- Так что же вы? Да ведь и я с вами! - всполохнулся Липутин, вскочил и
побежал вслед за Алексеем Нилычем.
VII.
Степан Трофимович постоял с минуту в раздумьи, как-то не глядя посмотрел на
меня, взял свою шляпу, палку и тихо пошел из комнаты. Я опять за ним, как и
давеча. Выходя из ворот, он, заметив, что я провожаю его, сказал:
- Ах да, вы можете служить свидетелем... de l'accident. Vous m'accompanerez
n'est-ce pas?
- Степан Трофимович, неужели вы опять туда? Подумайте, что может выйти?
С жалкою и потерянною улыбкой, - улыбкой стыда и совершенного отчаяния, и в
то же время какого-то странного восторга, прошептал он мне, на миг
приостанавливаясь:
- Не могу же я жениться на "чужих грехах"!
Я только и ждал этого слова. Наконец-то это заветное, скрываемое от меня
словцо было произнесено после целой недели виляний и ужимок. Я решительно
вышел из себя:
- И такая грязная, такая... низкая мысль могла появиться у вас, у Степана
Верховенского, в вашем светлом уме, в вашем добром сердце и... еще до
Липутина!
Он посмотрел на меня, не ответил и пошел тою же дорогой. Я не хотел
отставать. Я хотел свидетельствовать пред Варварой Петровной. Я бы простил
ему, если б он поверил только Липутину, по бабьему малодушию своему, но
теперь уже ясно было, что он сам вс¬ выдумал еще гораздо прежде Липутина, а
Липутин только теперь подтвердил его подозрения и подлил масла в огонь. Он
не задумался заподозрить девушку с самого первого дня, еще не имея никаких
оснований, даже Липутинских. Деспотические действия Варвары Петровны он
объяснил себе только отчаянным желанием ее поскорее замазать свадьбой с
почтенным человеком дворянские грешки ее бесценного Nicolas! Мне непременно
хотелось, чтоб он был наказан за это.
- O! Dieu qui est si grand et si bon! О, кто меня успокоит! - воскликнул
он, пройдя еще шагов сотню и вдруг остановившись.
- Пойдемте сейчас домой, и я вам вс¬ объясню! - вскричал я, силой
поворачивая его к дому.
- Это он! Степан Трофимович, это вы? Вы? - раздался свежий, резвый, юный
голос, как какая-то музыка подле нас.
Мы ничего не видали, а подле нас вдруг появилась наездница, Лизавета
Николаевна, со своим всегдашним провожатым. Она остановила коня.
- Идите, идите же скорее! - звала она громко и весело, - я двенадцать лет
не видала его и узнала, а он... Неужто не узнаете меня?
Степан Трофимович схватил ее руку, протянутую к нему, и благоговейно
поцеловал ее. Он глядел на нее как бы с молитвой и не мог выговорить слова.
- Узнал и рад! Маврикий Николаевич, он в восторге, что видит меня! Что же
вы не шли все две недели? Т¬тя убеждала, что вы больны, и что вас нельзя
потревожить; но ведь я знаю, т¬тя лжет. Я вс¬ топала ногами и вас бранила,
но я непременно, непременно хотела, чтобы вы сами первый пришли, потому и
не посылала. Боже, да он нисколько не переменился! - рассматривала она его,
наклоняясь с седла, - он до смешного не переменился! Ах нет, есть морщинки,
много морщинок у глаз и на щеках, и седые волосы есть, но глаза те же! А я
переменилась? Переменилась? Но что же вы вс¬ молчите?
Мне вспомнился в это мгновение рассказ о том, что она была чуть не больна,
когда ее увезли одиннадцати лет в Петербург; в болезни будто бы плакала и
спрашивала Степана Трофимовича.
- Вы... я... - лепетал он теперь обрывавшимся от радости голосом, - я
сейчас вскричал: "кто успокоит меня!" и раздался ваш голос... Я считаю это
чудом et je commence а croire.
- En Dieu? En Dieu, qui est lа-haut et qui est si grand et si bon? Видите,
я все ваши лекции наизусть помню. Маврикий Николаевич, какую он мне тогда
веру преподавал en Dieu, qui est si grand et si bon! А помните ваши
рассказы о том, как Колумб открывал Америку, и как все закричали: земля,
земля! Няня Алена Фроловна говорит, что я после того ночью бредила и во сне
кричала: земля, земля! А помните, как вы мне историю принца Гамлета
рассказывали? А помните, как вы мне описывали, как из Европы в Америку
бедных эмигрантов перевозят? И вс¬-то неправда, я потом вс¬ узнала, как
перевозят, но как он мне хорошо лгал тогда, Маврикий Николаевич, почти
лучше правды! Чего вы так смотрите на Маврикия Николаевича? Это самый
лучший и самый верный человек на всем земном шаре, и вы его непременно
должны полюбить как меня! Il fait tout се que je veux. Но, голубчик Степан
Трофимович, стало быть, вы опять несчастны, коли среди улицы кричите о том,
кто вас успокоит? Несчастны, ведь так? Так?
- Теперь счастлив...
- Т¬тя обижает? - продолжала она не слушая, - вс¬ та же злая,
несправедливая и вечно нам бесценная т¬тя! А помните, как вы бросались ко
мне в объятия в саду, а я вас утешала и плакала, - да не бойтесь же
Маврикия Николаевича; он про вас вс¬, вс¬ знает, давно, вы можете плакать
на его плече сколько угодно, и он сколько угодно будет стоять!..
Приподнимите шляпу, снимите совсем на минутку, протяните голову, станьте на
цыпочки, я вас сейчас поцелую в лоб, как в последний раз поцеловала, когда
мы прощались. Видите, та барышня из окна на нас любуется... Ну ближе,
ближе. Боже, как он поседел!
И она, принагнувшись в седле, поцеловала его в лоб.
- Ну, теперь к вам домой! Я знаю, где вы живете. Я сейчас, сию минуту буду
у вас. Я вам, упрямцу, сделаю первый визит и потом на целый день вас к себе
затащу. Ступайте же, приготовьтесь встречать меня.
И она ускакала с своим кавалером. Мы воротились. Степан Трофимович сел на
диван и заплакал.
- Dieu! Dieu! - восклицал он, - enfin une minute de bonheur!
He более как через десять минут она явилась по обещанию, в сопровождении
своего Маврикия Николаевича.
- Vous et le bonheur, vous arrivez en m[ECIRC]me temps! - поднялся он ей
навстречу.
- Вот вам букет; сейчас ездила к m-me Шевалье, у ней всю зиму для именинниц
букеты будут. Вот вам и Маврикий Николаевич, прошу познакомиться. Я
хотела-было пирог вместо букета, но Маврикий Николаевич уверяет, что это не
в русском духе.
Этот Маврикий Николаевич был артиллерийский капитан, лет тридцати трех,
высокого росту господин, красивый и безукоризненно порядочной наружности, с
внушительною и на первый взгляд даже строгою физиономией, несмотря на его
удивительную и деликатнейшую доброту, о которой всякий получал понятие чуть
не с первой минуты своего с ним знакомства. Он, впрочем, был молчалив,
казался очень хладнокровен и на дружбу не напрашивался. Говорили потом у
нас многие, что он недалек; это было не совсем справедливо.
Я не стану описывать красоту Лизаветы Николаевны. Весь город уже кричал об
ее красоте, хотя некоторые наши дамы и девицы с негодованием не соглашались
с кричавшими. Были из них и такие, которые уже возненавидели Лизавету
Николаевну, и во-первых, за гордость: Дроздовы почти еще не начинали делать
визитов, что оскорбляло, хотя виной задержки действительно было болезненное
состояние Прасковьи Ивановны. Во-вторых, ненавидели ее за то, что она
родственница губернаторши; в-третьих, за то, что она ежедневно
прогуливается верхом. У нас до сих пор никогда еще не бывало амазонок;
естественно, что появление Лизаветы Николаевны, прогуливавшейся верхом и
еще не сделавшей визитов, должно было оскорблять общество. Впрочем, все уже
знали, что она ездит верхом по приказанию докторов, и при этом едко
говорили об ее болезненности. Она действительно была больна. Что выдавалось
в ней с первого взгляда - это ее болезненное, нервное, беспрерывное
беспокойство. Увы! бедняжка очень страдала, и вс¬ объяснилось впоследствии.
Теперь, вспоминая прошедшее, я уже не скажу, что она была красавица, какою
казалась мне тогда. Может быть, она была даже и совсем нехороша собой.
Высокая, тоненькая, но гибкая и сильная, она даже поражала неправильностью
линий своего лица. Глаза ее были поставлены как-то по-калмыцки, криво; была
бледна, скулиста, смугла и худа лицом; но было же нечто в этом лице