выбывшего из строя командира. И уже без всяких затруднений Карпов решительно
зачитал слова о том, что в "Белке" есть что-то чужое и наша действительность
освещена в романе как-то не по-нашему...
Маркова увезли прямо со съезда в Кремлевскую больницу, а я еще во время
чтения марковского доклада Карповым стал получать записки. Мои коллеги
поздравляли меня с прекрасной рекламой, которую сделал мне на весь мир
докладчик. А один шутник тут же пустил по кругу шутку: мол, Киму показали
желтую карточку, а Маркова унесли с поля. Надо сказать, что почти в те же
дни проходил чемпионат мира по футболу и у всех на устах были общеизвестные
футбольные словечки и выражения.
Но не только чемпионат по футболу был предметом мирового внимания.
Приближался тогда небывалый и неожиданный для всего мира и для нас самих
процесс в стране, который назовут впоследствии "перестройкой". Затрещали
скрепы и подпорки "русского коммунизма" - взошла к вершине власти странная и
загадочная фигура Горбачева.
Деревня
Впервые о Михаиле Горбачеве я задумался глубокой осенью восемьдесят
какого-то года, уже во второй половине десятилетия - и вот при каких
обстоятельствах. Я к тому времени уже давно освоил жизнь в русской деревне -
осенью 1976 года купил избушку в Мещерском краю, темную заколоченную
развалюху, и с годами постепенно довел ее до ума.
Все свои книги, кроме первой - "Голубой остров",- я написал там, в маленькой
деревушке Немятово. Как сейчас понимаю, это было самое благополучное и
счастливое время моей творческой жизни. Я со своим корейским семейством
впервые появился в тех лесных рязанских краях представителем чужедальнего
племени, какого еще не видывали местные люди. Когда я однажды зашел в
магазин, ко мне подошла маленькая сухонькая старушка, делегированная толпою
других старушек, и спросила: "Парень, а парень, ты яврей, что ли?" Я
отвечал, что я кореец,- о таковых старушка, очевидно, ничего не слыхала, это
было видно по ее глазам, светлым, выцветшим, с детским, безмятежным
выражением...
Однако глубокой осенью во время своей очередной добровольной отсидки в
деревне я зашел по какому-то делу к старухе Матрене. Это была довольно
крупная, равномерно округлая и морщинистая, словно моржиха, деревенская
бабка, обычно молчаливая и угрюмая, но иногда и шумная, оравшая зычным
трубным голосом. В этот вечер, еще ранний по времени, но уже совершенно
темный - ночь наступала где-то часов в пять - Матрена сидела одна за
маленьким кухонным столиком у окошка, завешенного белой занавеской.
Приземистая, сутулая - голова ушла в широкие плечи, бледное лицо обращено ко
входящему в дом, темные блестящие глаза с неожиданным живым и ласковым
выражением смотрят на него - старая женщина как будто ждала моего прихода.
Но ничего подобного быть не могло, мы не договаривались о встрече. И вот я
смотрю - на простенке между окнами прямо к темному бревнышку сруба
прикреплен портрет, вырезанный из какой-то газеты. На портрете - Михаил
Сергеевич. Это было время, когда Горбачев только-только стал генсеком.
Я был весьма удивлен: с чего это Матреша повесила в своей пустой, убогой
избе портрет Горбачева? У нее погиб взрослый сын - пьяным утонул в реке. Муж
давным-давно погиб на войне. Дочь, такая же угрюмая и полнотелая, как мать,
ушла от мужа с двумя детьми и жила в казенной квартире при совхозной почте
(эта несчастная дочь впоследствии, уже много времени спустя после смерти
матери, покончит с собой, повесится в пустом материнском доме). А старая
Матрена сидела возле портрета Горбачева и с живой улыбкой в черных глазах
смотрела на меня. И взгляд ее был весьма похож на знаменитый улыбчивый
взгляд великого российского реформатора-разрушителя.
- Зачем ты прилепила его, Матрена Михайловна? - спросил я, показывая на
портрет.
- А уж больно мне понравился,- тотчас ответила Матрена, будто ждала, когда
придут и спросят именно об этом.
- Чем же понравился?
- Очень хороший человек.
- Почему хороший?
- Такой молодой, симпатичный...
Более веских доводов я от Матрены не дождался. Но все же ясно ощутил, что в
душе этой бедной старухи поселилось мистическое любопытство к новому
царю-батюшке. Да я и сам думал, что пришел к власти некто необычный и можно
ожидать каких-то невиданных перемен. А может быть, все эти ощущения и
предчувствия в связи с приходом Горбачева были не чем иным, как отчаянным
всплеском надежды на то, что в нашей разлагающейся от всенародной лжи и
государственного сволочизма стране может появиться нечто спасительное -
надежда на чудо... Уже около десяти лет я просидел в этой деревне, правда,
больше в летнее и осеннее время года - жил здесь для того, чтобы писать,
работать вдали от всякой городской суеты, в стороне от чудовищной несуразицы
общественной жизни. Как раз было время правления кремлевских старцев -
зловещая чехарда смертей престарелых генсеков.
Народу советскому тошно стало от частых смертей своих вождей, поэтому он так
и обрадовался, когда появился на нашем траурном небосклоне молодой Горбачев.
Мишка-меченый, как мгновенно прозвали его в народе.
И вот старая Матрена, у которой отняли все ее человеческое достоинство и
само упование на счастье в жизни, взамен оставив ей непреходящее горе,
бедность и скотскую униженность существования,- несчастная крестьянка
встрепенулась в призрачной надежде и обратила взор на вырезанный из
газетного листа портрет нового царя-батюшки.
Историкам еще предстоит разобраться в феномене этой личности. Что его
сподвигло, каким образом появился на исторической арене этот человек, с
именем которого связано разрушение мировой коммунистической системы? Лично
меня также интересовал этот человек - и прежде всего тем, что у него было
нормальное человеческое лицо с живыми, блестящими глазами. Вот уж
действительно - социализм с человеческим лицом! Впервые облик верховной
власти имел такой вид - вспомнить только, насколько жуткими, словно маски
для зловещих фарсов, были физиономии кремлевских тиранозавров.
Мне не пришлось принимать участия ни в перестроечных
общественно-государственных кампаниях, ни в других, более поздних, так
называемых процессах демократических преобразований. Многие из писателей,
очень известных и популярных, с головой окунулись в нахлынувшие мутные волны
новой демагогии, стали политиками регионального значения или даже постепенно
закрутились в самой воронке государственной власти. Власть приближала к себе
знаменитых, чтобы перед лицом всего народа они поддержали ее. И знаменитости
наши охотно шли на призыв.
Сам же я все эти годы перестройки большей частью просидел в глухой мещерской
деревне. Наступило в моей жизни время самой продуктивной работы. В деревне я
написал все свои романы, новые повести и рассказы, пьесы и киносценарии.
Меня печатали самые престижные толстые журналы, ежегодно выходили за
границей мои книги в переводах. И весь этот личный мой успех и процветание
происходили на тоскливом фоне умирания старой русской деревни, где я писал
эти книги.
Как-то так случилось в моей жизни, что я хорошо узнал и полюбил то, что уже
умирало и как бы смиренно укладывалось, собрав остатки сил, в тишину
последнего покоя. Русская деревня явила мне истинное сердце народа, и я
навеки восхитился им и ужаснулся безмерно. Все умные книги, все русские
философы и писатели, сам Лев Толстой или Достоевский - ничто и никто не
открыли мне столько, сколько открыла жизнь в маленькой деревушке в лесной
рязанской глуши. И именно в деревне произошло мое подлинное рождение в
русском языке - там начало моего существования как русского писателя.
Универсальный закон Вселенной - чтобы родилось существо, необходима любовь,
а чтобы полюбить, необходимо узнать предмет любви. Я хорошо рассмотрел и
узнал душу русской деревни, полюбил ее самым отчаянным образом, и от этой
любви родилось полноценное дитя моего художественного слова. Но великая
печаль была изначально в этой любви.
Когда я впервые появился в Немятове, там было еще шесть смешных и милых
девчонок от десяти до пятнадцати лет - последних деревенских детишек. В
самую первую мою осеннюю отсидку девчонки повадились заходить ко мне, отнюдь
не дожидаясь моего приглашения, приходили всем скопом, устраивались кто где
может и с любопытством таращились на меня. Немного освоившись в этой
ситуации, я попросил их приходить ко мне в гости после четырех, когда я
заканчиваю работу. Предложение мое было принято, и ровно в четыре на старом
крыльце моей избушки раздавался жизнерадостный топот множества ног. Девчонки
приносили молоко, соленые грибы, я угощал их бутербродами, кофейком. Они
затапливали старую русскую печь, пекли картошку, пытались печь блины. Однако
блины почему-то не получались у них, разваливались... Натешившись
хозяйствованием, разогревшись едой, девчонки скидывали валенки и лезли на
печь, отпихивая друг дружку и давясь от смеха. На печи была совсем маленькая
лежанка, где можно было с трудом устроиться одному-двум. Даже сидеть там
было невозможно - голова упиралась в темные доски потолка, ее нужно было
низко клонить, чтобы не стукнуться о балку. Мои гостьи напихивались туда
всей компанией и как бы дышали и хихикали единым телом, надувались
беспричинным весельем. И вдруг это тело распадалось, летело с печи по одному
кусочку, махая тонкими руками-ногами. Обычно самыми первыми слетали на пол
тощие легковесы Лидка Комарова или Ольга, а последними оставались на лежанке
или Ленка, самая упитанная и нахальная, или Марина, самая старшая, или Лида
Кузнецова, самая рослая...
Через несколько лет немятовские девочки одна за другой исчезли из деревни.
Кто уехал в Москву или в Рязань учиться, кто - замуж в соседнюю деревню. А
Лида Кузнецова погибла где-то вдали от дома, говорят, бросилась под поезд.
Но, еще учась в школе, в старшем классе, она совершила попытку самоубийства
- прыгнула в колодец. Там оказалось мало воды... Что за страшный рок висел
над этой несчастной девочкой, что за проклятие? Рыжеватая, зеленоглазая,
статная и женственная не по возрасту, Лида была так привлекательна...
И вскоре деревня осталась совсем без детей. Летом внуки из городов еще жили
у своих бабушек, а на зиму родители увозили их домой. В деревне уже никого
не было, кто оказался бы способен произвести детишек. Зимовать оставались