоне темнолазоревого неба; направо слышна казарма. Слева светились высокие узкие окна Палаты. Этим красивым словом здесь называлось трехэтажное строение, предназначенное исключительно для жилья. Оно было сравнительно новым и потому достаточно просторным и удобным внутри.

На крыше его поскрипывала под шагами часовых деревянная наблюдательная вышка.

Из окон доносилась тихая музыка. Играли на китаре и клавикордах.

Отрада не спит, подумал Алексей. Она уже чужая. Он хотел отвернуться и пойти в другую сторону, но в этот момент от стены Палаты отделилась темная фигура и медленно пошла к нему. По шагам он узнал Венедима.

Не спишь, Пактовий?

Нейдет сон, согласился Алексей. И у вас, вижу... Он кивнул на окна.

Тоскует кесаревна. Гроза говорит плачет ночами.

Плачет... Да, ведь хотел я тебя увидеть, сказать...

Постой. Скажешь еще. Ты ведь, как я помню, у чародеев учился?

Начинал, да.

Можешь узнать, что сейчас, сию минуту, впереди происходит? На западе, на севере? Алексей подумал.

Единственно, могу попробовать послать вперед птицу. Или зверя. Буду слышать то, что слышит он. Да и то... не уверен. Вымотался я, Венедим. В теле сила еще вроде осталась, а в душе... последние капли.

Послать зверя это не то, нет. Я о другом думал. Говорят, чародеи могут между собой за сотни верст письмами обмениваться. Один пишет, а другой будто бы слушает и только рукой водит.

Такого я не умею... А в чем вообще у тебя сомнения?

Венедим поколебался, но все же не промолчал:

Доместик здешний бывший почтовик, руку всех сигнальщиков знает. Вот и говорит: вроде бы сменилась где-то рука, на каком-то посту... и ведь вот не так сильно, чтобы уверенным быть, а сомнения закрадываются.

Думаешь, засада ждет?

Думаю, может случиться и засада... Завтра из гарнизона полсотни заберу, уже договорились... а все равно опасаюсь. Рассказывали же тебе об этих... каменных степняках?

Алексей кивнул.

Сам я их в деле не застал, а хоронить потом своих многих пришлось. Тоже, говорят, род чародейства...

Да, слышал я про такое, сказал Алексей неохотно. Рассуждал Филадельф о подобном... но сбывшимся вроде бы не считал...

Тогда просто речи еще не заходило о Белом Льве, подумал он, считался этот артефакт безнадежно утраченным...

Наверху вдруг прекратилось непрерывное поскрипывание настила под ногами часовых, а через секунду грохнул колокол: раз-и-два!

Эй, что там? вскинул голову Венедим.

Так кто-то к воротам подъезжает! Конные, человек двадцать! Эй, на воротах!

Видим и слышим! донеслось как из-под земли.

В темное время ездят люди, сказал Алексей, и Венедим, услышавший, возможно, в его голосе несуществующий укор, отозвался:

Нельзя нам так вот рисковать...

А на воротах уже перекликались с подъезжающими и посылали за доместиком, и брякало железо бегущих на стены солдат...

Через четверть часа после всяческих разговоров и паролей открыли внешние ворота, впустив ночной отряд во внутренний дворик. Здесь при свете факелов их рассмотрели в упор сквозь бойницы, и доместик, переглянувшись с Венедимом и Алексеем, сказал:

Не соврали...

И все равно в крепость ночных путешественников пропускали по одному сквозь узкий лаз, где им всем пришлось низко пригибаться даже плотному высокому седобородому старцу. Но когда он ступил во двор и распрямился, построенные в каре и крепостные солдаты, и остатки сотни Венедима, и сам Венедим, и доместик все почтительно опустились на колени.

Государь-монах возвращался в мир...

И издали, и вблизи это можно было принять только за вырванное с корнем и унесенное в море дерево: отмытый добела ажурный веер корней, чуть выступающий над водой длинный ствол, несколько обломанных сучьев... Ни у кого из капитанов сторожевых гаян не возникало желания подойти к плавнику поближе и уж тем более не хватило бы терпения следить за ним несколько дней подряд. Тогда бы, конечно, стало ясно, что плавник не подчиняется воле ветров и волн.

Держась в виду берега, одолевая в сутки верст по двадцать, редко по двадцать пять, "плавник" шел на север. На двенадцатый день плаванья он миновал Красную Прорву: подковообразный утес цвета запекшейся крови, окаймляющий небольшую бухту, в которой никто никогда не мог промерить глубину и где время от времени совершенно непредсказуемо и независимо от погоды возникают вертикальные волны, бьющие выше мачт, или воронки, вполне способные утянуть под воду средних размеров судно. Красная Прорва обозначала с моря перешеек, соединяющий Мелиору с Долом...

То, что даже вблизи казалось обычным плавником, было потайным судном, построенным Огненом Пафнутием, безумным корабелом, о котором шла молва, будто он пытался построить камышовый корабль, летящий над водой, и теперь вынужден скрываться от чародеев, обозлившихся на него за такое посягательство на их исконные умения; как всякая молва, и эта имела за собой реальные происшествия, с которыми обращалась по произволу.

Обихоженный и защищенный Юно Януаром, безумный корабел создал несколько действительно необычных судов, в том числе и вот это: полностью скрытое водой, лишь гребень да башенка, замаскированные сейчас корнями и сучьями настоящего дерева, выступали над волнами. В сорокасаженном теле судна, разделенном переборками на три отсека, было тесно и воняло, как всегда воняет в запертых трюмах. Гребцы сидели в заднем отсеке по двое в ряд на шести скамьях и ритмично раскачивали подвешенный на кардане тяжелый брус. От бруса через рычаги сила гребцов поступала на гибкое перо за кормой, которое, двигаясь наподобие рыбьего хвоста вправо-влево, посылало судно вперед. В среднем отсеке в гамаках отдыхала другая смена гребцов. Здесь же был гальюн: парусиновая выгородка, за нею несколько ведер с запирающимися крышками; ночами их подавали наверх и опорожняли за борт. В переднем отсеке непрерывно качали меха, прогоняя через судно свежий воздух, и так же непрерывно качали помпу, удаляя сочащуюся сквозь щели воду. Там обитали сам Огнен, ставший на этот поход капитаном, совсем юный чародей Ферм, мрачно-гордый от осознания важности своей первой и наверняка последней миссии, и похожий на старика, хотя годами еще вовсе не старый Лупп Хрисогон, бывший десятитысячник Паригориев, который вдруг бросил все и ушел в бродиславы, несколько лет держал в страхе свои бывшие провинции, потом постригся в монахи... Он сам пришел к Юно Януару и предложил свои услуги, и Юно поручил ему возглавить этот поход. Лупп посмотрел на карту и мрачно кивнул.

На рассвете дня, следующего после прохождения Красной Прорвы, Ферм простым глазом увидел на высокой скале неизвестную башню...

Весь светлый день ушел на медленное приближение к берегу.

А под покровом темноты потаенное судно опустело. Огнен прошел по нему из носа в корму, пробираясь на четвереньках сквозь лазы в переборках. Похлопал по приводному брусу. Брус чуть покачивался масляно и упруго. Потом он сел на банку гребца, взялся за отполированную рукоять. Вперед легко, на себя... Он всем телом почувствовал сопротивление воды и ход сквозь нее движущегося пера. Еще гребок, еще, еще...

Чуть слышно заговорила вода по ту сторону борта.

Примерно через час стало меркнуть пламя в фонаре. Некому качать мехи.

Огнен встал, пролез в средний отсек, по трапу поднялся в башенку. Судно, слишком облегченное, всплывшее, как всплывает раздутым брюхом вверх снулая рыба, мотало на короткой волне. До берега было с полверсты. Впрочем, темнота могла и обманывать.

Оставив люк настежь, он спустился вниз и стад отвинчивать барашки вначале в переборках, открывая отверстия под самым подволоком, а затем в днище. Вода, отбросив крышку, хлынула на его руки. Над головой засвистел, выходя, воздух. Потом свист сменился крупным бульканьем. Сверху тоже хлынула вода. Огнен обхватил руками трап, прижался к нему. Такой нежности и горечи он еще никогда не испытывал...

Теперь понятно, зачем мы вам понадобились... Пист подпер пальцами голову. Сидящие за столом смотрели и ждали.

Вы понимаете, конечно, что ничего этого мы могли бы вам вообще не говорить, сказала госпожа Кремена, сестра умершего адмирала. Вуаль она сняла. Без вуали лицо ее казалось простоватым. Очень легко было заставить вас действовать как бы по вашему собственному разумению, но по нашей воле. Мы отказались от такого образа действий и решили быть с вами предельно откровенными.

Я бы не сказал, что вы отказались, сказал Пист. Я бы сказал, что вы его значительно улучшили.

Возможно, легко согласилась Кремена. Возможно также, что наши доводы кажутся вам, людям военным, смехотворными. Но военные вообще склонны недооценивать то, что происходит вне казарм.