о чем я просила: коряво, иногда карандашом, написанные рапорты с места
событий -- самыю непосредственные и потому самые ценные свидетельства;
созданные на основе этих рапортов, но уже порядком отшлифованные, описания
пожара; докладные записки, показания очевидцев, кое-какие судебные материалы
-- словом, спустя шесть лет я вновь окунулась в обстановку Большого Пожара,
да так, что горю по ночам, прыгаю через пламя, кричу и дрожа просыпаюсь.
меньше! Даже когда я писала свою диссертацию о некоторых аспектах развития
культуры в неких областях в некое время, бумаги вокруг меня было куда
меньше. Подумать только, три года жизни убито на никому не нужную
диссертацию -- для-ради прибавки к зарплате! Я что, я в науке человек
рядовой, а сколько блестящих умов, сколько настоящих: ученых отвлекается на
сочинение этой дребедени, будто по их работам и так не ясно, что они готовые
кандидаты и доктора; как выиграла бы наука, если бы ученых не вынуждали
тратить самые плодотворные годы их молодости на оформление и защиту не
нуждающихся в защите работ!
пожалуй, лучше всех представляю себе общую картину Большого Пожара. Теперь
нужно только хотя бы полдня посидеть с Кожуховым, полдня с Головиным и
Чепуриным, опросить некоторых очевидцев -- и, пожалуй, все. С этими делами я
справлюсь в субботы-воскресенья, так что последний день отдыха -- мой, и я
целиком потрачу его на то, чтобы разобраться в двух судьбах -- Зубова и
своей собственной. Всю жизнь так получалось, что не только рабочие дела, но
и личные, интимные я решала с налету, отдаваясь первому впечатлению и
желанию, веря, что поступаю правильно и интуиция меня не обманет; даже
ошибаясь, я тешила себя тем, что жизнь слишком коротка и продумывать, как
альпинист, каждый свой шаг -- значит воровать у самой себя необратимое
время; и сегодня, когда мне уже тридцать два и на пороге возраст Христа
(банально и как-то не не по-женски, но тридцать три и в самом деле число
апокалиптическое, пора подсчитывать потерянные и набранные очки), хочется
присесть, как перед дальней дорогой, и хоть немножко подумать о том, что
было. Не для повести, для себя: я никогда не верила писателям, которые
исповедуются перед широкой аудиторией, из всех христианских обрядов мне
больше всего по душе тайна исповеди, однако до меня и лучше меня об этом
сказал Лермонтов.
казалось... нет, не казалось, я была и этом уверена! -- что живи я тогда --
и Лермонтова бы защитила. Не в том смысле, что прикрыла собой от пули -- так
бы и позволил он мне это сделать! -- а в том, что подарила бы ему такую
нежную, такую преданную любовь, что он... что у него времени бы на ссору с
Мартыновым не осталось. По девичьей логике я предпочла именно Лермонтова, а
не Пушкина: Лермонтов в любви был несчастлив, а муж первоц красавицы России
на такую замухрышку, как я, и походя не взглянул бы... Впрочем, все девицы
одинаковы: кому из нас в юности не казалось, что мы обладаем неким волшебным
талисманом, делающим нас всесильными? Талисман-то был, только волшебства в
нем оказалось ни на грош: простой самообман юных самоуверенных дурочек.
Нескоро мы сообразили, что пятиминутное счастье недорого стоит, а пока
поумнели, настоящее, духовное упустили.
размечталась, а когда на землю спустилась, Нарцисса за Аполлона приняла...
женщине пора менять эпитет "прекрасная" на эпитет "добрая". Я бы к этому
добавила -- мудрая, имея и виду, что выстраданное понимание жизни не
променяла бы на девичью прелесть. Юный ум слишком подвластен страстям, а
страсти плохой помощник в делах: когда ты пьяна от любви и видишь будущего
мужа через брачную фату -- берегись, подружка, уж не ждет ли тебя горькое
похмелье! Недаром Вольтер писал, что первый месяц медовый, а второй
полынный. Лучше дай себе срок, остынь, подожди, пока голова перестанет
кружиться -- и присмотрись: тот ли он, каким в самую черемуху казался?
Заслуживает ли он такого бесценного дара, как твоя любовь?
рассуждала по иному. Мне и в голову не приходило, что Вася, готовый ради
минутного свидания со мной неделю сидеть на гауптвахте, и есть мой суженый
-- "что нам дано, то не влечет". Десятьдвенадцать лет назад Вася, родной на
всю оставшуюся жизнь, не устраивал меня потому, что за него не надо было
бороться.
любовь, но не могу, рука не поднимается писать историю своей глупости. Скажу
только, что никто -- ни Вася, ни Дима, ни Слава -- никто меня не остановил,
не нашлось человека, который бы мне сказал: "Не торопись, пока слепа! Через
месяц ты вдруг обнаружишь, что твой любимый не очень умен, через два -- что
он сухой эгоист, а через три, потрясенная, поймешь, что он совсем не такой,
каким ты себе его выдумала).
отговоришь, каждому человеку, как охотнику через джунгли, суждено
прорубаться через собственные ошибки...
Большому Пожару...
поможет, зрителей придется затаскивать на веревке. Поэтому жизнь работника
музея -- это постоянная и изнурительная погоня за изюминками или, как мы их
называем, "сапогами Петра Великого". Нашему краеведческому музею не очень-то
повезло: великие люди выбирали себе для рождения и проживания другие места,
особых событий, потрясавших Россию, в нашем городе не происходило, мамонты в
наших краях кладбищ не устраивали, Степана Разина он не заинтересовал,
Емельяна Пугачева тоже, и лишь в Великую Отечественную город набрал силу --
когда принял сотни эшелонов с запада и развернул на своих окраинах
заводыарсеналы.
собственные, местные "сапоги" и завоевать расположение земляков. Каждый
вновь обнаруженный экспонат вызывал ажиотаж и страстные споры: "сапог али не
сапог"? Раскопанная археологами на территории области и реконструированная
стоянка каменного века -- определенно, "сапог"; средневековый пергамент с
рисунком крепости, из которой родился город, -- тоже, а вот главный "сапог",
личный пистолет Пугачева, оказался блефом: специалисты установили, что
пистолет был сделан никак не раньше девяностых годов XIX века, то есть лет
через пятнадцать после казни Пугачева. Доказать подлинность исторических
реликвий -- вообще непростое дело, но у нас есть вещи и безусловные: редкая
утварь русского средневековья, копья, мечи и кольчуги, пушка с ядрами,
произведения искусства и мебель XVII-XIX веков, автографы Чайковского и
Римскою-Корсакова, несколько писем Горького и Шаляпина, книги из библиотеки
Чернышевского, шахматы Алехина и многое другое. Я уже не говорю о довольно
богатом архиве, которым мне и приходилось заниматься.
и свой рассказ с него я начала лишь потому, что в тот злополучный вечер мне
в музей позвонил Зубов. "Кажись, нашел "сапог", -- с обычным своим сарказмом
сказал он. -- Прижизненный портрет Екатерины Второй, неизвестный, но
определенно гениальный художник".
но он уже не раз находил для музея интересные вещи, и я побежала наверх, в
реставрационную мастерскую -- небольшую комнату, которую Зубов выгородил для
себя из выставочного зала. Он сидел за столом и рассматривал в лупу портрет:
Екатерина Вторая в высоком парике, полное розовощекое лицо, надменный взгляд
больших голубых глаз... Явная и весьма посредственная копия портрета
императрицы из Петродворца!
Согласен, копия плохая, зато владелец просит за нее сущие гроши -- полторы
тысячи.
пригласил.
самым интересным. Циничный, злой, саркастичный, он наживал себе врагов с
усердием, которого ему явно не хватало для создания личного благополучия.
Неухоженный старый холостяк, со свалянной бородкой клинышком, в которой
вечно торчали какие-то крошки, с блеклыми, иронически смотревшими на
собеседника глазами и обмотанным вокруг шеи грязноватым шарфом, он был похож
на опустившегося разночинца прошлого века, да и не только внешне, он и
внутренне был не от мира сего -- совершенный бессребреник, у которого кто
хочешь мог одолжить без отдачи десятку, искренне, не показно равнодушный к
чужому мнению о себе и своих работах. В наше время, когда после аскетизма и
нехваток до- и послевоенного времени вещи вновь стали играть былую роль, он
в свои пятьдесят пять лет не обзавелся даже квартирой -- жил в какой-то
жалкой комнатенке, где вместо кровати лежал на чурках матрас, а гардеробом
служили вбитые в стену гвозди; немалые же деньги, которые Зубов зарабатывал
и не успевал раздать, уходили на спиртное -- пил он каждый день, причем не
какую-нибудь бормотуху, а хороший коньяк. Совершенно трезвым я его никогда
не видела, как, впрочем, и по-настоящему пьяным -- в он всегда, как
говорится, был "на взводе".
энциклопедически образованных людей становится все меньше; Зубов был одним
из них. Знал он очень много -- историю и философию, литературу и искусство,
и не просто знал, а свободно и глубоко рассуждал, как умели это делать
когда-то не скованные программами старые университетские профессора. Наши
беседы, а он чуть ли не каждую неделю находил для них предлог, я ценила
чрезвычайно и по первому его зову бежала наверх "набираться ума"; иногда мне
казалось, что он не прочь за мной поухаживать, но до этого, к счастью, дело
не дошло: как и многим людям зрелого возраста, ему льстило дружеское
расположение молодой женщины и он, видимо, опасался его потерять. Впрочем,
Панов Вадим
Прозоров Александр
Афанасьев Роман
Шилова Юлия
Мурич Виктор
Шилова Юлия