отымать!
Федя вышел в звездную стыдь. Постоял, потом сами ноги отвели его под
навес, где одиноко стоял Серко, их последний конь, последняя надежда, и
беспокойно переминался, не чуя рядом привычного дыхания Белянки.
от холода, пошел запрягать коня. Пока татары стояли в деревне, никто не
ездил ни за дровами, ни за сеном.
дороге соскакивая и труся рядом, чтобы облегчить воз, на взъемах дружно
наваливались, помогая коню. Было страшно, что Серко без смены не выдержит,
и верно, пока возили, стало видать проступившие ребра и спекшийся,
засохший след от седелки на холке коня. К тому же боярские кони сильно
подъели овес и ячмень, и Федор с беспокойством подумал, что Серка,
пожалуй, не пришлось бы ставить на сено, а сенной конь так не потянет, как
ячменной, и еще весна, и пахать...
Серко, горбатясь, переставлял копыта, а он угрюмо думал, что все это -
Василий Костромской или ихний князь Митрий одолеет в борьбе за Новгород,
кто будет великим князем и будет ли им после Василия Дмитрий Лексаныч или
кто другой - совершенно неважно, а страшнее всего, ежели станет конь и не
потянет больше. <Власть-то какая бы ни была - животам бы полегче!> -
вспомнил он Дарьины слова.
и напружив задние ноги, потужился и оросил снег желтой пенистой струей.
Постояв, он без зова вытянул шею и, сдернув с места тяжелый воз, тронулся
дальше. Конь был хороший. Ежели дядя Прохор еще даст им жеребенка, так
они, пожалуй, огорюют и эту беду.
из Киева, где он объезжал галицкие и волынские епархии, устроил церковный
съезд иерархов всей земли. Из Переяславля собиралось большое выборное
посольство. Грикша ехал в числе монастырских слуг и сумел уговорить келаря
взять также и Федора.
урожай. Дядя Прохор жеребенка отдал задешево, почти подарил. Федя,
научившийся ремеслу, приработал в плотницкой дружине на починке большой
монастырской церкви. С Козлом они дружили по-прежнему, но встречались
изредка. Козел сумел попасть на Клещино, в слуги под дворским, и теперь
все что-то доставал, привозил, летал куда-то с поручениями. Сходясь, они
все чаще говорили о девках, бегали на беседы, провожали, а потом хвастали
один перед другим. У Федора завелась уже постоянная любовь на Кухмере, с
которой они и ходили по-за деревней, и целовались, и на сеновал лазали,
где, впрочем, только сидели рядом в опасной, соблазнительной темноте...
церковный съезд, князей и бояр, соборы... Мать снарядила его в отцову
просторную шубу - не замерз бы дорогою. Федя едва не забыл сбегать
накануне в Кухмерь, к своей девушке, проститься. Они постояли за сараем,
прижавшись друг к другу, слушая (пала ростепель), как капает с сосулек
вода, и она впервые не противилась, не била его по пальцам, а только
прижималась к нему и тихонько спрашивала:
только что некуда было деться - и так осталось... Он шел домой, не
разбирая пути, пьяный от счастья, смурной от взбаламученной и неутишенной
крови, почти не спал, и только утром, когда соседские сани остановились у
ворот, мысли перекинулись к желанной поездке. Он круто собрался,
поклонился матери, которая для такого случая благословила Федора иконой,
потянул за нос Проську и выбежал, на ходу натягивая тулуп. Сунув в сено
мешок с подорожниками, он повалился в розвальни, и они помчались, в
солнце, снежных и водяных брызгах из-под копыт, в радостном благовесте
далеких переяславских колоколен. Сосед все оглядывался на Федора,
подмигивал, жег и жег коня, спрашивая то и дело в сотый раз:
возы стояли рядами, монахи и миряне сновали и толпились на растоптанном,
перемешанном с водою снегу. Ржание, гомон - оглушали. Федя долго
разыскивал брата и уже отчаялся, когда тот сам его окликнул. Потом они
толкались по монастырским закоулкам и Грикша долго уговаривал какого-то
боярина, который подозрительно взглядывал на оробевшего Федю в его
большой, порядком вытертой шубе, с холщовой торбою за плечом.
наконец-то устроил брата на сани. Потом еще принес ему миску щей, и
проголодавшийся Федор хлебал, сидя прямо на санях, а Грикша стоял перед
ним и торопил.
оказался веселый мужик, он свел подзябнувшего Федора в клеть, битком
набитую ратными, пропихнул, крикнув кому-то: <С нами будет!> И тут Федор
подремал до того раннего часа, когда в сереющих сумерках весь большой обоз
зашевелился под благовест больших монастырских колоколов.
архимандрит в бобровой долгой шубе. Попы выносили иконы и книги, потом
благословляли весь поезд, и наконец возки и сани, запряженные одвуконь и
гусем, по одной и тройками, потянулись друг за другом в монастырские
ворота, и Федя, замотанный в отцову шубу, привалясь к кулям, уложенным у
него за спиной, с забившимся сердцем следил, как передние сани скатывались
перед ним с бугра меж рядов знакомых - и уже незнакомых - изб, ибо за ними
сейчас начиналась дорога в далекий, неведомый стольный Владимир.
ночевали в пути. Федя резво бегал, рубил дрова, разводил огонь, таскал в
избу и назад попоны и кладь. Все горело у него в руках, и старшой, что
сперва окликал его: <Эй, ты!> или: <Эй, малец!> - к вечеру звал его уже
Федюхой, а за ужином, подмигнув, плеснул ему монастырского меду в кружку.
Грикша только раз подъехал. Узрев, что Федя освоился, он больше не
занимался младшим братом, хватало своих забот. Тоже надо было вовремя
соскакивать с коня, открывая дверцы, стелить дорожный половичок перед
настоятелем, когда тому была нужда выйти, подавать и то и другое, следить
за возами и прислугой - не стянули б чего невзначай.
Колыхаясь, изредка поглядывая в слюдяное оконце, путники вели неспешный
разговор. Игумен беседовал с протопопом, пристрастно расспрашивая про
берендеевских попов, что были ставлены по мзде и даже не рукоположены. Кто
получил мзду, о том оба старались не вспоминать, но имя нового
владимирского епископа Серапиона, что стараниями митрополита Кирилла
перешел во Владимир из Киева, то и дело поминалось обоими.
думая об одном: как снять берендеевских попов, не оскорбив княжого боярина
Онтона и не затронув горицкого игумена, который, в этом случае, очень даже
может поиметь обиду и запомнить.
собой и изредка шевелясь всем большим телом в тяжелой черной шубе.
быстро взглядывая на дородного протопопа снизу вверх. Он сам приходился
спутнику по плечо.
должное и митрополиту и новому епискому, скорбели о тех трудах, а паче
того - осложнениях с думными боярами и другими иерархами Переяславской
земли, которых потребует от них исправление дел церковных.
слишком снисходительно, как виделось теперь, глядели они на языческие
игрища, что происходили под самым монастырем, у Синего камня, а такожде на
самоуправства и насилия боярские... Прещать! Хорошо митрополиту, а как он
может запретить что-либо самому Гавриле Олексичу?! И думая так, и извиняя
в душе свою слабость, игумен все же с запоздалым раскаянием признавал, что
должен, обязан быть тверже с сильными мира сего, ибо пред Господом все
равны: и раб, и смерд, и великий боярин, цари и вельможи... Но по одну
сторону был Господь, а по другую - трудно нажитое добро монастырское, дела
и труды братии и хрупкая милость князя, что могла перемениться на злобу и
гонения. Добро мужам, свыше вдохновенным от Бога, как многоразумному и
красноречивому Серапиону! Добро и тем инокам, что в железах, во власянице,
скудно хлебом и водою пропитахуся, дерзают молвить правду сильным мира
сего, ибо нечего отобрать у них, кроме жизни сей мимолетной и бренной,
коею мученический конец даже и украсит, отворив праведнику врата в царство
божие!
вздыхал, и быстро взглядывал на сурово застывшего протопопа. Тяжел крест,
на раменах несомый к голгофе, тяжел и наш крест, в суете и скорби дел и
страстей земных!
праведнике Никите, именем коего была наречена их обитель, подумал часом
игумен грешно. О Никите, которого некогда растерзала толпа за старый грех
мздоимства; Бог простил, миряне не простили прежней неправедной жизни!
Изнесли из кельи затворника и разорвали на куски. Не было ли и то такожде
от Бога: конец мученическ прият за передняя?
Никитин Юрий
Орлов Алекс
Свержин Владимир
Белов Вольф
Глуховский Дмитрий