еще более надежное. Сначала д-р Байрон как будто не поверил,
когда я сказал, что его последнее лекарство не совладало с моей
бессонницей. Он посоветовал мне испробовать его еще несколько
раз и на минуту отвлек мое внимание, начав показывать мне
семейные фотографии: у него была обаятельная девочка Доллиных
лет; но я понял, что он старался меня провести, и потребовал,
чтобы он мне прописал самое сильное из существующих снотворных.
Посоветовал играть в гольф, - но в конце концов согласился дать
мне средство, которое "не могло не подействовать"; и, подойдя к
шкапчику, болтун достал из него стеклянную трубку с
лиловато-синими патрончиками, опоясанными с одного конца
темно-фиолетовой полоской. Это было, по его словам, новое
средство, только что выпущенное в продажу и предназначавшееся не
для неврастеников, которых можно успокоить и глотком воды, если
взяться умеючи, а только для великих бессонных художников,
которым необходимо умереть на несколько часов, чтобы жить в
веках. Я люблю дурачить докторов и, хотя я внутренне ликовал,
положил в карман пилюли со скептическим пожатием плеч. Между
прочим, мне приходилось быть с ним начеку. Однажды, совсем по
другому случаю, я глупо оговорился - упомянул свою последнюю
санаторию, и мне показалось, что он навострил уши. Вовсе не
стремясь к тому, чтобы Шарлотте или кому-нибудь другому стал
известен этот период моего прошлого, я поспешил объяснить, что
мне пришлось предпринять некоторые изыскания в сумасшедших домах
для романа. Но Бог с ним; одно несомненно, у пройдохи была
премиленькая девчурка. А ведь странно подумать - все они теперь
старые, семнадцатилетние...
управляя жениным автомобилем, я благодушно катил домой. Рамздэль
был в общем не лишен прелести. Свирестели цикады; бульвар был
только что полит. С шелковистой гладкостью, я свернул вниз по
нашей крутой улочке. Каким-то образом все в этот день
складывалось так удачно. Так сине и зелено. Я знал, что сверкало
солнце, оттого что никелированный ключ стартера отражался в
переднем стекле; и я знал, что ровно половина четвертого, оттого
что сестра милосердия, ежедневно приходившая массировать
старушку Визави, семенила вниз по узкой панели в своих белых
чулках и башмаках. Как обычно, истеричный сеттер бывшего
старьевщика аттаковал автомобиль при спуске, и, как обычно,
местная газета лежала на крыльце, куда ее только что швырком
доставил Кенни.
предписал, и сейчас я испустил веселый клик, возвещавший мое
прибытие, одновременно отворяя дверь гостиной. Повернутая ко мне
каштановым шиньоном над сливочно-белой шеей, в той же желтой
блузке и тех же темно-красных штанах, которые были на ней в день
нашей первой встречи, Шарлотга сидела в углу за письменным
столиком и строчила письмо. Еще не выпустив ручку двери, я
повторил свой приветственный возглас. Ее рука перестала писать.
С секунду Шарлотта сидела неподвижно; затем она медленно
повернулась на стуле, положив локоть на его выгнутую спинку. Ее
лицо, искаженное тем, что она испытывала, не представляло собой
приятного зрелища. Упираясь взглядом в мои ноги, она заговорила:
мамаша, старая... старая дура... эта старая дура все теперь
знает... Она... она..."
и слезы. Что именно Гумберт Гумберт сказал - или пытался сказать
- не имеет значения. Она продолжала:
обманщик. Если вы подойдете ко мне, я закричу в окно. Прочь от
меня!"
никогда больше увидеть эту негодную девчонку. Убирайтесь из этой
комнаты".
Руки в боки, я постоял в совершенной неподвижности и полном
самообладании, созерцая с порога изнасилованный столик: ящик был
выдвинут, из замочной скважины висел, зацепившись бородкой,
подошедший наконец ключ, другие разнородные домашние отмычки
лежали на столешнице. Я перешел через площадку лестницы в
супружескую спальню Гумбертов и хладнокровно перевел мой
дневничок из-под ее подушки в свой карман. После чего я
отправился вниз, но остановился на полпути: она говорила по
телефону, провод которого в этот день был случайно соединен со
штепселем в столовой, возле двери, ведущей в гостиную. Хотелось
послушать, что она говорит: отменила какой-то заказ и вернулась
в гостиную. Я перевел дух и через прихожую прошел на кухню. Там
я откупорил бутылку шотландского виски (перед скотчем она
никогда не могла устоять). Затем я перешел в столовую и оттуда,
через полуоткрытую дверь, поглядел на широкую спину Шарлотты.
"Давай обсудим дело, как двое культурных людей. Это все твоя
галлюцинация. Ты, Шарлотта, не в своем уме. Эти записи, которые
ты нашла, всего лишь наброски для романа. Твое имя, и ее, были
взяты случайно. Только потому что подвернулись под перо. Ты
подумай об этом, а я тебе принесу выпить".
писать, что писала. Очевидно, третье по счету письмо (два уже
запечатанных, с наклеенными марками, приготовлены были перед ней
на столе). Я вернулся на кухню.
отпер электрический холодильник. Он яростно ревел на меня, пока
я извлекал из его сердца лед. Написать всю штуку сызнова. Пускай
перечтет. Подробностей она не помнит. Изменить, подделать.
Написать отрывок романа и показать ей или оставить лежать на
виду? Почему иногда краны так ужасно визжат? Ужасное положение,
по правде сказать. Подушечки льда - подушечки для твоего
игрушечного полярного медвежонка, Ло! - издавали трескучие,
истошные звуки по мере того, как горячая вода из-под крана
освобождала их из металлических сот. Я поставил оба стакана
рядом, налил в них виски и прибавил в каждый по унции
сельтерской воды. Жаль, что наложила запрет на мой любимый
джинанас. Холодильник рявкнул и грохнул. Неся стаканы, я прошел
в столовую и сквозь дверь гостиной, теперь едва приоткрытую, так
что я не мог просунуть локоть, сказал:
стаканы на буфет рядом с телефоном, который как раз зазвонил.
самый, который любил купаться на заре. "Миссис Гумберт, сэр,
попала под автомобиль, и вам бы лучше прийти поскорее".
цела и невредима, и все еще держа трубку, отпахнул толчком дверь
и сказал:
являла собой необыкновенное зрелище. На покатый газон мисс
Визави взъехал большой, черный, глянцевитый Пакар, круто свернув
туда через панель (на которой холмился оброненный клетчатый
плед), и стоял там, поблескивая на солнце, с раскрытыми, как
крылья, дверцами и с колесами, глубоко ушедшими в букс. Справа
от автомобиля, на аккуратной мураве ската, седоусый старец,
весьма прилично одетый (серый двубортный костюм, галстук
бабочкой в белую горошинку), лежал навзничь, сдвинув длинные
ноги, как восковая фигура ростом с обыкновенного мертвеца. Мне
нужно выразить толчок, разряд, молнию мгновенного впечатления
чередою слов; их вещественное накопление на странице портит
самое вспышку, острое единство картины: холмик пледа, машина,
старик-мумия, старушкина массажистка, бегущая с крахмальным
шелестом, держа в руке полупустой стакан, обратно к веранде, где
подпертая подушками, пленная, дряхлая мисс Визави, наверное,
испускала вопли, недостаточно, впрочем, громкие, чтобы заглушить
равномерное гавканье старьевщикова севера, переходящего от одной
группы людей к другой - то к соседям, уже скопившимся на
тротуаре, около клетчатой штуки, то назад к автомобилю (который
ему наконец удалось затравить), то к группе, собравшейся на
газоне, состоявшей из Лесли Томсона, двух полицейских и
коренастого господина в роговых очках. Тут я должен пояснить,
что незамедлительное появление дорожной полиции (не прошло и
двух минут после несчастия) было следствием того, что
патрульщики как раз в это время нацепляли штрафные билеты на
автомобили, незаконно запаркованные в переулке, неподалеку от
нас; что тип в очках был Фредерик Биэль-младший, водитель
Пакара; что его семидесятидевятилетний отец, которого
Максимов Альберт
Сертаков Виталий
Суворов Виктор
Афанасьев Роман
Посняков Андрей
Глуховский Дмитрий