Чтение 24–й страницы книги ~Шутуны~

Алеша спустился вниз, во двор.

Поганой кошки около пустого места Михея уже не было. Рядом, с
изменившимся лицом, лез в сарай к куро-трупу белокурый Игорек -
нечеловечить. А когда Алеша уже покидал Сонновскую обитель, последнее что он
увидел: застывшие глаза Петеньки, уже не баюкавшего себя. Обойдя канаву,
откуда уже выползала сестра милосердия, Христофоров побежал к станции.

Между тем Петенька уже не только соскребывал с себя прыщи и лишаи, а
по-настоящему поедал самого себя. И с каждым днем все глубже и глубже, все
действительней и действительней. Он и сам не понимал почему он так живет.
Хотя причина, вероятно, была. Имя ее - его крайне недоверчивое отношение к
внешнему миру, от которого Петя воздерживался принимать даже пищу.

К миру Петенька относился с подозрением, как к чему-то бесконечно
оскорбительному, хамскому, и скорее готов был дать разорвать себя на куски,
чем принять от мира что-нибудь существенное. Последнее для него было
равносильно религиозному или скорее экзистенциальному самоубийству. Даже
когда дул нежный весенний ветерок, Петенька настораживался, если замечал
его.

Обычно же старался ничего не замечать, существуя в самом себе как в
люльке; даже пищу он воспринимал лишь как нечто твердое и несъедобное из
тьмы. Потому и поедал самого себя. Сначала это было для него просто
необходимостью, но последнее время он стал находить в этом судорожное,
смрадно-убедительное удовольствие. Тогда-то он и перешел от соскребывания к
более непосредственному самопожиранию. Это придавало ему - в собственных
глазах - большую реальность.

Точно он углублялся в свою бездну-люльку.

В связи с этим переходом - однажды ночью, когда выл ветер, который
Петенька не отличал - у него появилось особенно яростное желание впиться в
себя.

Изогнувшись, он припал к ноге и надкусил; кровь долго, теплой струйкой
лилась через помертвевшие губы, и ему казалось, что он уже совсем закрылся,
что не стало даже обычной тьмы, окружающей его. "Вглубь, вглубь", - шептал
он своим губам и льющейся крови.

Эти акты точно совсем похоронили его. Пока на Сонновском дворе
разыгрывались странные мистерии, Петенька припадал к самому себе,
останавливаясь для этого, как припадочный во сне, где попало. Но никто
как-то не замечал его состояния.

Лишь иногда девочка Мила натыкались на него, скрюченного, но "видя" она
ничего "не видела".

И бледное лицо Петеньки совершенно извратилось. Он только дышал в свою
кровь.

Весь изрезанный он шатался из угла в угол, уже не присутствуя. Но ему
хотелось углубиться дальше, во внутрь, и он туда добирался... Дело явно шло
к смерти, которая ассоциировалась у него с последним глотком.

Однажды утром, как раз через несколько дней после того как в гнезде
появился Федор с Михеем, Петенька встал с твердым намерением съесть самого
себя. Он не представлял явно, как он это будет делать. То ли начнет отрезать
от себя части тела и с мертвым вожделением их пожирать. То ли начнет с
главного и разом, припав к самой нужной артерии, впившись в нее, как бы
проглотит себя, покончив с жизнью.

Но он слишком слаб от предыдущего самопожирания, голова кружилась, руки
дрожали.

Сморщенно посмотрел из окна на высокие деревья и на миг увидел их, хотя в
обычное время ничего не различал. Задвинул занавеску. И вдруг вместо того,
чтобы ранить и есть себя, вгрызаясь в тело, упал и стал лизать, лизать себя,
высовывая язык, как предсмертная ведьма, и облизывая самые, казалось,
недоступные и интимно-безжизненные места.

Глаза его вдруг побелели, стали как снег, и казалось, в нем уже ничего не
осталось, кроме этого красного, большого языка, как бы слизывающего тело, и
пустых, белых глаз, во что это тело растворялось.

Иногда только у затылка ему слышалось исходящее из него самого невиданное
пение, вернее пение невиданной "радости", только не обычной, земной или
небесной радости, а абсолютно внечеловеческой и мертвенно-потусторонней.

Лизнув плечо, Петенька испустил дух.

Труп обнаружили часов в двенадцать.

Смерть Петеньки сразу же околдовала всех окружающих. Дед Коля улизнул на
дерево и долго смотрел оттуда пустыми глазами. Девочка Мила задумалась.
Клавуша на крик: "смерть, смерть!" выскочила на двор, в кухонном переднике и
с помойной тряпкой в руке. Казалось, она хотела отереть лоб Петеньки этой
тряпкой, чтобы согнать привидения. Приезжие - Падов, Анна и иже с ними -
тоже зашевелились, почувствовав родное. Один Федор по-настоящему завидовал
Петеньке: он завидовал ему, когда тот жил, высасывая из себя прыщи, и тем
более завидовал теперь, когда Петя умер. Он один по существу понял, что
Петенька съел сам себя. "Далеко, далеко пойдет Петя... в том миру, - с пеной
у рта бормотал Федор. - Это не то что других убивать... Сам себя родил
Петя". Федор отделился ото всех и стоял в углу за деревом,
механически-мрачно откусывая с него кору...

Где-то около покойного рыскал Михей, точно открывая шрам-глаз своего
пустого места на труп.

"Кыш, кыш, окаянные!" - разоралась на весь двор, сама не зная на кого,
Клавуша.

Дед Коля, наконец, слез с дерева. Надо было оформлять документацию. Труп
накрыли платком и началась деловая кутерьма. Наконец, все было обхлопочено и
Петенька весь белый и прозрачный, лежал в гробу на столе, против окон,
которые выходили в сад. На следующий день нужно было хоронить, недалеко, на
Лебединском кладбище.

Но утром обнаружилось, что гроб пуст. Петеньки - вернее его трупа нигде
не было.

Дед Коля заглянул туда-сюда, посмотрел почему-то в погреб, за шкаф -
нигде мертвецом и не пахло. Гроб, правда, нахально и обнаженно оставался на
столе, точно приглашая в себя лечь.

Странно, что исчезновение трупа неизмеримо сильнее подействовало на деда
Колю, чем сама смерть сына. Он зашатался, как пьяный, обнюхивал углы и даже
вывел из своего обычного состояния девочку Милу. С широко раскрытыми
глазами, расставив руки, точно принимая видимый мир за невидимый, она лазила
по кустам в поисках трупа. Во всяком случае дед Коля ни в какую дверь не мог
достучаться и только сонный Игорек нечеловечил где-то по углам.

Между тем официальная, земная часть смерти вступила в свои права. У ворот
толкались какие-то полупьяные субъекты, какие-то официальные представители
топтались на улице, пора уже была выносить гроб - и нести вперед, к яме. Дед
Коля так и вскрикнул при мысли о том, что будут хоронить пустой гроб. Именно
пустота почему-то раздражала его. Если бы вместо Петеньки в гробу лежало бы
гниющее, смрадно-выпяченное чудовище, то и то он мог бы стерпеть - но
пустоту ни за что! Подбежав, он, оскалившись и нагнувшись, стал как бы
кусать пустоту, лязгая зубами, как будто пустота была чем-то реальным.
Подвернувшаяся соседка старушка Мавка пыталась было наложить в гроб
лохмотьев и принесла даже кирпич, но дед Коля ее оттолкнул.

Между тем ждать дальше было нельзя: с улицы уже раздавались
пыльно-возбужденные голоса да и могильщики могли уйти, не дождавшись срока.
В ворота уже стучало какое-то пузатое, толстое начальство. Ошалев, дед Коля
подхватил гроб, словно перышко.

- Откуда прыть, откуда прыть-то, Коля, - прошамкала старушка Мавка и
пристроилась спереди.

Похоронная процессия с пустым гробом тронулась с места; дед Коля выпучил
глаза, но ноги плохо слушались его, заворачивая в сторону. С грехом пополам
спустились во двор. За воротами шумели люди. Девочка Мила, осматриваясь,
была при гробе.

Надо было идти вперед, к людям. Но дед Коля от страху рванулся в сторону;
у него возникло желание тут же выбросить гроб на помойку, а самому убежать
Бог знает куда, - далеко, далеко.

Но старушка Мавка так цепко впилась в гроб, а ногами уцепилась в землю,
что дед Коля не мог ее оторвать. Тогда у него возникло желание самому
впрыгнуть в гроб, и чтоб Мила и старушка Мавка его несли, дальше, вперед, к
могиле. А он бы размахивал руками и кричал в небо... Кувырнувшись, дед Коля,
как пловец, нырнул в гроб. Гроб перевернулся, старушка Мавка упала, дед Коля
встал чуть не вниз головой, а Мила все еще осматривалась. Они были все
втроем, одинокие, на лужайке; около кувыркающегося гроба. Тем временем
ворота понемногу поддавались напору нетерпеливых любителей смерти... И вдруг
взгляд деда Коли приковал куро-труп, выскочивший из своего сарая. Он криво
бежал, кудахтая, к одинокому, бревенчатому строеньицу вроде деревенской
баньки, которое приютилось в стороне за кустами и принадлежало Клаве.

В крике куро-трупа было нечто мертво-любопытствующее, и дед Коля,
почувствовав разрешение, как юркий идол, запрыгал за ним...

А дело было вот в чем. Этой ночью, после двенадцати, Падов проснулся и
что-то заставило его заглянуть в окно. Во дворе - при свете луны - увидел
такую картину. Клавуша, выпятив брюхо, везла что-то на тачке. Это "что-то"
был - вне всякого сомнения - труп себяеда Петеньки. Худая рука выдавалась
как острие шпаги. Падов вспомнил, что - по Анниным рассказам на половину
Фомичевых ведет тайный ход. Значит Клавуша несомненно им воспользовалась,
чтобы уволочь Петю.

"Но зачем ей труп и куда она его тащит?!", - подумал он. Увидев, что
Клавуша с трудом подвезла труп к бревенчатой баньке, Толя тихо спустился
вниз.

Ни Клавуши, ни трупа уже не было видно, - только тачка стояла у входа, в
стороне. Падов долго не решался подойти. Наконец, плюнув, он подобрался к
двери и, толкнув ее, заглянул. Он ожидал все что угодно - слезливого
труположества, минета с мертвым членом, чудовищных ласк, но не этого.