Чтение 24–й страницы книги ~Теория невероятности~

над ней. А ей это не нравится. Идет живая, современная девушка, а я пижоню
прошлыми обломками. Не надо было ломать. Вот что. Плевала она на мое
прошлое. Они тут все перезнакомились, пока я своим прошлым занимался, пока
я отсиживался в лаборатории от проблем жизни. А за это время жизнь не
останавливалась, люди сближались и расходились, вырастали дети. А в это
время я, сорокалетний, который понимает и тех, кто старше меня, и тех, кто
младше меня, мог бы сделать значительно больше, чем сделал. Оправданье мне
могло быть только в одном. Волею судеб поставленный на стыке эпох, я мог бы
оправдать свое существование фундаментальными работами, помогающими понять
человеку, кто он есть и для чего он топчет землю. А я только устраиваю с
Митей тараканьи бега, спорю с ним.

- И тут у меня опять возникла мысль о невероятности.

- Между прочим, здесь дело в споре двух мировоззрений. В
каком мире мы живем, вот в чем штука. В мире, где всякое явление есть
следствие какой-нибудь причины, или в мире, где всякое явление есть
результат слепого столкновения фактов?

- И тут я подумал: а что, если слепая случайность - это
просто видимость, а на самом деле она вызвана законом, ускользающим от
взгляда?

- Причинно-следственное объяснение мира и вероятностное.
А что, если на стыке их лежит нечто важное?

- Граждане! Ведь самое невероятное с точки зрения теории
вероятности - это то, что мы вообще живем! И что я встретил Катю, и мы
сейчас идем с ней по старой Благуше, и я рассуждаю о теории вероятности!
Может быть, устойчива именно та бесконечно малая дробь, которой
пренебрегают, но которая если уж оправдывается, то оправдывается устойчиво,
и уже можно говорить о причинно-следственной связи?

- Катя меня спросила:
- Вы Панфилова давно знаете? С детства, наверно?
- С детства. Но не встречались много лет. Знаете вы что-нибудь о
Бетельгейзе?
- Знаю, - сказала Катя. - Это такая звезда.
- Понятно, - сказал я.

- Я подумал: странно, что мы не ахнули, когда
обнаружилось, что она знала Памфилия, не восклицали, не таращили глаза. Все
было так, как будто так и должно быть. Верите вы в предчувствия? Я тоже.
Что тоже?! Не верю, я хочу сказать. А тут я был уверен, что что-то главное
еще впереди.

- Слова часто ничего не выражают, потому что люди в этот
момент думают о другом. Тогда это называется "подтекст". Слова часто ничего
не выражают, но они всегда что-нибудь означают. В нашем теперешнем
разговоре не было ни прямого смысла, ни даже подтекста. Но слова его
означали, что мы оба волнуемся неизвестно почему.

- Дело в том, что я начал рассказывать, при каких
удивительных обстоятельствах я встретился с Памфилием и с Костей да Винчи и
почему у нас, как у мушкетеров, такие роскошные имена.

- После войны я уехал с Благуши. Старые связи порвались,
новые заводить не хотелось. Не такое у меня было настроение тогда. Слишком
много дорогих имен отзывалось похоронным звоном. Благуша опустела для меня.
Оставался только дед Шурки-певицы. Но его я боялся, может быть, больше
всех. В его сказках всегда все кончалось разлукой. Он говорил, что
счастливые встречи бывают только в жизни. Он был странный сказочник. В
пятьдесят шестом году он позвонил мне и Ржановскому и велел нам приехать к
нему, что бы познакомить со своей правнучкой, дочкой Шурки-певицы, которую
мы никогда не видали. И еще у него было дело важного свойства. Ему надо
было выпить вот по какому поводу: один ученый немец - искусствовед, который
занимался народным творчеством и ремеслами и выискивал гениев-самородков
(как будто бывают другие гении), набрел в Загорском доме игрушек на дедовых
коней и на деда. Легко можно себе представить, что вышло из встречи с
дедом, - когда ученый-искусствовед вылечился от алкоголизма, он написал
серию статей о творчестве деда.

- Теперь он приехал с фестивальной делегацией, чтобы
показать деду эти статьи. Бесстрашный человек!

- Мы с Ржановским заехали за дедом, чтобы отвезти его в
университет на Ленинских горах. Ученый-искусствовед обитал в университете,
и дедова внучка показывала ему фестиваль. Мы хотели отправиться потом в
большой благушинский загул. Мы надеялись, что совместными усилиями - моими,
Ржановского, немца ученого, дедовой внучки и стотысячной армии фестивальных
гостей - нам удастся отвлечь гения-самородка от выпивки. По поводу его
международной славы.

- Когда мы пришли к деду, на столе стояло вино и пирог,
не вынутый из новой кастрюли-"чудо".
- Сам испек, - сказал дед после первых поцелуев.
- Хотел познакомить с внучкой, - сказал он после вторых поцелуев.
- С маленькой? - спрашиваю я.
- Милый... - пропел дед. - Ей уже семнадцатый годочек идет. Дома не сидит.
- А какая она?
- А ровненькая, справная девочка. Складненькая.

- Я засмеялся.
- Ты меня сватаешь?
- А что такого? - сказал дед. - Ты мне подходишь.
- Я не о том, - говорю я. - На Шуру похожа?
- Не-е... На Шуру не похожа, - грустно пробасил дед. - Совсем не похожа.
Вся нынешняя. Жизнь-то другая, ну и вот... То будто все понимаешь, а то не
понять ничего. Я так соображаю, Лешка, человек теперь пошел живучий.
Раньше, чтобы человека убить, фактически финский нож требовался али топор.
А теперь его только бомбой можно. Этой, как его... водопроводной, - сказал
дед, подумав.

- Я представил себе водопроводную бомбу. Издевается,
старый негодяй!
- Дед, - говорю я.
- Чего.
- Подари мне, что обещал.
- Тебе сейчас нужно?
- Сейчас.

- Дед выходит в чулан.

- Ржановский отошел к окну. Горят огнями большие дома.
За линией лес чернеет.
- Уходит Благуша. Все стало другое, - говорит он. - Алеша, ты помнишь
Благушу?
- Да.
- Не забывай. На этой окраине революция началась.
- Я сегодня пушку благушинскую видел у музея,- говорю я.- Дети на ней
играют, фестивальные гости толкутся.
- Зачем ты туда ходил?
- Австрийскую делегацию смотрел.
- Ну, где там дед? - говорит Ржановский, оглядываясь.

- У чулана стоит дед со старым детекторным приемником в
руках, который я не сразу узнаю.
- Шурка все берегла, - говорит дед. Я сразу отдаю приемник деду.
- Ладно, - говорит дед, - что прожито, то и нажито. Нечего души-то
ворошить. Сейчас пирог возьмем, красненького, поедем, академики. Лешка,
бери коня, сейчас таких не делают, - говорит дед и протягивает мне
деревянного коня. - В городе фестиваль идет, а мы дома сидим, понимаешь.
Что мы, старые? - говорит дед.

- Вот мы уже на улице пустой, освещенной огнями, где
стоит машина - большой ЗИЛ Ржановского. Дед несет пирог в картонном футляре
от кастрюли-"чудо" и вино.
- Ну, действуем, - говорит дед и запевает истошным, ночным, благушинским
голосом, как полагается при загуле:
Устелю твои сани коврами, В гривы черные ленты вплету.

- Сразу подходит милиционер.
Пролечу, прозвеню бубен...
- Пожилые, а нарушаете...-говорит милиционер. Дед машет рукой.
...цами...
И тебя подхвачу на лету.

- Машина уносится по улице.

- Шум стоит в буфете университета, что на Ленинских
горах. Гомон разноязычный. Столики отодвинуты к стенам. В центре пляшут
фестивальные гости. В толпе пробираются проголодавшиеся, вздымая над
головами тарелки с сосисками и гроздья нарзанных бутылок. Спиртного, слава
богу, не продают. Мы с Ржановским в углу за столиком едим сосиски.
- Академики, вы где? - раздается крик, слышный даже здесь.

- Многие оборачиваются. Это дед протискивается к нам,
держа в руках картонную коробку. Он ставит коробку на стол и открывает ее.
- Куда ты пропал? - спрашивает Ржановский.
- Внучку искал, - говорит дед, орет: - Вильхельм! Вильхельм! Иди пирог есть!

- Этот огромный дед производит впечатление. Видно, что
он в своей стихии.

- На крик приходит дедов искусствовед Вильгельм, пожилой
человек с добрыми глазами. Он держит за руки светловолосую девушку и парня
в итальянской кепке с клювом.
- Познакомьтесь, - говорит он нам. - Они уже молодожены... Когда успели, не
понимаю, - говорит он, подбирая русские слова.
- Вот это по-нашему, - говорит дед. - Долго ли умеючи. Лешка! Режь пирог.
Разъедим!
- Клерхен, - говорит девушка и протягивает мне розовую руку.