том, чтобы приохотить юношу к медитации, но не менее важным
приглашение было и само по себе, как отличие, знак особого
внимания и веры в него. То была вторая ступень призвания.
Кнехту как бы дали заглянуть во внутренние сферы; если
кто-нибудь из двенадцати Магистров так близко подпускал к себе
ученика этой ступени, то это означало не только личную
благосклонность. То, что делает Магистр, всегда имеет не только
личное значение.
Иозефу досталась нотная тетрадь с двумя хоральными прелюдиями
Баха, а его спутнику -- изящное карманное издание Горация.
Прощаясь с Кнехтом, Магистр сказал:
школу. Туда я не смогу так часто наведываться, как в Эшгольц,
по и там мы, пожалуй, свидимся, коли мне позволит здоровье.
Если хочешь, можешь писать мне одно письмо в год, особенно меня
интересуют твои успехи в музыке. Не запрещено тебе также
критиковать своих учителей, однако не увлекайся этим. Тебя ждет
многое: уверен, что ты оправдаешь возлагаемые на тебя надежды.
Наша Касталия ведь не только отбор, это прежде всего иерархия,
некое здание, каждый камень которого получает свой смысл и
назначение от целого. Из этого здания нет выхода, и тот, кто
поднимется выше, кому поручат более трудную миссию, не обретет
большей свободы, на него лишь ляжет большая ответственность. До
свиданья, мой друг, рад был тебя повидать.
веселее и разговорчивей, чем по дороге в Монпор; несколько
дней, проведенных в другом окружении, среди других образов,
знакомство с совершенно иной жизнью подбодрило их, словно бы
освободили от эшгольских прощальных настроений, удвоив интерес
к предстоящим переменам, к будущему. На привалах в лесу или
где-нибудь над пропастью в горах под Монпором они вытаскивали
из дорожных мешков свои деревянные флейты и играли песни на два
голоса. А когда они снова добрались до высоты, с которой так
хорошо был виден Эшгольц с его корпусами и деревьями, то
разговор, состоявшийся не так давно на этом самом месте,
показался им обоим чем-то очень далеким, давно минувшим. Все
обрело какую-то иную окраску, ни тот, ни другой не проронил ни
слова, и в молчании этом было что-то от стыда за тогдашние
чувства и за сказанные тогда слова, так скоро потерявшие свой
вес и смысл.
куда их переведут. Кнехту предстояло отправиться в Вальдцель.
возникло живое и благотворное для обеих сторон общение. Плинио,
проживший долгие годы в разочарованной меланхолии, вынужден был
теперь признать правоту друга: в самом деле, тоска по
исцелению, по бодрости, по касталийской ясности влекла его в
Педагогическую провинцию. Он стал часто приезжать сюда, не
входя уже ни в какие комиссии, встречаемый Тегуляриусом с
ревнивым недоверием, и вскоре Магистр Кнехт знал о Плинио и о
его жизни все, что ему надобно было знать. Жизнь эта не была
столь необычайной и сложной, как мог предполагать Кнехт по
первоначальным признаниям друга. Исполненный в юности
энтузиазма и жажды деятельности, Плинио скоро, как мы уже
знаем, изведал разочарования и унижения. Он не сделался
миротворцем и посредником между внешним миром и Касталией, а
остался одиноким угрюмым чужаком и так и не смог добиться
синтеза мирских и касталийских свойств своего происхождения и
характера. И все же он не был просто неудачником, но обрел в
поражении и капитуляции, несмотря ни на что, собственное лицо и
своеобычную судьбу. Воспитание, полученное в Касталии, не
оправдало возлагавшихся на него надежд, во всяком случае
вначале оно не принесло ему ничего, кроме конфликтов и
разочарований, глубокой и мучительной для его природы
отчужденности и одиночества. И раз ступив на этот усыпанный
терниями путь человека одинокого и неприспособленного, он и сам
делал все, дабы усугубить свою отчужденность и встречавшиеся
ему трудности. Еще будучи студентом, он, например, вступил в
непримиримый конфликт со своей семьей, прежде всего с отцом.
Последний, не принадлежа к числу истинных политических лидеров,
всю жизнь оставался, подобно всем Дезиньори, столпом
консервативной, верноподданнической политики и партии, врагом
любых новшеств, противником любых притязаний со стороны
обездоленных на их долю прав; он привык относиться с недоверием
к людям без имени и положения и был готов на жертвы ради
сохранения старого порядка, ради всего, что казалось ему
законным и священным. Поэтому он, не испытывая особой
потребности в религии, оставался верным сыном церкви и поэтому
же, не будучи лишен чувства справедливости, благожелательности
и потребности творить добро, упрямо и убежденно сопротивлялся
попыткам арендаторов улучшить свое положение. Эту жестокость он
оправдывал, по видимости логично, ходовыми программными
словечками своей партии, но в действительности им руководили не
убеждения и доводы, но слепая верность своим собратьям по
сословию и своим родовым традициям, ибо характер его слагался
из некоего рыцарственного культа чести и благородства и
нарочитого пренебрежения ко всему, что почитает себя
современным, передовым и прогрессивным.
разочарования, возмущения и злобы, узнав, что его сын Плинио в
бытность студентом сблизился с некой откровенно оппозиционной и
прогрессистской партией и вступил в нее. В ту пору образовалось
левое, молодежное крыло старинной буржуазно-либеральной партии,
которую возглавил некто Верагут, публицист, депутат, блестящий
трибун, темпераментный, по временам немного самовлюбленный и
самоуспокоенный друг народа и свободолюбец, чьи публичные
выступления по университетским городам и борьба за умы
студенческой молодежи не остались безуспешными и привели к нему
среди прочих восторженных слушателей и приверженцев молодого
Дезиньори. Юноша, разочаровавшийся в высшей школе, искавший
новой опоры, какой-нибудь замены касталийской морали, которая
потеряла для него смысл, искавший другого идеала, другой
программы, увлекся докладами Верагута, пришел в восхищение от
его пафоса и боевого духа, от его остроумия, его
разоблачительного тона его красивой внешности и печи: Плинио
примкнул к студенческой группе, состоявшей из слушателей
Верагута и полностью принявшей его сторону и его цели. Когда об
этом узнал отец Плинио, он немедля отправился к сыну и, крайне
разгневанный, впервые в жизни сурово отчитал его. Он обрушился
на сына, обвиняя его в крамоле, в измене отцу, семье и
традициям рода и безапелляционно приказал ему тотчас же
исправить свои ошибки и порвать связь с Верагутом и его
партией. Это был, разумеется, не совсем удачный метод
воздействия на юношу, которому собственная позиция предстала
теперь в ореоле мученичества. Плинио спокойно выслушал отповедь
отца и заявил, что не для того он десять лет посещал элитарную
школу и университет, чтобы отказаться от собственных взглядов и
самостоятельных суждений, позволить клике своекорыстных
землевладельцев навязывать ему взгляды на государство,
экономику и справедливость. Ему пошла на пользу школа Верагута,
который, по образцу всех великих трибунов, и в мыслях не имел
никаких личных или сословных выгод, а стремился исключительно к
чистой, абсолютной справедливости и человечности. Старик
Дезиньори язвительно расхохотался и предложил сыну сперва
закончить образование, а потом уже вмешиваться в мужские дела,
и не воображать, будто он больше понимает в человеческой жизни
и справедливости, нежели ряд поколений виднейших благородных
семейств, чьим недостойным отпрыском он является и кому сейчас
своим предательством наносит удар в спину. Они спорили, с
каждым словом ожесточаясь, все больнее оскорбляя друг друга,
пока старик вдруг, как бы увидев в зеркале свое искаженное
яростью лицо, не остановился, устыдившись, и в холодном
молчании не вышел вон. С тех пор прежние близкие и теплые
отношения Плинио с семьей никогда уже больше не возобновились,
ибо он не только остался верен своей группе и ее
неолиберализму, но еще до окончания курса в университете
сделался непосредственным учеником, помощником и соратником, а
спустя несколько лет и зятем Верагута. Мало того что
воспитывался Плинио в элитарных школах и лишь с трудом привыкал
к жизни на родине и в миру (что немало мучило его и нарушало
душевное равновесие) -- новые обстоятельства окончательно
поставили его в незащищенное, сложное и щекотливое положение.
Безусловно, он приобрел нечто ценное: некое подобие веры,
политические убеждения и партийную принадлежность, что
удовлетворяло его юношеское стремление к справедливости и
прогрессу, а в лице Верагута -- учителя, вождя и старшего