радоваться.
царствии небесном? - спросил я, - ведь она, я думаю, и теперь
уже там.
усаживаясь ближе ко мне на постели, - теперь ее душа здесь.
чувством и убеждением, что я невольно поднял глаза кверху,
смотрел на карнизы и искал чего-то.
мытарств проходит, мой батюшка, сорок дней, и может еще в
своем доме быть...
простотою и уверенностью, как будто рассказывала вещи самые
обыкновенные, которые сама видала и насчет которых никому в
голову не могло прийти ни малейшего сомнения. Я слушал ее,
притаив дыхание, и, хотя не понимал хорошенько того, что она
говорила, верил ей совершенно.
может быть, что мы говорим, - заключила Наталья Савишна.
отереть падавшие слезы; она встала, взглянула мне прямо в лицо
и сказала дрожащим от волнения голосом:
мне теперь здесь осталось? для кого мне жить? кого любить?
удерживаясь от слез.
так любить, как я ее любила, никого не любила, да и не могу
любить.
зарыдала.
плакали.
быть, не желая тревожить нас, он, молча и робко поглядывая,
остановился у дверей.
платком.
три фунта для кутьи-с.
торопливо понюхала табаку и скорыми шажками пошла к сундуку.
Последние следы печали, произведенной нашим разговором,
исчезли, когда она принялась за свою обязанность, которую
считала весьма важною.
отвешивая сахар на безмене, - и три с половиною довольно
будет.
отпустила, опять спрашивают: ты как хочешь, Фока Демидыч, а я
пшена не отпущу. Этот Ванька рад, что теперь суматоха в доме:
он думает, авось не заметят. Нет, я потачки за барское добро
не дам. Ну виданное ли это дело - восемь фунтов?
которым она со мной говорила, к ворчливости и мелочным
расчетам. Рассуждая об этом впоследствии, я понял, что,
несмотря на то, что у нее делалось в душе, у нее доставало
довольно присутствия духа, чтобы заниматься своим делом, а
сила привычки тянула ее к обыкновенным занятиям. Горе так
сильно подействовало на нее, что она не находила нужным
скрывать, что может заниматься посторонними предметами; она
даже и не поняла бы, как может прийти такая мысль.
горестью, вместе с тем чувство это так крепко привито к натуре
человека, что очень редко даже самое сильное горе изгоняет
его. Тщеславие в горести выражается желанием казаться или
огорченным, или несчастным, или твердым; и эти низкие желания,
в которых мы не признаемся, но которые почти никогда - даже в
самой сильной печали - не оставляют нас, лишают ее силы,
достоинства и искренности. Наталья же Савишна была так глубоко
поражена своим несчастьем, что в душе ее не оставалось ни
одного желания, и она жила только по привычке.
который надо бы приготовить для угощения причта, она отпустила
его, взяла чулок и опять села подле меня.
раз утерли слезы.
тихие слезы и спокойные набожные речи доставляли мне отраду и
облегчение.
домом приехали в Москву, и мне суждено было никогда больше не
видать ее.
горесть ее была необыкновенна. Нас не пускали к ней, потому
что она целую неделю была в беспамятстве, доктора боялись за
ее жизнь, тем более что она не только не хотела принимать
никакого лекарства, но ни с кем не говорила, не спала и не
принимала никакой пищи. Иногда, сидя одна в комнате, на своем
кресле, она вдруг начинала смеяться, потом рыдать без слез, с
ней делались конвульсии, и она кричала неистовым голосом
бессмысленные или ужасные слова. Это было первое сильное горе,
которое поразило ее, и это горе привело ее в отчаяние. Ей
нужно было обвинять кого-нибудь в своем несчастии, и она
говорила страшные слова, грозила кому-то с необыкновенной
силой, вскакивала с кресел, скорыми, большими шагами ходила по
комнате и потом падала без чувств.
на своем кресле и, казалось, была спокойна; но меня поразил ее
взгляд. Глаза ее были очень открыты, но взор неопределенен и
туп: она смотрела прямо на меня, но, должно быть, не видала.
Губы ее начали медленно улыбаться, и она заговорила
трогательным, нежным голосом: "Поди сюда, мой дружок, подойди,
мой ангел". Я думал, что она обращается ко мне, и подошел
ближе, но она смотрела не на меня. "Ах, коли бы ты знала, душа
моя, как я мучилась и как теперь рада, что ты приехала..." Я
понял, что она воображала видеть maman, и остановился. "А мне
сказали, что тебя нет, - продолжала она, нахмурившись, - вот
вздор! Разве ты можешь умереть прежде меня?" - и она
захохотала страшным истерическим хохотом.
сильные огорчения; но та же потребность любить служит для них
противодействием горести и исцеляет их. От этого моральная
природа человека еще живучее природы физической. Горе никогда
не убивает.
Первою мыслию ее, когда она пришла в себя, были мы, и любовь
ее к нам увеличилась. Мы не отходили от ее кресла; она тихо
плакала, говорила про maman и нежно ласкала нас.
чтобы она преувеличивала ее, и выражения этой печали были
сильны и трогательны; но, не знаю почему, я больше
сочувствовал Наталье Савишне, и до сих пор убежден, что никто
так искренно и чисто не любил и не сожалел о maman, как это
простодушное и любящее создание.
началась новая эпоха - эпоха отрочества; но так как
воспоминания о Наталье Савишне, которую я больше не видал и
которая имела такое сильное и благое влияние на мое
направление и развитие чувствительности, принадлежат к первой
эпохе, скажу еще несколько слов о ней и ее смерти.
оставшиеся в деревне, она очень скучала от безделья. Хотя все
сундуки были еще на ее руках и она не переставала рыться в
них, перекладывать, развешивать, раскладывать, но ей
недоставало шуму и суетливости барского, обитаемого господами,
деревенского дома, к которым она с детства привыкла. Горе,
перемена образа жизни и отсутствие хлопот скоро развили в ней
старческую болезнь, к которой она имела склонность. Ровно
через год после кончины матушки у нее открылась водяная, и она
слегла в постель.
умирать одной, в большом пустом петровском доме, без родных,
без друзей. Все в доме любили и уважали Наталью Савишну; но
она ни с кем не имела дружбы и гордилась этим. Она полагала,
что в ее положении - экономки, пользующейся доверенностью
Панов Вадим
Шилова Юлия
Лукьяненко Сергей
Свержин Владимир
Флинт Эрик
Шилова Юлия