в два ручейка от ужасного горя слезы перламутровых пуговичек. Спазм сдавил
мне горло, и я слинял из музея.
распускать хвост в тюрьме.
машинку и раза четыре, задерживая подолгу иголку в шве, прострочил лопнувшие
брюки. "Ну как, - говорю, - приятно, падлы" Прогладила их опять моя Гретхен,
да так, что они слегка задымились. Ожог второй степени! Ротшильдовские
брючата притыриваю в кладовке.
насчет годовщины великого октября. Нахавался. Напился. Бывший рабочий класс,
перелицованный в дипломатов, умел гужеваться. И костюм мой чувствовал себя в
своей тарелке. Беру севрюжки, маслин, сыра и звоню той дамочке, а мне
отвечают:
Грустно...
Ротшильда музею тряпок антикварных ждет вознаграждииие. Звонить по тел..."
Получаю несколько миллиардов, разумеется, подстраховавшись, от дирекции
музея. Проедаем их с Гретхен, Кырлой и Розой...
Коля, вдруг расстегнулась и конец галстука из нее торчал у всех на виду? В
посольстве Англии, на дне рождения короля Георга, куда я забежал поужинать.
Ты думаешь, я поужинал? Я съел, ты совершенно точно выразился, от хуя уши.
Подходит ко мне дуайен, высокомерно вскидывает подбородок н своими вонючими
глазами высокомерно же что-то маячит. Я сразу не просек, что именно, по
сторонам смотрю и на анфилады, а он маячит и маячит ... И только я ростбифа
кровавого, сутки человек не жрал, дня рождения Георга дожидался, хотел
похавать, к губам поднес, ноздрю раздул, как понял наконец этого дуайена,
глянул вниз и увидел в ширинке конец галстука. Я слабой от горя рукой
отложил двурогую золотую вилку с куском мяса на кусок лосося. Высокомерно
дал понять, что сигнал принят. Я, мол, вам за него от всей души благодарен.
Сейчас же удаляюсь. Извинитесь за меня перед нсеми присутствующими. Привет
британской короне.
Зеленина принять в сортире от стука и боли смущенного и стонущего сердца, а
за аляфуршетом никто не пьет и не хавает. Все на меня давят косяка и король
Георг с портрета тоже. Что я пережил тогда, Коля, что я пережил ! Отвалил,
опозоренный в глазах берлинских дипломатов. Роза Люксембург и Карл Либкнехт
потом мне объяснили, что надо было хавать и пить, как ни в чем не бывало,
потому что высший свет, хоть и заметит когда-нибудь курьез чужого туалета,
но непременно сделает вид, что ничего не видит. Отвела она меня с Карлом к
доктору одному. Доктор Фрейд. Добрый, но очень любопытный. Спрашивит даже,
любил ли я в детстве нюхать пальцы после ковыряния в попке, грыз ли ногти на
ногах, наблюдал ли акт между папой и мамой или ихние различные комбинации с
друзьями дома и велел вспомнить всю мою жизнь, ничего не скрывая ни от него,
ни от себя. Пять суток подряд рассказывал я, а костюм и пальто валялись на
полу в передней.
инфляции. Прогулки перед сном. Душ Шарко. Гальванический воротник. В зеркало
не смотреться ни в коем случае, ни под каким предлогом.
штука, Коля, я то и дело возвращаюсь к пальто и костюму, хочу, чтобы обратил
на них доктор Фрейд внимание, а он все к детству и к детству. Помню ли, как
выскальзывал из чрева и как маменька молоко мне давала, долго ли сидел на
горшке, позволял ли котенку играть со своей пиписькой, или наоборот, хотел
сварить ее в супе с клецками, а также обменять на куклу с густыми волосами и
крохотными трусиками. Вывел он меня из себя, когда спросил, называл ли я
шубку жопкой, пасеку - писькой, маму - папой и писал ли на свое отражение в
луже.
горшках и ненормальных людях, но в настроении вещей, с которыми человек
живет иногда больше, чем с бабами, не смыслите ни хрена. Рассчитаемся после
инфляции. Желаю клиентов. И ушел. Иду по Мамлакат Наханговой, извини, по
Фридрих-штрассе. Промокло пальто мое насквозь. Накладные плечи опухли и
приподнялись нагло. Издеваются. Но и я шиплю: "Зонтика вам не будет!" По
лужам шастаю, брюки мочу, душа из них вон, думаю. Туфли только жалко было.
Они ведь не при чем. Я их даже не чинил ни разу. До пиджака дождь добрался.
Идти тяжело стало: столько воды впитали мои проклятые шмутки.
месте себя я представил. Жили они на мне, помогали работать, согревали, в
конце концов, на лучшего из людей делал и похожим и, несмотря на преклонный
возраст, старались чудесно выглядеть. Они не теряли в старости своей, теперь
я ато точно знаю, достоинства, и я им был глубоко благодарен. Они же, Коля,
вправе были рассчитывать и безусловно рассчитывали на нормальный закат своих
дней, на гробик, куда нормальный человек Фан Фаныч не засыпет нафталина, и
где не спеша превратит их бесшумная моль в счастливый прах. А я, как курва с
Казанского вокзала, поддался вместо этого совету Розы с Карлом пойти по
легкому пути и преподнес, идиот, служившим мне верой и правдой вещам
подарочек! Я их, болван, перелицевал! Я их, амбал, переделать отдал портному
Соломону!
протоколе допроса, и попросил я прощения сначала у пальто, потом у костюма.
"Правильно, - говорю, - вы взбунтовались, достоин я вашей жестокой мести и
любой приговор близко к сердцу принимаю. Пойдемте, выпьем на прощанье."
смертной душой вещей, которых из-за своей глупости, умных советов и инфляции
обрек на унижение насильственной жиз - Люди, - говорю, - господа! - тогда,
Коля, в пивных речуги кидали. - Пусть все стареет и умирает в свой час, и
даже тело Ленина похоронить надо, за что тело-то проклятыми опилками
набивать, взятыми с цирковой арены после укрощения львов, рысей и тигров?
Опилки же униженьем зверей пахнут и мочой, господа!
Гитлер!" Все перепутали. Сижу. Еще поддал. Рукава родного пиджака слезы мои
вытирают, а я убиваюсь, простить себе не могу перелицовки уважаемых вещей.
Они подсохли слегка, согрелись, прижались ко мне, ни встать, ни повернуться,
и тут, Коля, все в моей природе и в жизни пошло по-другому.
тип из филармонии, жирная свинья, который по рылу схлопотал, а с ним другой:
челочка, усики, коричневая бабочка под черным плащом. "Хайль, Гитлер!" Это
немцы с кружками поднялись тем двум навстречу. С усиками и говорит им:
поставить Европу раком. Гуляем! - вешает плащ на спинку стула. На меня не
обращает внимания - чего обращать? Сидит себе пьяная рвань и шнапсом
наполняется. Смотрю: урки толковище устроили и все насчет мокрых дел. Того,
мол, надо замочить, этого заключить, одних сжечь, других заставить шестерить
нашей высшей расе.
Увожу лопатник с фанерой Круппа из плаща с усиками и челочкой. Перепулить
его, однако, не спешу. Держу подмышкой. Пиджачишко, как живой и верный
партнер, притыривает лопатник. Спасибо, - говорю, - тебе!" - а у урок
толковище продолжается. Поливает все больше с усиками и челочкой. Поливает
небезынтересно. - Мне бы, - говорит, - такого зама по мокрым делам, как
Сталин, и я за, него, сукой мне быть, десять Гиммлеров отдам. Помните, урки,
далеко пойдет этот человек. Но ваш фюрер и ему приделает заячьи уши. Он сам
своих генералов перешпокает и переведет, а партайгеноссен перемикстурит в
лагерях и гестапо. У него Гестапо Лубянкой называется. Наш человек переслал
оттуда чертежи советских концлагерей. Большевикам нельзя отказать в
некоторой гениальности, но дело уничтожения ублюдков мы поставим на немецкую
ногу... Нам, вождям, господа, жизнь дается всего один раз, и прожить ее
бедно, но честно мучительно трудно!... - это было последнее, что я услышал,
линяя. Слинял. Костюм и пальто вели себя при этом просто прекрасно.
Понимание ситуации и преданность - восхитительные и братские. Перепулил я
лопатник с фанерой, три косых долларов и фунтов в женском сортире в бачок.
Прочитал на стене стишки Уолтера Маяковского "Партия - рука миллионнопалая,
сжатая в один громящий кулак. Вчера, товарищи, здесь поссал я, и извините,
пожалуй¦та, если что не так." Перепулил я лопатничек фюрера и возвратился. А
на меня сходу бросается жирная свинья Геринг и целует, как родственничка.
твоей записке от меня насовсем ушла омерзительная любовница. У нее были
больные придатки, клитор жесткий как курок "Парабеллума" и характер -
пакость. Спасибо! Мы, немцы - нация любовников, а не Гегелей и Кантаровичей.
прочитала, было написано, Коля, следующее: "Друг! Неужели тебе нельзя
верить? Ты же клялся, что нигде больше не покажешься с этой тухлятиной! Жду
тебя в борделе. Там хо-ро-шо!"
просекаю я, что и у него, и у того, что с усиками, и у остальных рыла сплошь
перелицованные, Просекаю изнанку вонючую в ихних речугах и манерах.
народа. Вступить никогда не поздно.
Говорит, что я тогда героически ушел из зала, продемонстрировав отвращение
немецкой души к модернистско-марксистской заразе в музыке, и, если он,
Гитлер, возьмет власть в свои руки, то меня сейчас же утвердят директором
филармонии и начглавреперткома. Ибо, - говорит, - что-то мне в тебе
нравится, но что именно, никак не соображу. Лицо твое - арийское. Ты,
по-моему, астрологией занимаешься?
Контровский Владимир
Самойлова Елена
Прозоров Александр
Посняков Андрей
Прозоров Александр
Браун Дэн