его было написано мучительное усилие припомнить нечто важное. Энкиду
беспокойно выступил вперед, загораживая брату дорогу к дереву.
чтобы прогнать тебя. Оставь дерево, посвященное богу, либо с тобой будет
то же, что с Хувавой!
позволяю это! А лучше молчи, не мешай мне, не мешай своему брату... Ты же,
юноша, собери-таки мужество, - замурлыкала она, обернувшись к Гильгамешу.
- Знаешь, какая я вкусная? Орехи в меду - вот я! Орехи в меду, смешанные
для остроты с козьим сыром и политые белыми сливками. А еще я - яблочко!
Очищенное, тонко нарезанное, брошенное в чашку с молоком. Видишь, какие у
меня волосы, - она взбила их, словно сливки. - Вот такое белое молочко!
глаза. - Ты боишься Инанны? Пустое! Она не смогла справиться со мной -
справиться ли с нами обоими, юноша?
расслабленной, губ коснулась улыбка. - Знаешь, демоница, юношей до сих пор
называл меня только посол Инанны, Ниншубур.
Послушай меня, брат: блудницы мажут углем глаза, бреют лоно, подтягивают
повыше груди сетками и платками. Они говорят, как девочки, носят
полотняную косу - знак фальшивого девичества, играют с мужчиной, прежде
чем пустят его к себе. Но все - лишь для того, чтобы привлечь внимание.
Имей они силы Инанны, мужчинам пришлось бы увидеть столько небывалого, что
они оставляли бы у них все заработанное. Но светлая богиня хранит силу для
своих нужд. Не так ли, хозяйка?
Большого, и ее глаза становились все более колючими. Кожа демоницы
светлела, с каждым вздохом чернота растворялась где-то в глубине ее тела.
вижу, назвать его ты не желаешь. То превращение, которое с тобой
происходит, совсем сбило с толку моего брата. Смотри, он не любит
непонятного. Вопреки странному облику, человеческого в нем много. Мне
кажется, сейчас он перестанет подслушивать наш разговор и возьмется за
палицу.
выдавала в нем напряжение. - И ты не посмеешь сказать больше ни слова.
ивы. - Я ославлю тебя, Инанна! Хотя бы перед братом ославлю.
красавица. И ведешь себя как красавица, которая никогда не знала отказа.
Нет, госпожа утренней звезды, владычицу блудниц я узнаю в любом ее
облике... Ты поражен, Энкиду? Я сам был поражен, когда покровительница
твоей Шамхат явилась требовать от меня любви.
соблазна. Буду честен, светлая богиня, я ждал от тебя мести, ждал грозы,
которая обрушилась бы с небес на Урук. А ты, оказывается, решила взять
меня по-другому. Оказывается, твое вожделение сильнее, чем я думал, оно
обильно фантазией...
богиня. - Больше играть с тобой я не стану. Говоришь, ожидал грозу? Я
нашлю ее на тебя!
они вновь обрели способность видеть, к иве вернулся ее прежний облик.
Только беспорядочные следы от ног героев, да кинжал Большого, торчащий из
земли, напоминали о схватке, навеянной чарами Инанны.
от нас подвига.
храм Инанны. Там из него сделают ложе - пусть красавица прилетает лежать
на нем, тешась с каким-нибудь глупцом и вспоминая о нас!
части города, не могли подавить его. От Аги Кишского они укрыли, но как
могут стены спасти от небесного гнева?
соглашались, что Большой первым надсмеялся над богиней. Робость сковывала
язык, когда - шепотом! - урукцы сообщали проклятья, которыми, якобы,
заклеймили друг друга Инанна и Гильгамеш. Какое из проклятий сильнее? -
еще совсем недавно этот вопрос не мог прийти горожанам в голову. Но теперь
приходилось рассчитывать на силу проклятий, коими заклеймил богиню их
герой - на умопомрачительное событие, переворачивающее мир вверх
тормашками.
глаз на Большого, стоит ли ждать, что это кончится добром! Заслужить
любовь Утренней Звезды - все равно, что превратиться в барашка,
попавшегося на глаза пастуху, собирающемуся принести жертву Думмузи. Вот
только видано ли, чтобы барашек ударил под колени пастуху, избодал и
убежал? Нет, определенно стихии, из которых сложен мир, начали меняться
местами, собираясь образовать новый узор. А потому к тревожному
возбуждению, испытываемому горожанами, примешивалось восхищенное,
благоговейное любопытство. Они смотрели на небо, ждали молнии, что ударит
в их Большого прямо из безоблачной выси, но знали: эта молния принесет с
собой новый уклад. Уклад их детей, внуков, правнуков. Будущим поколениям
суждено привыкать к нему, понимать его. Задача же их, нынешних, наблюдать,
оставить память о горячем дыхании Энлиля, заново переплавляющего в
небесном горне мир.
смена событий, когда вожделеющая Инанна, грушевидный Ниншубур,
заколдованное дерево бегом сменяли друг друга, подсказывали, что он
оказался в средоточии каких-то величайших временных циклов. Иначе как их
влиянием Большой не мог объяснить легкость, с которой он отверг внимание
самой странной из богинь, беззаботную проницательность, что двигала им
около Инанниной ивы. Теперь, когда в событиях наступило недолгое - он
сердцем знал это - затишье, Гильгамеша покинуло ощущение, что события сами
ведут его. Остановка рождает раздумье, а в размышлении ты отделяешься от
кругооборотов времен и неожиданно видишь себя одного, окруженного
разноцветными морскими валами событий, причем каждый из них в состоянии
смести твою одинокую фигурку. Только диву даешься, как это тебе раньше
удавалось противостоять им.
беззащитностью. Лишь оградившись от близких, ревнивых, лазуритовых небес,
Гильгамеш увидел себя, стал прислушиваться к голосу, чей источник лежал
куда дальше владык звезд, ветров и вод. Сердце давно уже не желало объять
мир, мысли о славе забылись сами собой, их место заняли гордость и твердая
уверенность в том, что он поступил правильно. Большой смотрел на свои
руки, каждая из которых могла одолеть силу нескольких людей, и знал, что
даже Инанне сломить его будет нелегко.
Мохнатый брат Гильгамеша самолично срубил дерево Инанны, после чего,
довольный, выбросивший из головы все тревоги, прислуживал Шамхат, которую
называл не иначе, как "женушка". И опять Большому не нравилось умильное,
простолюдинское, глупое выражение на лице брата, когда тот говорил о
маленькой блуднице. Но ни разу желание оборвать Энкиду, сказать тому
что-нибудь обескураживающее, обидное не будоражило его сердце. Наоборот,
за недовольством стояла легкая зависть - ибо Гильгамеш видел, что его
раздражение рождено незнанием тех чувств, что владели сейчас его братом.
достойно того, чтобы смотреть на него с тревогой, ожиданием, любопытством.
Его, словно человеческое лицо, искажали гримасы многоразличных чувств.
Давным-давно прошло время дождей, однако то южный, то северный, то
западный горизонты вспучивало грозовыми тучами. Они тянули длинные дымные
щупальца к желто-багряному Уту и исчезали, не уронив не дождинки;
растворялись так неожиданно, будто всего лишь привиделись жителям Урука.
Волны палящего жара превращали небо в огненную жаровню. Высушенное,
выбеленное как берцовая кость, по вечерам оно наваливалось на город душной
тяжестью. Даже когда солнце скрывалось за горизонтом, полосы белого жара
подолгу мерцали в самом зените, а звезды казались маленькими и далекими.
Одна лишь Инанна, окруженная то белым, то бронзовым ореолом, целила в Урук
ревнивой стрелкой.
того, что их затянуло желтовато-пепельной дымкой. Солнце проглядывало
сквозь нее как бледное мучнистое пятно. Несмотря на дымку, жара стояла
несусветная. Небо свирепо хмурилось, и людям чудилось, будто сверху на них
взирает множество яростных глаз. Урукцам не сиделось на месте. Они бросали
ежедневные занятия, загоняли детей в дом, дальше соседских дверей
старались не уходить. "Сегодня что-то произойдет!" - в этом уверены были
все. "Инанна и Ану спорят, - говорили старики. - Одна гонит нас на беду.
Другой хочет удержать ее. Только не может устоять древний Ану перед
блудницей! Если та разъярится, то бросится в преисподнюю, и сестра ее
Эрешкигаль выпустит на землю гороподобных демонов, что преследовали
несчастного Думмузи. И вновь будут кругом мертвецы, вновь потечет кровь...
Нам на голову..."