Чтение 24–й страницы книги ~Цитадель~

меченый скот в стаде. Я обошел тюрьмы, я смотрел на узников. Люди как люди.
Я не нашел отличий. Я вслушивался, наблюдал, смотрел. Видел, что в тюрьме,
как на свободе, делятся хлебом, суетятся вокруг больного ребенка, укачивают
его, не спят ночей. Видел, что и в тюрьмах, как на свободе, мучаются
одиночеством, если остались одни. Плачут, когда в толще стен вдруг узнали
любовь.

Я вспомнил рассказы моих тюремщиков. И попросил привести ко мне
преступника, чей нож еще вчера обагряла кровь. Я допрашивал его сам. Я
вглядывался, но не в него, он уже обречен смерти, -- в непостижимое в
человеке.

Жизнь берет свое где только может. В трещине скалы вырос мох. Первый
суховей пустыни уничтожит его. Но мох спрячет свои семена, они будут жить.
Кто скажет, что он здесь вырос напрасно?

Смертник объяснил, что над ним смеялись, что уязвляли его гордость, его
самолюбие... Самолюбие обреченного смерти...

Я видел: озябнув, узники жались друг к другу. Те же овцы, такие же, что
и повсюду на земле.

Тогда я решил посмотреть на судей, созвал их и спросил:

-- Почему вы отделили вот этих от всех остальных? Почему у них на груди
доски смертников?

-- Такова справедливость, -- отвечали они.

Я размышлял: да, такова справедливость. Справедливость для судей -- это
уничтожение того, кто нарушил общепринятое. Но общепринятое нарушает и негр.
И принцесса, если ты чернорабочий. И художник, если ты чужд художеству...

Я сказал судьям:

-- Мне хотелось бы, чтобы вам показалась справедливостью их свобода.
Попробуйте понять меня. Представьте: вот узники захватили тюрьму и власть,
теперь они будут вынуждены посадить вас в тюрьму и уничтожить, я не думаю,
что от таких мер царство улучшится.

Так я въяве увидел кровавое безумие, причина которого -- образ мыслей,
и стал молиться Господу:

-- Безумие владело и Тобой, Господи, когда Ты позволил им довериться
своему жалкому лепету. Кто научит их, нет, не словам, -- тому, как ими
пользоваться. Ветер слов, перепутавший все на свете, убедил их в
необходимости пыток От неловких, неумелых, бессильных слов родилась умелая,
ловкая сила пыток.

Но в тот же миг мои рассуждения показались мне жалким лепетом и вместе
с тем желанием кого-то рассудить.

XLIII

Все, что уже не живется, превращается в подделку. Поддельна и слава
прошлого. И наше восхищение давними победителями.

Нет подлинности и в новостях, потому что завтра от них ничего не
останется.

Научитесь видеть внутренний стержень -- наполнитель всегда подделка.

Я выявлю тебя в тебе, как пространный пейзаж, туманная пелена над
которым мало-помалу рассеивается, -- из близи тебя не увидишь. Так выявляет
истину ваятель. Он не лепит отдельно нос, потом подбородок, потом ухо.
Творчество -- всегда создание целостности, а не методичное присоединение
одной части к другой. Творчество -- общая работа всех, кто сгрудился вокруг
идеала, кто строит, кто трудится, кто спорит вокруг него.

XLIV

Наступил вечер и для меня, я спускаюсь с моей горы по склону нового
поколения -- лица его я не знаю. Я заранее устал от слов; в скрипе повозок,
в звоне наковален я не слышу биения его сердца, -- я безразличен к этим
незнакомцам, как если бы не знал их языка, равнодушен к будущему, которого
для меня не будет, -- меня ждет земля. Но мне стало горько: как крепко я
замурован в крепости эгоизма. "Господи! -- воскликнул я. -- Ты оставил меня,
а я оставил людей!" И я задумался, что же меня в них так разочаровало.

Ведь мне ничего, совсем ничего от них не нужно. Моим пальмовым рощам не
нужна новая отара. Моему замку не нужны новые башни -- плащ мой тянется из
залы в залу и кажется мне кораблем, преодолевающим морской простор. Мне не
нужны слуги, я и так кормлю тех, что по семь или восемь человек выстроились
у каждой двери, словно колонны, и вжимаются в стены, заслышав шорох моего
плаща на галерее. Мне не нужны новые женщины, я укрыл их всех моей
молчаливой любовью и не слушаю больше ни одной, чтобы лучше услышать... Я
уже видел, как они засыпают, сомкнув ресницы и погрузив глаза в бархат
сна... Я оставил их и поднялся на самую высокую из башен, купающуюся в
звездах, я хотел узнать у Господа, что же такое сон. Вот они спят, и нет
больше дрязг, мелочности, жалких уловок, тщеславия и суетности, но настанет
утро, и все это проснется вместе с ними, и для каждой не будет важнее
заботы, чем унизить свою товарку и занять ее место в моем сердце. (Но если
позабыть их слова, останется щебетанье птиц и трогательность слез...)

XLV

Вечером, когда я стал спускаться с моей горы по склону, где никого не
знал, чувствуя себя погребенным в ангельской немоте покойником, меня утешили
за то, что я состарился, за то, что стал раскидистым деревом с узловатым
стволом и морщинистой корой, которую так трудно поранить, за то, что от
пергамента моих пальцев веет запахом времени, будто я успел сбыться. Вот
оно, мое утешение: я подумал, нет больше тирана, который устрашил бы меня,
старика, запахом пытки -- у пыток запах кислого молока, -- ничего не
изменить тирану в том, что уже состоялось, какова бы ни была моя жизнь, она
уже есть у меня, она позади, словно плащ, и держится на тонкой тесемке. Люди
уже запомнили меня, и отрекайся не отрекайся -- ничего уже не изменишь.

Утешало меня и то, что вскоре я избавлюсь от своих тягостных пут, мне
казалось, что я уже обменял заскорузлую плоть на легкие неосязаемые крылья.
Будто разрешился от бремени самим собой и гуляю наконец подле ангела,
которого искал так долго. Словно сбросил старую оболочку и снова стал юнцом.
Но не порывы, не желания сопутствуют моей юности -- безмятежная ясность. Моя
юность тяготеет к вечности, а не к сумятице жизни. Новая моя юность была
пространством и временем. Мне показалось, я стал вечным.

Я напоминал себе путника, который подобрал на дороге раненную ножом
девушку. Он поднял ее и несет, словно охапку роз, а она без сил, без
сознания, усыпленная стальной молнией, улыбается, отдыхая на крылатом плече
смерти, но несет он ее к поляне, где собрались те, кто могут ее исцелить.

Задремавшее чудо, я наполню тебя своей жизнью, я простился с
суетностью, вспышками гнева, гордыней и притязаниями, свойственными людям; с
радостями, которые выпали на мою долю, с горестями, которые меня мучили, --
есть только ты, которой становлюсь я; и, пока я несу тебя к целителям на
поляне, я превращаюсь в сияние глаз, в прядь волос, упавшую на чистый лоб,
ты поправишься, и я научу тебя молиться, чтобы совершенство души помогло
тебе выпрямиться, словно стебель цветка с прочными корнями...

Я больше моего тела, оно треснуло, как скорлупа перезрелого ореха. Не
спеша спускаюсь я с моей горы, и плащом за мной тянутся склоны и поляны с
разбросанными там и сям золотыми звездочками -- огоньками моих домов. Я
клонюсь под тяжестью моих даров, словно дерево.

Спящий народ мой, благословляю тебя -- спи.

Пусть помедлит солнце лишать тебя ласкового крова ночи! Пусть мой город
как следует выспится перед тем, как расправить пчелиные крылья и приняться с
зарей за работу. Пусть те, кого постигло вчера горе и кому Господь дал
сейчас отсрочку, не спешат вернуться к трауру, нищете, смертному приговору
или смертельной болезни. Пусть помедлят они на груди Господа, прощенные и
обогретые.

Я тебе охрана.

Я не сплю, так поспи еще ты, мой народ.

XLVI

Сердцу моему так тяжело от тяжести мира, словно я взял его весь на
себя. Я стою один, оперевшись спиной на мое дерево, я скрестил на груди
руки, чувствуя холод ночного ветра, и как заложников принимаю тех, кто ищет
с моей помощью утраченный смысл своей жизни, свое в ней место. Нет места у
той, что была только матерью и потеряла ребенка. Она стоит перед бездной как
никому не нужное прошлое. Она была лесом лиан, обвивая цветущее дерево, и
вот дерева больше нет. "Куда деть мне нежность? -- думает она. -- И молоко,
когда оно прибывает?.."

Нет места у прокаженного, медленным огнем тлеет в нем болезнь, он
обречен людьми на изгойство, он не знает, зачем ему желания сердца, которые
просыпаются у него в груди. Нет места у твоего друга, он узнал, что болен
раком, а у него множество работ в начале, им нужны десятилетия, чтобы
осуществиться, -- он похож на дерево, оно терпеливо тянуло корни, и они
дотянулись до пустоты, висят над бездной. Что делать хозяину -- у него
сгорели амбары? Чеканщику потерявшему правую руку? Человеку, который ослеп?

На сердце у меня тяжесть всех, кому не на кого опереться. Того, от кого
отвернулись близкие, и того, кто сам от них отвернулся. Того, кто мучается
на смертном ложе и со стоном ворочается с боку на бок тело его бесполезнее
сломанной повозки, он призывает смерть, а она не идет за ним. Он кричит: "За
что же, Господи? За что?!"

Все они -- солдаты разбитой армии. Но я соберу их и помогу одержать
победу. Нет разбитых армий, каждая побеждает, но по-своему. Ведь в каждом
продолжает свой путь жизнь. Цветок вянет, оставляя семечко, сгнивает
семечко, пуская росток, и из каждой треснувшей куколки показываются крылья.

Да, все вы -- земля, пища и повозки прекрасного шествия Господа!