него тот поток воплощений, где были лишь ненависть, злоба и месть), его
"маменька" воплотилась на земле, стала девушкой, и находится где-то рядом с
ним, в доме, в котором он сам "живет". Бешеным усилием клопиной воли он
нашел эту девушку и намертво присосался к ней как бы в порыве любви. И
начался диковинный роман между девушкой и клопом, или "маменькой" и
"сынком", выражаясь почти нечеловечески.
"Я к маменьке родной с последним приветом хочу показаться на глаза" .
эмоциональной, то была внутренняя глубокая истерия сознания, которое
надламывалось от ужаса перед бесконечным космическим бытием, одетым порой в
гротескно-шутовские покровы. И страх - страх за себя - тоже овладевал душами
людей, - не конкретный, конечно, страх, а подспудно-метафизический...
периодические взрывы мрачного хохота, вскрики, полоумное хихиканье,
покрасневшие лица, горящие глаза. Но внутреннее впечатление от рассказов
было потрясающим, равным шоку.
бросали слова: бессвязные, но невероятно острые и точные.
улыбался, поглядывая на Муромцева.
окаменела, а потом, выйдя из оцепенения, прошептала:
дама.
посмотрите на лица вокруг... Я чувствую по себе и по другим: реакция обратна
- жить, жить, жить, даже во мраке, в могиле, но жить. Пусть неизвестно, что
впереди, но надо во что бы то ни стало жить, именно в этом темном ужасе.
Даже еще слаще.
Но Ведь это жуткая символика: я не хочу жить клопом.
Катя. - "Клоп" - это символ инволюции, падения души вниз.
который хотя и был официальным литературоведом, но одновременно
интересовался и неконформистской литературой, считаясь ее знатоком.
будущем они должны раскрыться. Я не говорю об уже известных уникальных
преимуществах прозы, как, скажем, творение человеческих характеров во всех
их глубинах или наивысшая потребность выразить феномен смеха, или... Нет, я
имею в виду новую тенденцию к концентрации, и наряду с этим наиболее
свободную связь с метафизическим и философским потоком. В конце концов проза
- самая умная форма словесности...
души он чувствовал, что его все больше и больше захватывает какое-то
подземное течение. То течение, которое заставляет его быть с Сашей
Трепетовым. Он ловил себя на мысли, что в связи с этим, как личность, он
становится выше своей поэзии. Но все это было в тайниках души: на
поверхности сознания малейшее умаление собственной славы и ценности как
поэта отзывалось болью. Славы он не хотел никому отдавать и в то же время
шел туда, в тот далекий Сашин мир, где слава, по крайней мере, в обычном
понимании, не играла никакой роли и где-то была смешна...
у Олега тяжелое предчувствие, что скоро Муромцев - в подпольном мире Москвы
- по своему значению намного опередит его, Олега Сабурова... И он поймал
себя на неприятном раздражении, на поднимающейся темной злости. И тут же его
передернуло от стыда и унижения.
подумал он. И он взглянул на Сашу.
Муромцев, проснулся на следующий день только в двенадцатом часу, счастливый
и умиротворенный. Он торжествовал даже ночью, когда спал. Упоение, вызванное
чтением и успехом, сменялось в утреннем сознании удивлением: "Неужели это я,
кто написал эти вещи?" Ему захотелось продлить все эти переживания и
встретиться сегодня с кем-нибудь из "своих", отключиться, поговорить, выпить
где-нибудь на бережку Москву-реки, и может быть, почитать. Но он вспомнил,
что у него сегодня разные дела, частный урок по математике и к тому же
встреча с собственным дядей. Родители у Муромцева погибли, но оставили ему
неплохое наследство: двухкомнатную отдельную квартиру и дачу под Москвой.
Поэтому он мог легко перебиваться за счет частных уроков.
доброжелательным родственником со связями и мог обидеться.
Корнилову, которая все еще нежилась в кровати. Они поболтали о том о сем,
часто возвращаясь к вечеру у Омаровых, пока Валентин не спросил о Максиме
Радине.
могу пробиться: он не хочет пока или чувствует себя неважно, - ответила
Катя. - Но мы со Светланой кое-что сделали для него.
там нашли одного человека, не священника, но глубоко верующего, которого
называли "мастером смерти" за его поразительную способность возвращать
атеистам дар веры, особенно на смертном одре. И вот этот "мастер смерти"
должен посетить Максима...
и погрустнел.
продолжать разговор. "Гномы что ли у тебя там завелись, в трубке", -
расслышал он последние слова Кати. Хотел перезвонить, но трубка вообще
замолчала.
выходила мысль о Максиме. "Не может быть, чтобы художник умер в начале
своего пути, - думал он. - Путь должен состояться, пускай и не до конца...
Но все-таки состояться. Можно умереть молодым, но уже в некоторой степени
завершившимся. А Максим только начинает".
Творчество - равносильно судьбе, а ему так много надо совершить, значит, и
жизнь должна быть у него не краткая.
творческого осуществления, с тем, чтобы и жизни ему было бы отпущено
побольше.
творчеством и отпущенным временем бытия, а значит, и блаженства. Как почти
всякий человек, интересующийся покойниками, он истерически любил жизнь,
особенно свое бытие в ней, и не отделял это бытие от блаженства.
торжества, Муромцев, быстро позавтракав, стал лихорадочно отбирать свои
тетрадки из того самого, рваного и потрепанного, портфеля, который он чуть
было не оставил вчера в пивной. Некоторые тетрадки со сказками и рассказами
он должен был отдать на хранение своему другу. Этот человек хотя сам и
принадлежал целиком к неконформистскому миру, но лишь как поклонник
свободной литературы, сам же он ничего не писал и не рисовал (только весьма
секретно занимался оккультизмом), и поэтому Муромцев полагал, что у него
вполне безопасное место хранения.
степени, чем остальные неофициальные поэты и писатели. Всюду ему мерещились
подвохи, сюрпризы и фантастические агенты, которые охотились за его
сказками. Это не помешало ему в пьяном виде дважды чуть было не потерять
кое-что из своих писаний, но все обходилось благополучно, и он теперь
побаивался крепко пить, имея в руках портфель, набитый манускриптами. Но по
мере того, как он становился все более и более известным, страх за рукописи
все неотвратимей мучил его. У него было несколько "тайных мест", где он
обычно прятал их.
хранителя своего бессмертия: во-первых, он не должен быть, естественно,
подпольным поэтом, художником, писателем и т.д., тем более популярным;
во-вторых, он обязан быть вне круга его самых близких друзей, которые были
всем известны, ибо это значило то же самое, что держать рукописи у себя,
в-третьих, желательно, чтобы он все-таки принадлежал к "их" миру, ибо иначе
трудно было бы объяснить, зачем вообще надо прятать рукописи; "свои" же
понимали с полуслова. В почти идеальном случае, такой хранитель - просто
тайный друг, с которым и видишься крайне редко.
надежных мест. Одно такое место он нашел, правда, у своей старушки -
Херберт Фрэнк
Громыко Ольга
Сертаков Виталий
Никитин Юрий
Роллинс Джеймс
Куликов Роман