теперь появляется уже другая телесность в связи с возникшими теперь более
абстрактными отношениями между людьми, отношениями не родственными и
родовыми, а производственно-техническими. Теперь на мир и природу
переносятся отношения не членов рода, а господ и рабов. Таким образом мир и
природа превращаются теперь в одушевленное тело, но уже не антропоморфное,
управляемое не родовым коллективом, а абстрактными законами природы. Старая
мифология превращается здесь в то, что обычно в истории философии называется
гилозоизмом. А эстетика превращается здесь из цельной мифологии в учение об
абстрактном оформлении космического тела и всех тел, в него входящих, т.е. в
учение о числе, мере, ритме и гармонии стихий, составляющих космическое
целое. Для мировоззрения, которое базируется не просто на одушевленном теле,
такая эстетика, конечно, является слишком формальной и не рисует прекрасного
в его существе. Однако эстетика этого раннего периода рабовладельческой
формации строится именно на опыте только одушевленного физического тела,
одушевленных физических стихий. Поэтому и досократовское учение о числе,
мере и ритме, и гармонии космоса, или, вообще говоря, учение о единстве и
множестве материального бытия, взятое само по себе, отнюдь не есть
формализм, а является именно существенной и характерной эстетикой для
данного периода.
телесностью античного классического идеала и эстетикой числовой гармонии.
Чтобы понять классику в ее систематическом развитии, нужно хорошо помнить,
что прекрасное вообще всегда есть некое соответствие или совпадение
задуманного и выполненного. Когда задуманное является чем-нибудь
превосходящим обыкновенную, зримую и осязаемую трехмерную телесность
(например, какой-нибудь более или менее значительной социальной или
политической идеей), тогда необходимое для красоты соответствие или
совпадение с такой задуманной идеей меньше всего может быть выражено только
совпадением частей, только числовой фигурностью, или только гармонией и
ритмом. Но когда задуманное для выражения в теле само сказывается тоже не
чем иным, как именно телом же, тогда красота получается от совпадения
изображаемого тела с самим же собою, от соответствия самому же себе, а вовсе
не чему-нибудь высшему или, по крайней мере, постороннему. Такая красота от
совпадения тела с самим собою есть симметрия частей этого тела, его
ритмически-числовая упорядоченность, его мерность и гармония. Поэтому, то
обстоятельство, что эстетическая мысль эпохи строгой классики в Греции
занимается по преимуществу числовой гармонией или вообще той или иной
симметрией и порядком космоса (равно как и отдельных вещей), это
обстоятельство как раз и является порукой того, что в основе такого
эстетического опыта лежит интуиция именно тела, подобно тому, как под этой
последней лежит восходящая рабовладельческая формация с ее использованием
человека только в виде вещи или тела. От этой числовой гармонии или вообще
от этой телесной симметрии античная эстетическая мысль никуда не уходит,
хотя она и понимает ее в каждый свой отдельный период по-разному. И потому,
как бы разно ни трактовалась эта гармония и симметрия, она здесь всегда
несет на себе печать своего рабовладельческого происхождения.
миф здесь критикуется в своем антропоморфизме, но он все еще остается в
своем одушевлении, хотя и в гораздо более абстрактной форме, которая
формулируется здесь как число, мера, ритм и гармония. Этому предшествовало
появление на исторической сцене человеческого индивидуума, отстранившего от
себя первобытнообщинные отношения и строящего свою жизнь на основе новых,
уже производственно-технических взаимоотношений людей. Это последнее
обстоятельство делает нового человека пока еще довольно абстрактным,
поскольку он существует здесь лишь в своей общности с такими же другими
индивидуумами, входящими в рабовладельческий коллектив. Эта личность еще не
уходит в свое самоуглубление и не изолируется от других личностей и от
рабовладельческого коллектива в целом. Это делает стиль классического
искусства высокоидейным, обобщенно-принципиальным, монументальным,
целомудренным, антипсихологистическим и абстрактно-всеобщим. Пластика здесь,
таким образом, является с внешней стороны одушевленным телом, в котором все
стихии расчислены, уравновешены и ритмически гармонизованы сами собой, а с
внутренней стороны той величавой героической и абстрактно-всеобщей
личностью, которую выдвинул юный рабовладельческий полис, еще незнакомый с
психологизмом и субъективизмом.
рабовладельческой формации - суровая, строгая, героическая здоровая и
простая классика. Греция переходит к эллинизму, т.е. к косвенному
рабовладению, к частичному освобождению личности и личной инициативы. Это
ведет к самоуглублению личности, к ее изоляции, к ее внутренней
самостоятельности. Формально все это являлось еще более глубоким отходом от
мифа. Три философские школы раннего эллинизма - стоицизм, эпикурейство и
скептицизм - являются наиболее вольнодумными во всей греческой философии.
Это, однако, только ранний эллинизм (IV - V вв. до н.э.). Что же касается
позднего эллинизма (I - V вв. н.э.), то здесь все полученные до сих пор
средства культуры и цивилизации употребляются на восстановление именно
старинной, архаической мифологии.
были картиной объективного миропорядка, отвлеченной и абстрактно-всеобщей
схемой материального космического бытия. В эпоху раннего эллинизма эти
формальные схемы превратились в методы внутреннего устроения и самоизучения
человека. И стоики, и эпикурейцы, и скептики одинаково ратуют за внутреннюю
уравновешенность, непоколебимость и гармонический покой человеческого
субъекта. В позднем эллинизме эти формальные схемы перестают быть схемами
только объективно-космического бытия, или, напротив, только схемами
субъективно-человеческой жизни. Они теперь оформляют собою то, что является
одновременно и объективным космосом и субъективным духом, т.е. то, что
является мифом. В эпоху классики число и гармония объективно-материальны и
интуитивны; в эпоху раннего эллинизма они становятся
субъективно-человеческими и рефлективными; в эпоху позднего эллинизма они -
мифологичны и спекулятивны.
гармонии, зародившаяся на почве общинно-родовой формации и, следовательно,
мифологии и взлелеянная восходящей рабовладельческой формацией, остается тем
же основным, внутренним и наиболее центральным явлением античной
эстетической мысли. Античная эстетика прошла очень длинную и очень сложную
историю. Но объективно-материальный, вещественный и формально-организующий,
т.е. гармонически-числовой ее характер оставался всегда более или менее на
первом плане.
внимание на два огромных исторических факта, которые часто упускаются из
вида. Это - великое прогрессивное значение рабства и огромность той мировой
исторической катастрофы, которая привела античный мир к средневековью.
вместо того, чтобы господствовать над экономическим положением, служило
хозяйственным целям. Рабство было найдено. Оно скоро сделалось
господствующей формой производства у всех народов, переросших старый
общинный быт, и послужило в заключение главной причиной их распадения.
Только рабство создало возможность более широкого разделения труда между
земледелием и промышленностью и, благодаря ему, расцвета древнегреческого
мира. Без рабства не было бы греческого государства, греческого искусства и
науки, без рабства не было бы и Рима. А без основания, заложенного Грецией и
Римом, не было бы также и современной Европы. Мы не должны забывать, что все
наше экономическое, политическое и умственное развитие вытекало из такого
предварительного состояния, при котором рабство было настолько же
необходимо, как и общепризнано. В этом смысле мы имеем право сказать, что
без античного рабства не было бы и современного социализма.
рабства и т.п., изливая свой высоконравственный гнев на такие позорные
явления. К сожалению, это негодование выражает лишь то, что известно
всякому, а именно, что эти античные учреждения не соответствуют больше нашим
современным условиям и нашим чувствам, определяемым этими условиями. Но при
этом мы ровным счетом ничего не узнаем относительно того, как возникли эти
порядки, почему они существовали и какую роль они играли в истории. И, раз
мы уже заговорили об этом, то должны сказать, каким бы противоречием и
ересью это ни казалось, что введение рабства при тогдашних условиях было
большим шагом вперед. Ведь нельзя отрицать того факта, что человек, бывший
сначала зверем, нуждался для своего развития в варварских, почти зверских
средствах, чтобы вырваться из варварского состояния. Древние общины там, где
они продолжали существовать, составляли в течение тысячелетий основу самой
грубой государственной формы восточного деспотизма, от Индии до России.
Только там, где он разложился, народы двинулись собственными силами вперед
по пути развития, и ближайший экономический прогресс их состоял в увеличении
и дальнейшем развитии производства посредством рабского труда. Ясно одно -
пока человеческий труд был еще так малопроизводителен, что давал только
ничтожный излишек над необходимыми жизненными средствами, до тех пор рост
производительных сил, расширение сношений, развитие государства и прав,
создание искусств и наук - все это было возможно лишь при помощи усиленного
разделения труда, имевшего своей основой крупное разделение труда между
массой, занятой простым физическим трудом и немногими привилегированными,
которые руководят работами, занимаются торговлей, государственными делами, а
позднее также наукой и искусством. Простейшей, совершенно стихийно
сложившейся формой этого разделения труда было именно рабство. При
исторических предпосылках древнего, в частности, греческого мира переход к
основанному на классовых противоположностях обществу мог совершиться только
в форме рабства. Даже для самих рабов это было прогрессом: военнопленные, из
которых вербовалась масса рабов, оставлялись теперь, по крайней мере, в
живых, между тем как прежде их убивали, а еще раньше даже поедали"22.