Чтение 24–й страницы книги ~Лабиринт~

- И здесь тоже замечательно. Дышится легко. Не то что в эти часы в Риме.

Пейзаж с горы и в самом деле был необьисновенно красивый.

Древние огороды, через которые вела дорога, совсем заросли сорняком,
вьющимися растениями и кустами, почти лишенными листьев из-за засухи, -
вид у них был жалкий. Но и от них приятно пахло травой и лесом, запах этот
стал еще ощутимее, когда мы с Пиоланти присели на вершине под пиниями. Я
поглядел направо. Где-то далеко-далеко сверкает гладкая стеклянная
поверхность-это море. Вон там, прямо, едва различимое пятно-Рим. Пиоланти
объясняет мне, что сегодня плохая видимость. Обычно и море и Рим видны
более отчетливо.

Мы мало разговаривали. Он немножко рассказывал о своем
Сан-Систо-"красивейшем, но и печальнейшем", как он выразился. Кажется, в
его приходе, в горной деревушке, условия жизни тяжелые. Он это имеет в
виду, когда говорит, что Сан-Систо "печальнейшее" место. Упомянул он об
этом просто так, мимоходом, когда речь зашла о красоте пейзажей. Из его
слов получается, что Сан-Систо лежит "в настоящих горах". Но на отшибе.
Поэтому и нищета. Я слушал, не поддерживая разговора.

Вскоре и он умолк. Только изредка поворачивал голову в мою сторону, так
же как в поезде.

- Хорошо здесь? А? - спрашивал он. - Можно наконец дышать.

- Действительно, - соглашался я. - Ванна для легких!

- О, как вы хорошо сказали! Ванна для легких!

И затем он время от времени повторял эту фразу. Так мы просидели два
часа. В семь начали спускаться. Оказалось, что до спектакля нам еще дадут
поужинать. В столовую мы попали в момент общей молитвы перед трапезой.
Пиоланти обо всем позаботился: поставил передо мной жестяную тарелку с
макаронами и горошком, стакан вина и несколько абрикосов, которые он
положил на бумажную салфетку. В окошечке, где выдавали еду, он взял такую
же порцию для себя и сел возле меня. В столовой собралось человек десять,
причем только один я мирянин. Мы

сидели за огромным столом, но нс в ряд, а но двое или по трое,
небольшими группами, поодаль одна от другой. Общего разговора не вели, но
и нс морали. Сидевшие рядом беседовали размеренно и не очень громко. К
восьми все встали.

Я полагал, что мы отправимся в больницу, но ошибся. Мы прошли в
церковь, где, как в средние века, должно было состояться представление.
Сцену - небольшое возвышениеустановили между ступенями алтаря и
балюстрадой. Больничное начальство и врачи уселись на передних скамьях,
больныеподальше. Сбоку, слева-сестры-монахини, справа-санитары.

Мы с Пиоланти и остальные священники, вместе с которыми я ужинал,
заняли места рядом с санитарами. По они стояли, а для нас приготовили
маленькие плетеные стульчики. Места были не очень хорошие. Часть сцены
заслоняла колонна- А когда церковь заполнилась людьми, пришедшими из
городка и из окрестностей, мне тоже пришлось встать, иначе я ничего бы нс
увидел. Никто из священников, сидевших рядом со мной, не последовал моему
примеру. Один только я прислонился к колонне и так простоял до конца
представления.

Само по себе оно не производило сильного впечатления. Хор действительно
отличный. Ему придавало еще больше очарования царящее в церкви настроение,
своды, арки, полумрак. Я раза два наклонялся к Пиоланти, спрашивая, что
они ноют. Он не знал.

Повторял только то, что один раз уже мне сказал: хор очень знаменитый.
Таким образом, я сосредоточенно слушал неизвестные мне монотонные,
медленные мелодии, линия которых степенно, не меняя темпа, поднималась и
снижалась; лишь изредка в ней прорывались, словно жалобы, судорожные,
спазматические ноты.

После выступлений хора-спектакль. Надолго затянувшаяся мимическая
история двух нищих. Один из них не владеет ногами, друюй слеп, они как бы
дополняют друг друга, поэтому не расстаются, и каждый цепляется за свое.
увечье, кормится им.

Сперва они выступали только и исключительно в качестве нищих.

По сцене проходили разные фигуры: важные господа, горожане, крестьяне.
Нипще осаждали их. Слепой протягивал руки и вертел головой в знак того,
что не различает дороги и направления. А хромой, подобно большой
подстреленной птице, подскакивал и опрокидывался на бок. К ногам у него
были прикреплены деревянные культи. Они стучали о подмостки. Слепой тоже
стучал по сцене палкой. Все остальное происходило в тишине, ибо это
старинное моралите было мимическим.

Когда прошла вереница людей, к которым нищие обращались за подаянием,
на сцене появился паренек в стихаре. Он хлопал в ладоши и подпрыгивал,
обращая к зрителям сияющее лицо и источая улыбки. Пиоланти потянул меня за
рукав и объяснил, в чем дело. Паренек возвещает радостную новость: сюда
идет великий святой, чудотворец. Паренек, весело прыгая, догонял нищих,
прикасался к ногам первого и глазам второго, давая понять, что идущий сюда
святой вернет- первому способность двигаться, а второму зрение. Но после
длинной мимической сцены нищие в страхе удалялись, они не хотели
выздоравливать, так как им выгоднее оставаться калеками.

Нс все в церкви понимали аллегорию. Как и я, они нуждались в
пояснениях. Мне их давал Пиоланти; средневековую литературу он, видимо,
знал лучше, чем музыку. Я наклонялся к нему всякий раз, как от меня
ускользал смысл событий, происходивших на сцепе. Так же поступали другие
зрители-и те, что сидели на скамьях, и те, что с-юмли по бокам, в ipyune
монахинь и санитаров. Позади нас плотной толпой держались жители окрестных
деревушек. Они не вели между собой никаких разговоров, не требовали
пояснений. Им это не было нужно. Я полагаю, ^что они попросту знали пьесу,
входившую в репертуар, который на протяжении веков ставили в церквах и
приходских залах. Они все понимали раньше, чем остальные зрители, громко
смеялись там, где полагалось, - например, в тот момент, когда оба нищих,
испугавшись, что они лишатся своих увечий, в панике убегают со сцены.

В последней картине нищие снова появляются, богатый хозяин нанял их
сторожить сад. На сцене яблоня -ее внес помощник режиссера в синем
комбинезоне, - она усыпана яблоками, которые слепой не может сорвать,
потому что не видит их, а хромой не в состоянии до них дотянуться, потому
что его не держат ноги.

После безуспешных попыток им приходит в голову хитроумная
мысль-соорудить своего рода тандем. Они рвут и едят плоды.

Приходит хозяин. В доказательство своей невиновности один ссылается на
свою хромоту, другой на слепоту. Но богатый хозяин разгадал их маневр. Он
приказывает слепому посади ть себе на плечи хромого. Разоблаченные хитрецы
просят прощения.

Хозяин велит отстегать их и выгнать из сада: яблоня исчезает со сцены,
ее уносит помощник режиссера в комбинезоне. Слепой и хромой возвращаются к
своему прежнему промыслупобираются. Слепой вертится во все стороны в
тщетных поисках дороги, хромой пробует встать и всякий раз опрокидывается.

Потом они застывают в неподвижности-в знак того, что представление
окончено.

Церковь пустеет. Уходим и мы. Вдруг я слышу за моей спиной, совсем
рядом, польскую речь. Оборачиваюсь. Мимо нас проходят монахини и
санитарки, занимавшие левую часть нефа. Я прислушиваюсь. Кто-то в этой
группе явно говорит по-польски. Я инстинктивно останавливаюсь и, еще не
успев принять какое-либо решение, здороваюсь с дамами из пансионата
"Ванда", с пани Рогульской и пани Козицкой.

- Как вы сюда попали? - восклицает пани Рогульская.

- Ага, значит, вы ради Ладзаретто покинули "Ванду". - Пани Козицкая с
ироническим удивлением разрешает (правда, неверно)

загадку моего исчезновения из пансионата; тон голоса для нее весьма
любезный.

- Вовсе нет! - говорю я. - Я, так же как и вы, приехал только на
спектакль.

Пани Рогульская:

- Я бываю здесь два раза в неделю. Работаю у монахинь в больнице.

- Ну да! - вспоминаю я. - Вы, вероятно, были именно в этой больнице,
когда я уезжал из "Ванды". Поэтому я с вами не попрощался. Надеюсь, ваша
племянница передала вам, как мне это было неприятно.

Пани Козицкая:

- Передала! Передала! Можете быть совершенно спокойны:

никто вас не упрекнет в несоблюдении светских приличий.

Пани Рогульская:

- Загляните как-нибудь к нам. Мой брат тоже будет очень рад. Ну хотя бы
завтра. Например, к чаю. Что вы делаете завтра?

Или еще лучше послезавтра, в воскресенье, в пять.

Я ответил, смеясь:

- Файф-о-клок. Буду иметь честь присутствовать у вас на файф-о-клоке.

Разговаривая, мы вышли из церкви и остановились у двери.

Площадь перед церковью опустела, только Пиоланти беспомощно бродил по
ней-он то приближался к нам, прислушиваясь к незнакомой ему речи, то
удалялся всякий раз, как я поворачивался в его сторону, желая познакомить
с дамами. Пани Козицкая заметила его.

- Вы, кажется, не один, - сказала она. - До свиданья. Не будем вас
задерживать.

- До воскресенья, - уточнил я.

- До воскресенья, в пять, - добавила пани Рогульская.

В этот момент на площади перед церковью стало темно.

Погасли теперь уже ненужные фонари в четырех углах площади.

Я извинился перед Пиоланти и объяснил ему, почему я от него отстал и с
кем разговаривал. Затем мы прошли в сад за церковью.

Там стояли скамейки. Мы легко их обнаружили, потому что сад раскинулся
по ту сторону приюта, где окна уже были раскрыты настежь, так как к вечеру
похолодало. Свет из окон падал в сад.

Со стороны холма-приятная, душистая прохлада. Мы еще с полчасика