Чтение 24–й страницы книги ~Пейзаж, нарисованный чаем~

недолюбливает. Опера, сказал он, представляется ему чем-то вроде разжигания
огня с помощью труб, флейт и ударных инструментов или раздувания огня
прекрасных мелодий божественными голосами, хотя, с другой стороны, этот
огонь, как и всякий другой, можно разжечь хоть кизяком.

Во время первого действия "Богемы" он тихо, но правильно и очень
красиво насвистывал арии из "Тоски". Выйдя в антракте прогуляться перед
театром, мы снова увидели его с бутылкой пива. Однако к началу второго акта
он не появился. Рядом с нами оказалась какая-то старая дама с пучком,
начиненным перепелиными яйцами (вероятно, такая мода была в дни ее
молодости). Это означало, что юноша совершил выгодную сделку. Получив от нас
билет, за который он не заплатил ни динара, он уступил старушке оставшиеся
две трети спектакля и на вырученные деньги отправился пить пиво. Так мы
подумали, но мы, увы, ошиблись. В третьем акте рядом с нами появилась
девочка лет десяти, с кривыми зубами и перевязанной рукой. Она принесла с
собой в театр какую-то книгу и перелистывала ее в полутьме зрительного зала,
едва уделяя внимание происходившему на сцене.

По окончании спектакля ее встречали у выхода какой-то мужчина и весьма
нарядная дама. Оказалось, что юноша пристроил и третий акт оперы. Выходя из
театра, мы увидели, как он хлещет очередную бутылку пива, купленную на
выручку от продажи нашего билета.

-- Великолепная история, -- заметил я незнакомке, -- спасибо, что вы
мне ее рассказали.

-- Спасибо вам, что эта история произошла, -- ответила она загадочно.

-- Не понимаю, -- отвечал я.

-- Как?! Разве вы не узнали эту историю? -- спросила она тогда.

-- Н-нет, -- пробормотал я нерешительно, чувствуя, что в моей памяти
что-то начинает стремительно прорастать, как уши на школьной скамье. Но
ничего не вспомнилось.

-- Да ведь юноша, который тогда продал наш билет, -- это были вы!

-- Я?! -- Я искренне изумился. Изумление мое было тем большим, что я
действительно не мог припомнить ничего подобного, но в то же время я знал, и
знал наверняка, что окаянная история не выдумана, что незнакомая мне девушка
говорит правду. И я решился спросить:

-- Откуда вам все это так точно известно? Вы ничего не перепутали?

-- Ну если я и перепутала, то вот вам моя сестра, которая отдала вам
билет.

-- А где сейчас ваша сестра? -- спросил я, признаться, весьма глупо,
просто чтобы что-нибудь сказать.

-- Здесь. Она сидит рядом с вами, по другую сторону. Собственно, сейчас
мы сидим, как тогда в опере...

Тогда я наконец взглянул на свою соседку. У нее был профиль гречанки,
который вдруг мне напомнил нарисованный рукой Пушкина профиль Амалии Ризнич
на полях рукописи "Евгения Онегина". "Вылитая Амалия Ризнич, -- подумал я.
-- Красивая брюнетка, с губами, чей поцелуй называется "две спелые вишни, да
еще сладкая гусеница в придачу". Она безмятежно омывалась моим взглядом, а
шестиногий диванчик-канапе уносил нас с ней куда-то сквозь теплый
продымленный воздух гостиной. Я был уверен, что никогда раньше ее не видел,
но в глубине души чувствовал, что она-то меня знает. Ибо такова судьба
дурного впечатления. Если вам случится на кого-то произвести дурное
впечатление, вы никогда и ни за что не узнаете этого человека и вообще весь
этот случай предадите забвению со скоростью ловкой кражи.

-- Ты меня видел, голубчик, -- произнесла она, -- очень даже прекрасно
видел. Мы с тобой познакомились давным-давно. Задолго до того выхода в
оперу. Мне было семь лет, и в руках у меня была кукла.

-- И что же произошло?

-- Ты, голубчик, меня спросил: "Наверное, трудно в семь лет родить
ребенка?"

-- Что поделаешь, -- начал я выкручиваться теперь уже перед второй
сестрой, -- человек похож на луковицу. Под каждой шкуркой оказывается
следующая; вы ее снимаете и ожидаете увидеть бог знает что. Когда же
добираетесь до конца, убеждаетесь, что в сердцевине ничего нет. Совсем
ничего.

Не сводя с меня своих зеленых глаз, словно плававших в дожде, она
сказала глубоким, хрипловатым голосом:

-- "Ничего"?! Вы говорите "ничего"! Лук и вода. А слезы? Как же
пролитые слезы? О них-то вы и забыли, господин мой.

Я понял, что надо как-то выпутываться. Никакие ссылки на Фрейда меня
уже не спасут. И тут я сделал безошибочный ход и привел дело к решительному
концу.

-- А что же с тем родственником -- или кем он вам приходится, -- с тем,
у кого ветер в голове? Ну с тем, который в театр не явился? -- спросил я как
бы мимоходом. -- Почему он не явился?

-- Явился, явился, -- отвечала зеленоглазая очаровательница, -- еще как
явился!

-- И что с ним произошло?

-- Как "что произошло"?! Это были вы! Ведь вы -- Атанас Свилар, не так
ли? Тогда мы, конечно, вас не могли узнать. Да и вы не знали, что две
девушки, с которыми вы столкнулись в толпе, и есть ваши родственницы Вида и
Витача Милут...

-- А как поживает ваша матушка? -- Я попытался перевести разговор на
семейные темы.

-- Нашей мамы давно уже нет. Ее не было в живых уже тогда, во времена
нашего выхода в оперу. Мы на нее сослались, чтобы расцветить рассказ. И
вообще, вы нам вовсе не родственник...

Поскольку я не был их родственником, я стал мужем. В некотором роде им
обеим.

3 по вертикали

ПЕЙЗАЖИ, НАРИСОВАННЫЕ ЧАЕМ

Сколько тетрадей с такими записями могло быть у архитектора Афанасия
Разина, точно никто не знает. До нас дошли только три, но известно, что было
их больше. Ибо, подобно тому, как некоторые люди вынуждены все время
перемещаться в пространстве, ибо место их не удерживает, так иногда
архитектор Разин не находил себя во времени, и в такие часы он Погружался в
свои записи. На обложке каждой тетради он нарисовал по пейзажу, и эти его
работы на первый взгляд напоминали акварели, но мало-мальски внимательный
наблюдатель вскоре установил бы, что это не акварель. Тетради с записями
были большого формата, и на обложках могли при необходимости поместиться и
архитектурные планы, и другие данные о различных постройках, которые
привлекли внимание Разина. И вообще, в этих разинских тетрадках можно было
найти много всякой всячины.

Например, с обратной стороны обложки одной из упомянутых тетрадей
находился следующий список фамилий: братья Баташовы, Шемарин, Маликов,
Тейле, Ваникин и Ломов. Судя по первой фамилии -- братьев Ивана, Василия и
Александра Баташовых, -- речь шла о владельцах известнейших заводов,
производивших самовары в Туле и в других городах России. За списком
следовала заметка о тайнах изготовления дорожных самоваров и об особом
"языке самоваров", который упоминают в своих произведениях такие авторы, как
Вяземский и Салтыков-Щедрин.

На следующей странице были вписаны от руки выдержки из книг, где речь
идет о чае. Выписки из китайских и японских справочников, из восточной
литературы и, наконец, из Гоголя, Достоевского и других писателей. Цитата из
Пушкина, например, гласила:

Смеркалось; на столе, блистая,

Шипел вечерний самовар,

Китайский чайник нагревая;

Под ним клубился легкий пар.

Вслед за пушкинскими стихами был вписан текст, относительно которого
Разин полагал, что его составил буддийский монах Даруму, тот самый, из чьей
ресницы пророс первый чайный лист:

"Дни наши возникают таким образом, что наш первый день, подобно яйцу,
из которого должен вылупиться цыпленок, несет в себе, питает и наконец
рождает тридцатый день нашей жизни. Второй день

зачинает и приносит следующий, тридцать первый день, и так далее, пока
из последнего яйца не вылупится мертвый цыпленок.

И точно так же, как чай составляет мысль фарфоровой чаши, из которой мы
его пьем, наш тридцатый день есть мысль нашего первого дня, из которого он
рождается..."

На четвертой и пятой страницах Разин записал первую из притч о трех
сестрах -- рассказ об Ольге, -- а вслед за ним перенес какой-то кроссворд из
французской газеты.

Назначение этих тетрадей, несмотря на то что нам до мельчайших
подробностей известно содержание всех трех, все-таки до конца неясно. Сам
Разин в шутку говорил, что в них перемешаны эпические предметы его ненависти
с лирическими, что он их заполнял в плоской тишине вечеров, волоча за собой
свою нью-йоркскую тень, или в бесплодные утренние часы, проснувшись от
холода во рту и обнаружив, что держит в зубах, точно пойманную дичь, свою
вчерашнюю усмешку.

И все-таки можно сказать, что все эти тетради или же крупноформатные
записные книжки отличала одна общая черта. Архитектор Разин заносил в них,
проявляя поистине недюжинный интерес, данные обо всех местах пребывания --
резиденциях, домах и летних дворцах, в которых когда-либо жил, работал или
хотя бы ненадолго останавливался маршал Иосип Броз Тито, президент