Чтение 24–й страницы книги ~Князь Владимир~

Олаф серьезнел, начал оглядываться, свел лопатки, будто ощутил холодное лезвие, подпрыгнул и посмотрел на лавку, начал подозрительно принюхиваться к вину.

Озлившись, сказал сердито:

-- Тогда и не жить вовсе, если так бояться!

-- Кто боится, тот выживает,-- напомнил Владимир.-- Я боюсь... Потому и говорю, нам нужно отыскать этого человека. И покончить со всем сразу.

Олаф просиял:

-- Со всеми, ты хотел сказать? Сколько бы их ни было!.. А то что за жизнь, если в каждом буду видеть человека с ножом под полой.

-- И в каждой девке,-- напомнил Владимир.

Олаф застонал:

-- О, нет! Давай поскорее отыщем этого... ну, который науськивает всех псов на двух парней, которые и цыпленка зазря не обидят. Кто он?

Владимир развел руками:

-- Знать бы. Давай начнем распросы. У нас есть ниточка. Те четверо, которые пытались прибить тебя. И те трое, что шли за мной.

Владимир читал купленную за бесценок на базаре книгу, Олаф самозабвенно чистил доспехи, собственноручно точил меч. Доспехи уже горели огнем, в отражение смотреться можно, но Олаф все поправлял, убирал видимые только ему пятнышки, начищал и выскабливал, любовался, отставив панцирь на вытянутую руку.

Они были двое в кубикуле, верхние нары опустели. Их напарники по жилью охраняли двадцать вторую степеньку лестницы во дворец. Парни шли на повышение, если учесть, что Владимир и Олаф начинали с пятидесятой. Олаф скорчил рожу своему отражению:

-- Ух, как грозен! Самому страшно. Не понимаю, как ты можешь читать! Если бы на меня так посмотрели, я бы на ушах ходил!

-- Она может и не придти,-- буркнул Владимир, глаза его не отрывались от книги.

Олаф поплевал на блестящий бок:

-- Брешешь... ждешь! А книгу вверх ногами держишь.

Владимир испуганно дернулся, Олаф захохотал. Хоть и сам не знал где верх, а где низ, читать еще не обучился, но поймал хольмградца, поймал!

Снова полюбовался своим отражением, сказал озабоченно:

-- Во втором легионе завели себе орла для талисмана!

-- Двухглавого?

-- Да вроде нет...

-- Тогда это слабый талисман,-- определил Владимир.

Олаф повеселел:

-- Вот и я так думаю. Как считаешь, не завести ли и нам что-нибудь? Давай сопрем козла. Пусть живет у нас в казарме вместо талисмана!

-- А вонь?

-- Привыкнет,-- отмахнулся Олаф.-- Мы ж привыкли?

Он оборвал хохот, прислушался. В тишине засов на двери звякнул. Оба бросили ладони на рукояти мечей, Олаф встал сбоку, толчком сдвинул металлический стержень. Дверь неслышно отворилась. В темном коридоре смутно вырисовывалась закутанная с головой тоненькая фигурка. Аромат дорогих благовоний ворвался в кубикулу, не потеснив запах пота, а странно перемешавшись, создав новый сплав, как смесь меди и олова образует новый металл, бронзу.

Фигурка высвободила из-под покрывала тонкую руку, сделала призывный знак. Владимир отшвырнул книгу, подхватился. На женской руке золотых браслетов блистало больше, чем понадобилось бы на покупку десятка деревень.

Они шли по освещенным переходам и темным коридорам, поднимались по лестницам, минуя стражей. Молчаливые воины вытягивались при их приближении, а особо доверенная челядь, допущенная во внутреннюю часть дворца, молча скрещивала руки на груди и кланялась низко и почтительно.

Он шел по залам, что переходили один в другой, и везде склонялись молчаливые фигуры. Чем ближе зал к внутренним покоям, тем громаднее у входа стражи, тем преданнее и провереннее. Последние три зала могли посещать только Анна и оба брата-императора, да еще избранные слуги и слепые массажисты.

Сердце Владимира едва не разбивалось о клетку груди. Он чувствовал, что задыхается. Лоб взмок, по спине пробежала щекочущая струйка. Проклятые ромейские ночи, подумал он затравленно. Даже сейчас нет прохлады.

Наконец вошли в громадный зал. Владимир невольно отшатнулся. Показалось, что вступил в бесконечный мир вирия, ибо стен так и не увидел, а тысячи и тысячи светильников уходили вдаль, где измельчались так, что терялись вовсе. Женщина приложила палец к губам, поманила. Он осторожно двинулся следом, переступая словно по тонкому льду. Не сразу сообразил, что стены сплошь заставлены громадными зеркалами, но все равно громадность зала потрясала, а мириады светильников слепили. Хотелось зажмуриться или закрыть глаза ладонью.

Сердце грохотало так, что болели уши. Но за этим залом оказался еще: зеркал меньше, горят лампады, строго смотрят лики святых, в которых Владимир сразу узнал лица базилевсов и царственной родни, под стенами плотно стоят массивные сундуки, скрыни, над ними на особых подставках блестят золотом и серебром лари и ларцы. Если сундуки, как догадывался Владимир, битком набиты золотыми монетами, то в ларях доверху алмазов, драгоценных камней. Здесь либо царская казна, либо ее немалая часть. Ибо ежели базилевс возжелает кого-то одарить, он не должен посылать человека в тщательно охраняемые тайные подвалы. Он должен просто протянуть руку и взять нужное количество злата.

Ошалевший, он сквозь струйки пота, бегущие через глаза, смутно увидел массивную дверь, отделанную украшениями из золота и серебра. Ручка в виде головы дракона с ощеренной пастью, вместо глаз горят крупные рубины. Свет переламывается в гранях, ярко-красные глаза злобно следят за каждым движением.

Едва не оглохнув от ударов сердца, он осторожно толкнул створки. Обе подались без звука. Он шагнул вслед и очутился в небольшой, но богато обставленной комнате.

Анна, бледная и взволнованная, сидела в кресле. Два светильника слабо освещали стол с бумагами, горку книг, ковры на стенах. Анна была в легком платье без украшений, волосы ее блестели, по ним прыгали золотые искры.

-- Анна,-- выдохнул он.

-- Вольдемар...

Он опустился перед ней на колени. Не думая ни о чем, жадно вдыхая запах ее нежной кожи, ощутил, как его затылка коснулась ее нежнейшая рука. Голос, нежнее шелка и легче ветерка, прошелестел над ним:

-- Ты хотел мне что-то сказать...

-- Анна,-- выговорил он сдавленным горлом.

Ее пальцы продолжали гладить его по затылку, трогали волосы, задевали уши. Он чувствовал, как тело наливается тяжелым огнем, огнем расплавленного металла, а голос стал хриплым от страсти:

-- Анна, я пришел сюда за гибелью.

-- Почему?

Он не поднимал головы, уткнувшись лицом в ее колени. Ее пальцы дрогнули, застыли, но ладонь она не убрала.

-- Я не могу жить, если не буду видеть тебя,-- сказал он обреченно.-- Зачем мне жизнь? Тебя нет, и у меня темно в глазах. Я превращаюсь в лед, я начинаю умирать, если ты отдаляешься. Я чувствую, когда ты бываешь на дальнем конце дворца. Мне тогда холоднее! У меня уже нет души, она переселилась к тебе. Если базилевс в силах убить человека одним словом, то ты -- взглядом. Но ты можешь и дать жизнь, что не под силу даже базилевсу!

Он умолк, ибо в груди поднялась такая буря, что его затрясло. Ему хотелось плакать, а сверху раздался ее тихий, чуть удивленный голос:

-- Ты говоришь так странно и необычно... Говори еще!

Он поднял голову. Их взгляды встретились. В ее огромных глазах была такая печаль, что теперь он в самом деле ощутил на глазах слезы. Чужая рука сжала сердце с такой силой, что он вскрикнул от злой боли.

-- Анна... что мне делать?

Она ответила медленно, ее огромные и чистые, как горные озера, глаза смотрели неотрывно, в них заблестела влага:

-- Что делать нам?

Он задохнулся, смотрел остановившимися глазами. Она опустила ресницы:

-- Я тоже ощутила на себе это колдовство... И не могу, не хочу ничего сделать. Мне больно, но я не хочу избавляться от этой боли. Я просто боюсь, что с нею уйдет и счастье.

Владимир боялся шевельнуться, чтобы вспугнутое наваждение не унеслось, как белка при виде человека.

Неожиданно она сказала прерывающимся голосом:

-- Иди ко мне.

Владимир опешил. Ему показалось, что он ослышался. Принцесса смотрела гордо, спина ее была прямой. Вдруг он увидел, как блестят ее глаза, и потрясенно понял, что озера слез вот-вот прорвут запруду, и соленые реки хлынут по бледным щекам.

-- Анна!

-- Я не сошла с ума,-- сказала она резко.-- Вчера к нам прибыли послы из Германии. Я боюсь...

Его рука метнулась к поясу, едва не оборвала пустые ножны.

-- Никто не смеет тебя тронуть!

-- От этого не спастись,-- в ее голосе была смертельная тоска.-- Дочери царственных особ -- ценный товар. Настолько ценный, что любовь для них недоступна. Только -- государственные интересы! Если потребуется скрепить узы с Германией, меня завтра же отдадут за германского императора. Если же, скажем, Франция или Гишпания станет отдаляться от союза с нами, то меня отдадут туда... дабы браком укрепить связи.

-- Я понял,-- прошептал он раздавленно.

Он обнял ее, прижал к груди, но не стал жадно целовать, как мечтал бессонными ночами, а держал бережно, гладил по склоненной головке, осторожно касался губами пахнущих жасмином волос. От них аромат шел неуловимо тонкий, нежный, щемящий.

Она благодарно затихла. Огромный и могучий, он касался ее с такой бережностью, словно держал в ладонях хрупкую бабочку. Даже дыхание затаил, чтобы не сдуть цветную пыльцу с ее крылышек.

Он ушел под утро, натыкаясь на стены. Чудом пробрался обратно, хотя молчаливая служанка сумела провести мимо стражей незамеченным. Только у входа в отделение для солдат, где жили все этериоты, двое играли в кости, несли службу, миновать их невозможно, но Владимир сумел выдавить заговорщицкую улыбку, подмигнул, и оба заулыбались в ответ.

В кутикулы к солдатам нередко бегали дворцовые женщины, рабыни и полусвободные, но иной раз удавалось завязать любовь со знатными женщинами. Те опасались да и брезговали являться в дурно пахнущие солдатские комнатушки. Что ж, повезло и славянину. Наверное, побывал у Аниты, она по третьему кругу пропускает весь барак, никого не обделяя вниманием.

Олаф подпрыгнул на ложе:

-- Клянусь молотом Тора!.. Что с тобой?

Владимир рухнул на постель, забросил руки за голову. Голос друга доносился как через плотный слой ваты.

-- А что со мной?

-- Краше в гроб кладут! Вольдемар, мы все ходим под мечом. Ну, теперь еще и под петлей палача. Ну и что? Плюнь. Тебя не повесят. Если что пронюхают, то один из евнухов просто кольнет тебя отравленным кинжалом... а то и вовсе подсыпет чего в питье. Правда, и меня отправят заодно к праотцам, но у них народу много...

Владимир невидящим взором смотрел в потолок:

-- Олаф, разве страшит гибель? А вот то, что мы для них что-то вроде червей, на которых можно не обращать внимания -- это ранит. Ты -- сын конунга, я тоже сын конунга, но кто мы здесь? Наемники, которых в империи тысячи тысяч. Таких как мы, даже не базилевс, а любой патриций может смахнуть ладонью, как мух, целый легион, и никто не заметит потери...

Олаф вздохнул с облегчением:

-- Фу... Я уж думал, стряслось ужасное!

-- А что ужаснее?

Олаф пожал плечами:

-- Ну, вы могли поцапаться.

Владимир молчал, стены колыхались, нереальные, как дымка. Он все еще видел Анну, ее отчаянные глаза, слышал ее страстный голос. Эта их первая ночь любви была странной ночью. Большей частью он держал ее в объятиях, утешал, бормотал ласковые и беспомощные слова, а душа сжималась в ледяной комок. Мужчина силен лишь тогда, когда умеет оберегать женщину. Его долг и единственное назначение на земле -- защищать и оберегать женщину. И когда не может, то будь даже потрясателем вселенной, чувствует себя униженным, втоптанным в грязь. На глазах женщин всего мира!

А какой из него потрясатель? Едва унес ноги из своего же двора. Спасает шкуру на чужбине. Если даже здесь, во дворце базилевса, ощущает на спине горячее дыхание Ярополка, видит блеск кинжалов убийц из Киева?

Глава 35

Сильная рука ухватила Владимира за плечо. Он откатился к стене, ухватил кинжал, в другую -- меч, вскочил оскаленный, взъерошенный, на лице страх и ярость.

Олаф даже отпрянул:

-- Это я!

В его глазах были восторг и жалость разом. Владимир весь дрожал, зубы лязгают, а пальцы на рукоятях меча и кинжала побелели. Медленно безумие ушло с лица. Он сплюнул ритуально, отгоняя переполох, прорычал:

-- Когда-нибудь я тебя убью.

Голый, он весь напрягся, мышцы вздулись под кожей, и стало ясно, что он весь из мышц и толстых жил, а просто мяса на нем не больше, чем на кузнечике.

-- Я не Ярополк,-- сказал Олаф сочувствующе.-- Боги, что тебе только довелось пережить, чтобы стать таким... Влад, я нащупал, кажется. Тут одна сказала про вашего торговца. Она, как и другие девки, как только перед ним ни стелится, пытаясь заинтересовать...

В голосе викинга было столько вражды, что Влвдимир ощутил как на смену ночному страху приходит смех:

-- И ты сразу возненавидел? Еще бы.

В тесном помещении словно бы заметалось многорукое чудище, и через мгновение перед Олафом уже стоял одетый и обутый этериот, подтянутый и собранный, нацеленный на схватку, с острым взглядом и сжатым ртом.

-- Не то,-- сказал Олаф раздраженно,-- у него денег куры не клюют, потому девки перед ним и пляшут. Он им бусы покупает, платки цветные.

-- Ну-ну,-- поддразнил Владимир,-- ты на свое жалование и нитку к бусам не купишь. Как такого не возненавидеть.

Олаф отмахнулся зло:

-- Я не о том. Да, я возненавидел, а потому присмотрелся. Ну, чтобы больнее ударить, надо знать куда. Так вот и другие торговцы на него зуб держат. Он торгует беспечно, цену не заламывает, а дела идут хорошо. Все жалуются, а он весел и насвистывает!

-- Потому и дело хорошо,-- хмыкнул Владимир,-- что цену не ломит. Покупают у него, а не у других.

-- Не то.

-- А что?

-- Те тоже снизили цены до края. Еще чуть, и будут продавать в убыток. А он продает ниже!

Владимир ощутил, как по телу пробежала сладкая дрожь, как у гончего пса, что уловил едва слышный запах зайца. Олаф показал белые зубы, довольный. Дошло до хольмградца, как таракан до потолка.

-- Живет не по средствам? -- спросил Владимир.

-- Как пить дать! Такие пиры закатывает!

Запах дичи усилился. Владимир проговорил медленно:

-- Пиры, чтобы общаться с другими, заводить дружбу. У веселого и беспечного друзей всегда больше. Вон у тебя половина Царьграда почти родня... На пиру по пьянке можно важное выведать, подарок всучить, девку нужную подложить. А на это золотишка надо немало...

Олаф сказал солидно, чувствуя, что надо соблюсти какую-то объективность:

-- Но торгует он в самом деле. Уже лет десять как его дом знают не только в Русском квартале, а во всем торговом Царьграде. Только товар к нему приходит, как мне кажется, бесплатно. На днях еще три корабля привезли из Киева мед, меха, пеньку, но никто не видел, чтобы купец платил или хотя бы уговаривался о цене. Он продает то, что у вас собирают на полюдье, а деньги оставляет на пропой и такое всякое...

Он щелкнул языком и провел пальцем поперек горла. Владимир кивнул сумрачно. Тем семерым наверняка пришлось заплатить немало. Пусть даже вперед дал только треть, а то и меньше. Все равно потом получили бы остальное, а зартачься купец, остался бы без головы.

-- Спасибо,-- сказал он с чувством.-- Возможно, ты сберег мою шкуру.

-- Думаю, не надолго,-- отмахнулся Олаф.-- Ты пойдешь к нему?

-- Сегодня же.

-- Я с тобой.

-- Олаф, это может быть опасно...

Прикусил язык, но было уже поздно. Это подействовало даже не как красная тряпка на быка, а скорее как живительный дождь в пустыне на умирающую от засухи траву. Олаф расцвел, заискрился как льдинка на солнце. Голубые глаза потемнели:

-- Я пошел собираться?

-- А ты свободен?

-- Договорюсь с Вепрем. Теперь, когда ты при всех обозвал отцом-батюшкой, он хоть и рычит, но готов для нас на большее, чем для самого императора.

Олаф вернулся хохочущий. Владимир сжавшийся как зверь перед прыжком на добычу, чувствовал, что прыгает все же в темноту, где то ли его когти вонзятся в мягкое и теплое, то ли рухнет в глубокую яму на острые колья.

-- Стряслось что?

-- Да нет, рассказывали, как сенатор Церетус однажды попросил нашего Вепря привезти ему крокодиловы сапоги. Тот пообещал, наш Вепрь на всякий случай со всеми в дружбе, но прошел месяц, другой, третий, а сапог все нет и нет. Сенатор послал узнать, а ему говорят, что Вепрь со своей манипулой давно отбыл на берег Нила. Сенатор ждал-пождал, а потом сам отправился за Вепрем. И видит: оба берега Нила устланы трупами крокодилов! Большими и маленькими, толстыми и тонкими. А бравые этериоты ныряют в волнах, Вепрь мечется по берегу и орет, орет... Тут как раз посреди реки один взмахивает дубиной, лупит, еще и еще, потом плывет к берегу, тащит что-то, пыхтит, рожа красная. Вытаскивает на берег огромного крокодила и кричит в отчаянии: и этот без сапог!

Владимир скупо улыбнулся, Олаф старается развеселить, но в животе все равно тяжело, будто там мельничный жернов.

-- Отпустил?

-- Да, но велел опять по возвращении явиться к нему. Хочет увидеть, в каком виде вернемся. Что-то подозревает, зверюка!

Владимир откинул крышку сундука. Олаф фыркнул, брезгливо отшатнулся от кучи тряпья:

-- Все твое богатство?

-- Теперь и твое,-- бросил Владимир.-- Одевайся. Не можем же пойти к тому купцу при всех доспехах?

-- Почему? Ах да, дурацкий вопрос. Но в этом тряпье...

Он бурчал, но одевался быстро. Одежда не новая, но пристойная. Не привлекающая внимания, простая, обычная одежка ромея, не богатого, но и не бедного. И достаточно просторная, чтобы укрыть не только доспехи, но и оружие.

-- Все предусмотрел,-- ворчал Олаф.-- Боги Асгарда, как ты живешь?

-- Погоди,-- буркнул Владимир.-- Еще не все.

Заранее морщась, сейчас посыпятся шуточки, он вытащил припрятанный горшочек. Непонимающий Олаф смотрел вытаращенными глазами, как хольмградец зачерпнул что-то вроде дегтя, начал пачкать рожу. Когда уже половинка лица стала черной, он не выдержал:

-- С дерева грохнулся? Что творишь?

-- Куда идем, там меня признают быстро.

-- Но... с твоей-то рожей прикидываться эфиопом!

Владимир продолжал размазывать снадобье, и Олаф умолк. Кожа друга стала темнооливкового цвета. И сам он, черноволосый и кареглазый, как нельзя больше походил на яростного вождя арабов или персов.

-- А говорить по-ихнему можешь? -- съязвил он.

-- Бисмилля,-- ответил Владимир,-- Аллагу акбар, а этого хватит. Нам бы только в дом войти.

Он и оделся хоть по-ромейски, но так, чтобы принимали за араба, недавно поступившего на службу империи. Олаф качал головой, но глаза горели предвкушением приключений.

На улице им показалось, что вместо раннего утра снова наступили сумерки. Белые и оранжевые стены домов вдруг стали серыми, мрачными, воздух влажной пленкой осел на лица. Одежда сразу отсырела, а на лезвиях упрятанных мечей скапливались крупные капли.

Олаф выругался: над головой, задевая за крыши, волоклись грязные рваные тучи. Грома не было, гадко ворчало как у больной коровы в отвислом брюхе. Оба ощутили пограгивание под ногами. Волны били в далекий берег с такой мощью, что чувствовалось даже здесь, в центре Константинополя.

Подошвы смачно шлепали по склизким от нечистот булыжникам. Все раскисло, тяжелый запах не рассеивался как обычно в разреженном воздухе, стоял как стена, и Владимир чувствовал, как нехотя подается под его напором эта отвратительная стена, а ей нет конца.

Олаф ругался, злобно искал глазами с кем бы затеять ссору. Уже привык к синему небу и яркому солнцу, а тучи казались внезапным оскорблением этому сияющему миру и ему, Олафу, гордому сыну конунга.

Запах свежевыпеченного хлеба смешивался с запахом конских каштанов и человеческих испражнений, из мясных лавок тухлым мясом пахло особенно сильно. Больше обычного полыхало жаровень перед входом в лавки, на широких железных листах трещали на скверном масле куски мяса, сильно сдобренные чесноком и травами, отгоняющими болезни.

Утро перешло в такой же хмурый день, но шум проснувшегося города постепенно заглушил далекий грозный грохот волн. Да и Русский квартал был от залива на сто семьдесят стадий, отделенный не только центром города с его площадями и статуями, но и целым рядом массивных и величественных церквей.

Олаф равнодушно слушал как лупят в медные доски звонниц, зовут к заутренней молитве, даже не поворачивал голову в сторону исполинских домов христианского бога, где из раскрытых ворот доносится гул голосов молящихся -- рабы! -- где вскрикивали их жрецы, отвечали помощники жрецов, верещал угодливый хор, вознесенный наверх. Все это терялось в смрадном дыме, где свечи и лампадки лишь намечались светлыми пятнами, а сам полутемный храм казался еще огромнее и таинственнее.

Внезапно далеко впереди взметнулся клуб дыма. Владимир лишь бровью повел, Олаф вовсе не заметил: в столице пожары случаются часто, но дым ширился, поднимался к небу уже грозной черной стеной. В нем появился багровый оттенок.

Олаф наконец поднял голову, ноздри вздрогнули пару раз:

-- Нашли где жечь!